Такеши Китано - Кикудзиро и Саки
Папаша спрашивает:
— Как тебе сандалии? Носок из крокодиловой кожи и верх из хорошего материала. А колокольчики, ты понял, из золота сделаны! — И вид у него такой довольный…
Мамаша только взглянула на него, и на лице у нее появилось выражение полной безысходности. А потом она устроила ему разнос.
— Ну ты дурак! Кто бы стал таскать на пятках золотые колокольчики?! И за сколько ты это купил?
Папаша назвал такую сумму, которая раз в десять превышала обычную цену за подобные вещи. Наверное, он заплатил столько, потому что взаправду считал, будто колокольчики золотые.
Сколько мать ни твердила — пойди, верни назад, он только отмахивался, кричал: «Достала, дура набитая» и не послушался ее. Почему-то эти сандалии — единственное, что досталось мне от отца на память.
Даже если папаша покупал какую-то вещь, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась жуткой ерундой, он продолжал ею пользоваться. Из всего, что он носил, я вспоминаю перстень с печаткой. На вид он был сделан из блестящего золота, а в торце — именная печать. Выглядел он очень дешево — вульгарная, никуда не годная подделка.
Как только папаша купил этот перстень, он стал с нетерпением ждать почтальона. Когда приходили с почты с посылкой или с заказным письмом, он тут же выскакивал в прихожую и говорил: «Печати у меня нет, так что поставлю печать вот этим». Потом с довольным видом вытаскивал перстень и ставил отпечаток. Если мамаша хотела достать свою настоящую печать, он по-настоящему сердился и кричал: «Когда тебе будет нужна печать, всегда зови меня!»
Каждый раз, когда он отправлялся выпить в «Синония», то обязательно надевал перстень. Правой рукой держал стакан с сакэ, а левую как-то неестественно выворачивал. Все для того, чтобы тот, кто сидел рядом, видел этот перстень. Папаше ужасно нравилось вести с постоянными посетителями разговоры вроде:
— Эй, Кику! Какое у тебя отличный перстень! Дорогой, наверное?!
— Ну да, а как ты догадался?
Один раз он очень удивил хозяина «Синония», попросив у него квитанцию, мол, готов поставить на ней печать. Вообще-то папаша ни разу в жизни не видел, как выглядит квитанция. А хозяин помолчал немного и говорит: «Вообще-то это я выдаю квитанцию и ставлю свою печать».
Услышав это, папаша начал чесать затылок, и вообще все это походило на плохую комическую сценку «мандзай».[15]
День, когда в нашем доме появился телефон, я тоже вспоминаю как комедию. Наша семья была бедной, но почему-то мы купили и телевизор, и телефон гораздо раньше, чем многие другие люди, жившие по соседству. Итак, телефон установили, и папаша просидел перед ним несколько часов подряд.
Потом он почувствовал, что ноги у него затекли и начал сердиться, мол, странно, что никто до сих пор не позвонил. Хотя он никому не сообщил наш номер, так что, само собой разумеется, никто и не мог позвонить. Но папаша уже начал нервничать. Делать было нечего, и брат поехал на велосипеде к вокзалу и оттуда позвонил домой.
Когда раздался звонок, мамаша сказала, чтобы он быстрее подошел к телефону. Папаша снова рассердился и говорит:
— Ты издеваешься, что ли?! С чего это я должен брать трубку, дура набитая!
Наверное, в этот момент он вдруг запаниковал. Когда он все-таки взял трубку, то вдруг заорал:
— Хеллоу!
Брат, должно быть, страшно удивился.
Потом папаша вообще стал нести чушь и сказал почему-то:
— Это я, папочка. А кто это?
Кто же это мог быть, интересно, кроме брата? Потом вдруг объявил:
— Слышно хорошо, — и не говоря больше ни слова, повесил трубку.
После этого отец захотел сам кому-нибудь позвонить, но тогда среди его приятелей мало у кого имелся телефон. В конце концов он надумал позвонить десятнику и позвонил, но говорить-то было совсем не о чем!
— Да я просто так звоню, хотел спросить, как вы там… — папаша выдавил из себя несколько ничего не значащих слов и повесил трубку.
Потом через какое-то время позвонил снова. На третий раз десятник наконец на него рассердился и отчитал, мол, нечего мне звонить без дела.
Лшь тогда папаша перестал названивать почем зря.
Если бы нынешние молодые увидели папашу, точно бы сказали про него: «типичный маразматик».
Странно, конечно, что сын говорит такое про отца, но все оно так и было. Однако когда речь шла о работе, папаша всегда становился очень серьезным. Я ни разу не видел, чтобы он отлынивал от дела или отдыхал в рабочий день. И если в воскресенье подворачивалась работа, он выходил из дома пораньше, чтобы поспеть к назначенному времени.
Мне и среднему брату часто приходилось ему помогать. Когда я учился в средней школе, по воскресеньям мне очень хотелось выспаться, а потом поиграть в бейсбол, но брат рано утром поднимал меня с постели буквально пинками: «Такэси, вставай! Надо идти работать с папаней».
Делать было нечего, я вставал и тащился за ними. Я их просто ненавидел, потому что все мои приятели развлекались, и только я работал.
Отец был небольшого роста, чуть выше ста шестидесяти сантиметров, с крепко сбитым телом и очень проворными движениями. На стройплощадке он с легкостью красил стены и окна на высоте четвертого этажа без всяких страховочных строп. Он забирался на леса, которые возводили пожарные, ставил рядом с собой краску, как-то весь изгибался и начинал работать кистью. Это мне очень напоминало скалолазов, которые поднимаются по отвесному склону.
Папаша часто ходил красить на завод, который построили по соседству, и с легкостью, почти бегом передвигался по бетонной крыше здания. Но однажды он вдруг куда-то пропал, а потом оказалось, что в крыше была дыра, он провалился и вылез с ведром краски на голове. Такое тоже бывало. Сейчас, когда я думаю об этом, то удивляюсь, как папаша ни разу не получил серьезной травмы. Иногда леса ломались, и вообще работа маляра и травмы всегда взаимосвязаны. Папаша обладал каким-то врожденным, звериным инстинктом, предохранявшим его от травм. Видимо, поэтому ничего серьезного с ним не случалось. Единственное, за что я благодарен папаше, — это интуитивная моторика, которую я от него унаследовал. Папаша часто хвастался, что он занимался гимнастикой на всяких снарядах, но это он наверняка привирал.
Самая любимая присказка папаши была: «Я не просто красильщик». Он так часто повторял: «Моя специальность, так же как у придворного плотника, ошкуривать дерево до белизны», что все уши мне оттоптал. Сначала он покрывал дерево краской, потом олифой и затем наводил глянец специальной тряпкой. Все говорили, что особенно здорово папаше удавались мерцающие стены для кафе и других заведений.
Я часто помогал ему отмывать в щелоке поверхности в синтоистских храмах. Надо было сначала нанести на почерневший от пыли и дыма потолок из белого дерева каустическую соду, потом удалить щелок. После того как дерево становилось белым, его надо было просушить, а потом покрыть новым слоем олифы. На словах все звучит очень просто, но когда на потолок наносили каустическую соду, она попадала на голову, растекалась по всему телу. Мы всей семьей помогали папаше, но это была очень противная работа.
Я удивлялся тому, как папаша опускал руку в каустик, а потом облизывал пальцы. Облизывал и приговаривал, покачивая головой: «Так, пока еще слабоват раствор». На мой взгляд, это было очень опасно, но папаша всегда изрекал с невозмутимым лицом: «Это такое дело, что если не попробуешь, не начнешь разбираться».
Он также говорил: «Если пробовать полизать лак, то потом начнешь привыкать». Вообще считается, что лаковых дел мастеров в начале своей работы заставляют понемногу лизать лак. Просто если не приучить таким образом организм, то будет постоянная аллергия на химикаты и работать вообще станет невозможно. Когда я это услышал, то зауважал всех мастеровых.
Как-то раз папаша работал до 31 декабря. В канун Нового года его попросили покрасить что-то на заводе, и мы всей семьей помогали ему, но когда закончили, было уже одиннадцать часов вечера. Когда мы вернулись домой, мамаша начала варить гречневую лапшу «тосикоси соба», которую едят в Новый год.
— Ну вот и закончился наконец этот год, — сказала мамаша, когда мы ели лапшу, потом вдруг забеспокоилась и добавила: — Отец, как ты думаешь, уж сейчас-то не придут за долгами?
Папаша засмеялся в ответ, говоря:
— Ты что, совсем сдурела?! Кто попрется собирать долги 31 декабря после одиннадцати часов?
Но когда до Нового года оставалось минут пятнадцать, вдруг распахнулась входная дверь, а затем раздался голос: «Китано-сан!»
Вся семья просто застыла в ужасе.
Делать нечего, средний брат поехал на велосипеде к десятнику, извинился и попросил аванс в счет будущей работы. Тогда наконец мы смогли встретить Новый год. Сейчас, когда я думаю об этом, душу окутывает печаль, но тогда в приходе сборщика долгов не было ничего грустного, да и ничего особенного. Для нас это было самым обычным делом. Я хорошо помню, как мы сели за стол и без всякого волнения доели гречневую лапшу.
