Владимир Бешлягэ - Игнат и Анна
– Да не мотай ты душу, говори наконец!
– Ха! Легко сказать: говори. Сидел бы ты на моем месте, а я выходил… – старый Иосуб оглянулся, не слышит ли кто, подошел к Игнату и прошептал что-то на ухо.
– Вот даже как? – притворился Игнат удивленным. – Интересно, что она там потеряла?
– Лучше спроси: кого потеряла? А я как знал, что встречу ее. Только не у Виторицы, прости меня господи! Думал, прошвырнусь мимо садика, погляжу в дырку заветную – там как раз в заборе хороший сучок вынимается – и на красулю мою полюбуюсь в окошечке, на лужаечке меж деток. Я уже не раз ее так застигал… Тьфу, язык окаянный! – Он ударил себя ладонями по губам. – Выдал-таки грех стариковский! – и зубасто заухмылялся. – Но чтобы она вертелась в нашем вертеле – это уж ни в какие ворота!.. Сижу я, поднявши стакан, и речь у меня зудит в зубах, уже помалу жужжать начинаю в честь Виторицы, а тут – ба! такая природа с крыльца! Дай, думаю, барышню искромтом побалую. Завожусь с полоборота. Открыл рот и вижу… из двери, которую только что прикрыла она за собой, мужик прет! Расшиби меня паралик, если не лез! То есть сунулся лезть, вот как я тебя вижу и ты меня уважаешь, а как на мою гвардию напоролся – шмыг в кусты, обратно, стало быть, за дверь. Вишь, общественности, прощелыга, струхнул. Малый рослый, красивый, как ты у меня, и в костюме столичном… а там черт его знает, может, обноски донашивает. Крест на все пузо, если вру, химическим карандашом помусоля… Я уже было крикнул: «Игнат, мэй, Игнат! Что ты здесь делаешь? Запил?» Уж ты прости дурь стариковскую, глазами ослабился, идти им в пузырь! В дверь втемяшился левым оком, правое на корешей выкосил и на Риту Семеновну оба таращу, а в душе-то об тебе думку держу: поял-таки мой стрепет голубоньку! Браво, мыслю, так ей и надо: от бабы Иоаны ушла – у кумы Виторицы достиг… Одно только скверно: бояре мои тебя усмотрели, уж больно хитро сидели, борода к бороде…
– Кончай, отец, а то ведро на голову вылью, – взмолился Игнат.
– А чего ты взъелся? – удивился Иосуб. – Что тут такого? Старичок глазами прослабился… Вот и говорю своим корешам: вы тут укоротайте часок, а я обернусь за очами, ох, не у тебя ли забыл на рояли? А ты, бедный, лопатишь стылый цемент. Как же так? Ты там – и ты здесь! Как говорит наша Семеновна: раздавление околичности. То ли я симулянт, то ли ты прохиндей… Счету ация!
Игнат опрокинул в корыто воду, вздохнул. Любит заковыристое русское словцо старый Иосуб. А вот руку к лопате приложить – этого он не любит. Между тем Иосуб любовно поглядел на сына исподтишка: «До ядрышка я тебя раскусил, брат Игнат. И всю вашу интрижку на три метра под землей разобрал!» Есть у старика за душой великая тайна. Никто на селе этой великой тайны не ведает, он один распрочуял ее, а как и где – тем более никому не известно. Был будто бы некий сговор между Анной и докторшей. И сказала ей наша докторша: праздно пожила ты со своим мужем ровно три дня и три года. Итак, дорогая сестрица Анна, я согласна тебе помочь, только если ты на это с чистым сердцем пойдешь». И Анна будто бы отозвалась ей: «Пойду, Рита Семеновна!» И они бросились друг дружке на шею и зарыдали согласно, и заворковали, как две белые горлицы: одна белее дня, другая чернее ночи. Это было, когда докторша с черными, как у черта, глазами и телом, полным истомы, как у змеи, еще квартировала у бабы Иоаны… И будто бы докторша, качая Анну у млечной груди, яко младенца же, адскую с нее клятву взяла: «Трижды через плечо плюнь, что из моей воли не выступишь, и будет тебе хорошо». «Клянусь! Клянусь! Клянусь!» – молвила Анна, а чем свою клятву скрепила, никому не известно, даже всезнающему Иосубу. И будто бы дальше лукавая докторша ей сказала: «Отвезу я тебя в женскую клинику к сведущему врачевателю. И он тебе ребеночка в колбочке сотворит. А если у него за два месяца не получится – на себя пеняй: придется мне взяться за Игната». «Как?!» – отпрянула от нее Анна. А у той бесы из глаз так и прыщут. «Я женщина видная, вальяжная телом, да и он парень не промах. Стало быть, будет у меня ребеночек от него, понимаешь?…» «Ребеночек? У моего Игната будет ребеночек! – радостно воскликнула Анна. – И ты его нам подаришь? Запишешь на меня в сельсовете? И всем скажешь, что я его родила!» И тут воцарилось молчание. Глубокое-глубокое, долгое-долгое. В этом месте рассказа у бабы Иоаны кончались слова. При всем честном магазине она закатывала глаза, как слепая, и, безбожница, тихо осеняла иссохшую грудь крестным знамением, после чего продолжала: «Нет, никогда! – вскричала коварная докторша. – Я сама его выращу, сама воспитаю! А если посмеешь препятствовать двум любящим сердцам, так я таки да пойду на аборт!» Дойдя до этих слов, Иосуб сильно конфузился: уж больно смахивала его история на двухсерийную индийскую картину, которую недавно вертели по телику…
– Видал, как тебя облапошили? – хлопнул по плечу старый Иосуб своего сына Игната. – Правда это или бабские враки, тебе лучше знать. А я просто хотел взглянуть своими глазами, лишний раз убедиться… Ведь, признайся, ты был у нее? Пусть не сегодня, когда-нибудь раньше?…
– Это у кого еще? – Игнат поднял глаза от корыта с цементом.
– Ясно, у Виторицы.
– А чего мне искать у нее?
– Нет, вы только послушайте! – возмутился Иосуб. – Битый квартал терпит без бабы мужик, а эта гладкая кобылица по нему пропадает. И он еще допытывается у родного отца, чего там искать!..
– Ну, был, был я у нее, – озлился Игнат, взглядывая отцу прямо в очи. – Дальше что?
Тут старый Иосуб покраснел, побледнел, опять покраснел, да так и остался. Раскашлялся, нашарил платок, долго утирал слезы: так все-таки это Игнат был у Виторицы! Когда же он, пащенок, успел вернуться домой и схватиться за лопату?… Так думал вконец растерявшийся Иосуб, но мысли его не вязались, разве что… раздавление околичности?
– Слышь, мальчик мой, если ты и вправду с евреечкой этой спознался, хана рулю, кранты тебе… Ты их еще не знаешь, а я их сколько хочешь имел. Знавал я одну в молодости, когда батрачил в городе на маслобойке, на свадьбу себе заколачивал. И, как водится, сошелся с одной… Говорили, что тоже в прислугах живет. А кой там в прислугах! Однажды в публичном саду встречаю ее: разодета, как барыня, и под ручку с приказчиком от пище-бумажной лавочки с дамским конфекционом. Кузмен, говорит, мой, не то кузнец… воотще навроде брательника. И говорит мне этот козел, братаня ее, значит: или ты отвяжешься от моей козлины, или я тебе обломаю рога. А она хиханьки-хаханьки, бородой трясет, копытом гремит: «Иосуб, душечка, бери меня замуж, как обещал. Лавочку нам уступает кузмен. Кинемся в ножки твоему папашке, пусть на обзаведение отвалит!» Каково мне было это слышать, когда меня твоя девушка-мать жениться ждала?… Но хороша, ужас как хороша была эта немочка или кто ее разберет – по-нашему ни бельмеса не знала, одно слово – городская душа! Имей в виду, мальчуган, такая в свой омут утащит и присосется. Они ж как пиявки – оторви да брось или кровушку выпьет. Уже так и быть, я тебя заслоню, сам за докторшу примусь, а старый конь борозды не испортит…
…Окно довольно высокое, так что даже долговязый Игнат, только привстав на цыпочки, может в него заглянуть. Перед ним, в излюбленной позе Анны, опершись локтями на подоконник и обняв личико ладонями, стоит махонькая старушка в черной косыночке, вперив в него неподвижный скорбный взор… Бывало, когда Анна думала, что ее не видит никто, на ее лице появлялось такое же скорбное старушечье выражение. В эти минуты у Игната сердце сжималось от жалости к ней. Он спешил заговорить ее, спрашивал что попало, даже пугал легонько. И лицо ее освещалось весельем, и она снова становилась задорной девчонкой, и даже носик ее озорно задирался…
Игнат прижимается лбом к мутному, плохо вытертому стеклу и видит вместо старушки в черном платочке совсем маленькую миленькую девочку со вздернутым, как у Анны, носишкой. У нее выпуклый, гладкий, как изваянный из мрамора лобик, обрамленный тощими рыжими кудерьками.
– Тетенька Анна подойти не может…
– Не хочет подойти? – кивает Игнат. – Ладно, я обожду.
Ничего не слышно из-за двойных рам. Они понимают Друг друга по движению губ. Подоконник слишком высок для девочки, и она, чтобы сохранить свою позу, привстала на носочки. Теперь она совсем близко, оба приплюснули носы к стеклам, оба на цыпочках.
– Что делаешь? – кричит Игнат.
– Что ты говоришь? – переспрашивает девочка.
– Я спрашиваю: как поживаешь? Как себя чувствуешь?
– Уколы уже не болят, – отвечает она и заголяет Ручку. На сгибе локтя, рядом с огромным, величиной с пятак, желтеющим синяком видны несколько красных точек – комариных укусов. – Здесь молоденькая сестра Уколола, а это уже старая вернулась из отпуска…
Игнат протягивает руку и как бы гладит через стекло эту бедную тощенькую ручку.
Девочка совсем как взрослая улыбается.
– Я бы пригласила тебя, да у нас карантин. Знаешь, как ругаются нянечки! А ты там не замерз в этой курточке?
