Николай Шмелёв - Пашков дом
Боже мой, о чём они тогда говорили? О чём? И куда делись все эти талантливые мальчики и девочки, которых так много было тогда вокруг них? В свитерах, лохматые, нищие, но обязательно на толстых каучуковых подошвах или на высоченных каблуках, остроумные, неунывающие, подающие надежды, всегда в кого-нибудь влюблённые, всегда в стадии перехода от одного к другому и от одной к другой… Неужели этот обрюзгший, мрачный субъект, так тяжело, так коряво излагающий вслух нечто, весьма отдалённо напоминающее человеческую мысль, которого он вчера видел по телевизору, — это и есть Лёнька Б., самый весёлый, самый ядовитый человек из всех, кого он когда-либо знал на своём веку, не щадивший, бывало, ради красного словца никого, даже собственного отца, слишком уж удачно, по мнению сына, приспособившегося тогда к рынку настолько же парадных, насколько и бездарных кинобоевиков? А эта жеманная, насквозь, от ресниц до кончиков мизинцев, фальшивая прима в королевских одеждах, играющая роскошную, а-ля Людовик Четырнадцатый, жизнь так, как она может видеться только из подвалов или коммунальной кухни, завешанной сохнущим бельём? Неужели эта та самая Машенька Д. с её чудовищно голубыми глазами и действительно королевской статью, по уши влюблённая тогда в этого Лёньку и не отпускавшая его от себя ни на шаг? Ах, какая же это была прелестная девочка тогда, в те блаженной памяти времена…
А потом они шли домой по Охотному ряду и Неглинной или же по пустым, ещё голым в это время года бульварам от Пушкинской площади вниз, шли молча, прижавшись друг к другу и стараясь унять лёгкую дрожь, всё ещё не отпускавшую их обоих, — то ли от ночного холода, то ли от возбуждения, от всего этого обилия лиц и голосов, опять растревоживших, растормошивших в них что-то, чему давно уже, казалось бы, пора было утихнуть и отмереть: действительно, какое им в конце концов дело, что где-то что-то сейчас происходит, что кто-то сейчас плачет, а кто-то смеётся, что кто-то кого-то любит, а кто-то кого-то нет? На улицах уже не было никого, домой не хотелось, хотелось идти так и идти одним, по пустым улицам, хоть до утра, и, бывало, они с Татьяной нарочно выбирали какие-нибудь самые длинные, самые обходные пути до своей Неглинки, чтобы подольше не расплескать, удержать ещё немного это счастливое состояние, которому, как они знали оба, стоило только переступить порог их дома, неизбежно придёт конец… Удивительная вещь — ночной город! Люди, что ли, причина всему, вернее, их почти полное отсутствие на улицах в эти часы? Казалось бы, те же мрачноватые дома, те же деревья, те же фонари, что и по вечерам, когда ещё суета не улеглась, но как чисто, как светло на душе ночью, как хорошо идти по безлюдным площадям, по улицам, по маленьким уснувшим переулкам, прислушиваясь к звуку собственных шагов, заглядывая в тёмные окна и недоумённо озираясь по сторонам — куда, в какой мир тебя занесло?
А ещё были в жизни тогда и другие радости, другие открытия… Сколько, например, чуть не с самого детства слышал он вокруг себя: «Балет, балет… Ах, балет!» Слышал и не мог понять — чего люди с ума сходят, чего ахают?.. Балет — ну и балет… А как-то раз попали они с Татьяной на «Отелло», который привёз тогда в Москву Чабукиани… И вещь-то была, по совести говоря, не ахти. Слабенький был балет… Но в нём был один выход самого Чабукиани, танцевавшего Отелло… Боже мой, что с ними тогда было! Никогда в жизни не забыть ему этого помешательства, этих двух-трёх минут, вывернувших его душу наизнанку, вытряхнувших из него наружу всё, что лежало там, в самых его потёмках, и чего в себе он никогда прежде не подозревал. Был момент — он даже испугался тогда самого себя: этот безумный, плачущий человек, рвущийся в полном беспамятстве туда, к сцене, где стоит, вытирая пот со лба, этот волшебник, этот шаман, околдовавший всех, заставивший всех кричать, махать руками, проклинать свою бездарную, убогую, муравьиную свою жизнь, — неужели этот человек и есть я?.. Или Эдит Пиаф — ведь он, может быть, чуть не первый открыл её тогда в Москве, это уж потом, где-то в половине 60-х годов, о ней узнали все… Сколько же силы, сколько красоты было в этом маленьком уродце, подыхающем от туберкулёза, от табака, от наркотиков, от своей не нужной никому любви, в этой худенькой женщине с измученными, намотанными, как жилы на кулак, нервами, захлёбывающейся от отчаяния, шатающейся под ударами, сыплющимися на неё со всех сторон, но не сдающейся никогда и ни перед кем и каждый раз, тряхнув головой и проглотив комок в горле, начинающей всё с нуля!.. И Брейгеля он тогда открыл для себя, и Тулуз-Лотрека… И о Шагале тогда Москва только-только начала узнавать… Кто-то из друзей сделал ему тогда царский подарок — привёз из-за рубежа альбом раннего Шагала: Витебск, купола церквей, покосившиеся деревянные домишки, коза у забора, старый еврей в длиннополом сюртуке, тоненький серп луны… А в небе, взявшись за руки, в подвенечном платье и строгой чёрной паре, бледные, сосредоточенные, недоступные в этот час ни для чего земного жених и невеста… О, какой щемящей грустью веяло от его картин, какой робкой была в них человеческая надежда, как же мало просили эти люди от судьбы и как уже тогда этот еврейский мальчик из Витебска точно знал, что даже и этой малости она им никогда не даст…
А, каких только открытий тогда не было! Такое чувство, что если что и было им открыто в жизни, так всё это было именно тогда, в тридцать лет…
И преподавал он в те годы ещё с постоянным ощущением радости, с азартом, увлекаясь сам и увлекая за собой других, острил, устраивал представления на кафедре, и ему ещё невозможно было тогда каждый раз говорить одно и то же и одними и теми же словами — нет, этого он в то время ещё позволить себе не мог, потому что совестно было даже и не перед теми, кто сидел и слушал его, а прежде всего перед самим собой. И каждый раз он выискивал тогда какие-то новые подробности, новые мысли из того запаса знаний и мыслей, которым он владел, чтобы только не повториться, не потерять уважение к себе, чтобы задавить, не дать разрастись тому тягостному подозрению, которое сопровождало его всю его профессиональную жизнь и сохранилось, к сожалению, до сих пор, — подозрению, что на самом деле он никакой не учёный, а только лишь достаточно грамотный, достаточно начитанный попугай, добросовестно затвердивший раз и навсегда всё, что ему надлежало затвердить. И ему тогда ещё было отнюдь не всё равно, кто и как слушает его, и если он замечал где-нибудь наверху, в последнем ряду, одно-другое отсутствующее, не видящее его лицо, он весь сжимался изнутри, напрягался, впивался в это лицо глазами и всем своим существом начинал долбить именно в него, в это лицо, всеми словами, мыслями, образами, всеми интонациями, какими он только мог его достать, и не успокаивался до тех пор, пока эти отсутствующие, сонные глаза не раскрывались, не загорались вниманием, и человек этот, сам того не замечая, не попадал наконец, как и другие, в полную его власть. Каждый раз это доводило его до изнеможения, и рубашка у него в таких случаях под конец делалась мокрой от пота и прилипала к спине, хоть выжимай, но зато какое всё-таки потом это было блаженство сидеть где-нибудь в уголке у себя на факультете или на скамеечке во дворе и переживать эти только что прошедшие два часа, и сознавать свою силу, и знать, что лучше тебя никто не сделает и не может сделать того, что можешь и умеешь делать ты… Суета сует, конечно, тщеславие человеческое, но как же радостно бывало у него тогда на душе, как неловко, совестно, но в то же время как хорошо ему было, когда в ответ на последние его в лекции слова раздавались аплодисменты — и с первых рядов, и с верхних, и студенты вставали, и юные, блестящие, восхищённые глаза провожали его, когда он, чуть ссутулившись, спускался с кафедры и, кивнув на прощание, медленно шёл к дверям…
И ещё тогда были друзья, близкие друзья, без которых и не мыслилась жизнь… Кто-то звонил, кому-то ты всегда был нужен, с кем-то надо было поговорить, что-то обсудить или просто так посидеть, выпить по стакану: давно не виделись, непорядок, эдак и совсем можно друг про друга забыть… Каждый вечер в те годы, вернувшись домой из библиотеки, он находил у телефона бумажку, исписанную Ларкиными каракулями: «Папа, звонил дядя Игорь, и дядя Володя, и ещё кто-то, только не сказал, кто. Ты им позвони…». Давно уже не лежит эта бумажка у них на телефонной тумбочке, нет её, не нужна она стала никому… И дело было тогда, конечно, не в помощи — кто кому из них мог в то время в чём-либо серьёзном помочь? Ну, десятку-другую ссудить взаймы, ну, хорошего детского врача посоветовать для дочери, ну, ключи иной раз дать от квартиры, если что у кого не так… Слишком ещё слабенькими были, слишком ещё сами нетвёрдо стояли на ногах, чтобы помогать… Нет, не помощь тогда друг от друга была нужна, сами они были нужны друг другу — вот в чём всё дело… Да-да, сидеть так просто, и смотреть на симпатичного тебе человека, и о чём-то говорить, неважно о чём, — это-то и было нужнее всего… Просто? Несложно? Конечно, просто, конечно, несложно. Но когда была эта простота, были и они, а когда все повзрослели, все посложнели, всё это исчезло куда-то и перестало быть, причём само собой, без всяких на то видимых причин…
