Василий Яновский - Американский опыт
— Наш устав запрещает всякие юридические домогательства, — заметил председатель.
— Но почему? — изумился Боб. — Это предательство.
— Мы христиане и ценим порядок, культуру, — объяснил Джэк Ауэр. — Смекните, в какое время мы живем. Цивилизация крошится, тает, корабль погружается в воду и валы сумрака захлестывают последние маяки. Где устои? Религия? Бог? Мораль, верность, брак? Все пошатнулось. Нынче легко менять убеждения, веру, жену, профессию! Убийство — безусловный подвиг, а честность диктуется бессердечием. За что ухватиться, где компас? Только одна точка, финальный ориентир: раса. И вы стремитесь капнуть яд сомнения, разложить незыблемый атом: черный превратился в белого, белый в черного. Ничего постоянного больше нет: конец, точка. А между тем народы воюют: решается судьба ближайших столетий. Но что вам до того: вы заняты проблемой спасения собственной личности.
— Аргумент лицемеров или тупиц, — отмахнулся Боб Кастэр. — Старая песенка. Римские патриции хватали за полу апостола Павла и шептали ему приблизительно то же. Англичане говорили это всем колониальным народам, добивавшимся освобождения.
— Кроме того, — устало заметил Ауэр, — мы многое уже пробовали. Обращались к докторам, они беспомощны…
— Вы шли к дерматологам, а надо специалиста по железкам внутренней секреции…
— Пробовали и Вашингтон, — продолжал председатель: — Нам ясно дали понять, что это не кстати. Решительно намекнули: «негласно, полуофициально, мы готовы смотреть на ваше уродство сквозь пальцы, не станем преследовать и даже постараемся в порядке частной инициативы помочь, но если вы только начнете шуметь, поставите вопрос принципиально или, не дай Бог, завопите о попранных своих правах, то мы, к сожалению, будем вынуждены без промедления стереть вас с лица земли Не забывайте: идет эпическая борьба с фашистским гадом и требуется согласие всех сил нации. А среди этих сил имеются и явно враждебные вам».
— Вздор, — не выдержал Боб. — Фашизм? Чтобы тягаться с гадом, не обязательно летать над Берлином, Токио. Мы не имеем возможности реализовать себя. Нас заставляют отречься от самой сущности, превращая в шутов верхом на саксофоне.
— Ребенок, — сказал председатель. — Учтите соотношение сил. Поверьте моему такту и опыту.
— Я верю только личному опыту.
— Но они убьют нас: подколят из-за угла и вся тема исчерпана. Образуется сплошной фронт: от масонов до Ку-Клукс-Клана!
— Человека трудно убить, он бессмертен. Поднялся ропот… Безответственный максимализм. Всё испробовано. Кроме того, опасно рисковать пусть малым, что с трудом удалось уже отвоевать, во имя такой цели как возвращение к далекому, угасающему прошлому. Они устали и больны.
— Ну тогда, извините, гусь свинье не товарищ, — даже повеселев сказал Боб Кастэр. В эту минуту ему верилось: о, еще далеко не все потеряно. «Сабина, Сабина, ты меня любишь, ибо воистину меня стоит любить»… — Клянусь, братья, — продолжал он с настоящим подъемом: — Я не сдамся. Я белый и влюблен. Это дело моей жизни. Живой или мертвый я верну потерянное. Даже если предстоит носом продырявить стенку, будь она из кремня или картона, все равно! — он вдруг рассмеялся: — Как вы полагаете, джентельмены, мертвые мы посветлеем или сохраним этот грим? Вы об этом подумали? — Он встал и покровительственно похлопал Джэка Ауэра по животу: — Вы кажется разжирели на председательских хлебах. Господа, я исчезаю. Когда добьюсь существенных результатов, дам знать. Не требую благодарности, и, развязно помахав рукою, направился к дверям.
— Сумасшедший!
— Фантазер.
— Вы погибнете, — кричали ему в догонку.
— Смиритесь и возвращайтесь назад.
Отмахиваясь от докучливых, мнимо дружелюбных советов и предупреждений, — голоса доносились нечетко, повторенные эхом, подобные рыку плененных зверей или стонам осужденных грешников, — Боб, осторожно, в потемках, пересекал каменистый дворик, в голове шумело, плечи брезгливо сутулились, наступала пора скуки, безразличия, упадка сил. Сейчас он выйдет на улицу, зимний вечер, простудный холод, слякоть, один и, все-таки, что ни болтай, черный. Сколько раз уже приходилось барахтаться в этой мрази тоски, «пустого», лишнего времени, когда надо подождать жизнь начнется только завтра или через месяц, — с телеграммой, телефонным звонком или встречей! Он тогда был здоров, теперь прибавилось другое. Но разница не так уже велика. «Болит ли один зуб или два, ощущение почти то же», — нашел Боб Кастер определение и улыбнулся: горько, самодовольно. «За взгляд Сабины… а затем раствориться в океане, плыть и захлебнуться. Стыдно, я мужчина, а не суслик», — свирепо стиснул он челюсти. Сзади вдруг послышались торопливые, мелкие шажки: Магда. Положив руку на его плечо, она горячо зашептала:
— Вот устав, прочтите на досуге. Раз в месяц, первое воскресение, мы собираемся и обязаны облобызать каждый каждого. Боб ласково погладил ее по впалой щечке, небрежно пообещал:
— При случае я обязательно воспользуюсь любезным приглашением.
«Она готова влюбиться в меня. А может ее подослал председатель: Далила. Вернее и то, и второе, и третье, ибо всегда есть третье, ускользающее». С трудом нашел дверь в парикмахерскую. Цирюльник хлопотал над поздним клиентом. Бобу померещилось: они перемигнулись, насмешливо, неодобрительно. Так улыбался он сам на Монмартре, когда встречал педерастов, лесбианок или других несчастных, обиженных злыми стихиями. «Я где-то видал этого субъекта», — вдруг подумал Боб, оглядываясь: громоздкая туша, салфетки, мыльная пена… лица не рассмотреть. Парикмахер угрожающе оскалился.
Снаружи было пронзительно мерзко: остров, зимой, среди океана. В руках Боб все еще держал страничку устава… При свете фонаря он бегло ознакомился с адресами членов союза. Судя по списку, все жили выше 110 улицы. Дождавшись порожнего такси, Боб Кастэр помчался вверх по Lexington Avenue. На уровне 108-ой вышел. И через пять минут, молодая, грудастая негритянка уже стелила ему чистое белье на широкую, низкую деревянную кровать. Украдкой знакомясь с новым жильцом, она осведомилась, — где чемоданы?..
— Их привезут, — пообещал Боб. — Какой однако шум, что здесь дансинг в доме?
— О, это мистер Болль, у него гости, — черная грузно захохотала: по-видимому одно упоминание о Мистере Болле уже веселило ее.
13. Путь
Миссис Линзбург любезно согласилась выдать чемоданы Боба. Но заставила Сабину выпить чашку кофе и дружески расспрашивала о симптомах внезапной болезни: кто будет оперировать ее жильца, и где… Знакомый врач, очень хороший хирург, вырезал Миссис Линзбург матку: совсем не дорого взял.
Сабина органически не выносила лжи. И вовсе не по моральным соображениям. В этой ее боязни было нечто ущербное, ублюдочное. Так люди пугаются высоты, и стоя на веранде четвертого этажа испытывают головокружение, тошноту. Ложь создает искусственную пустоту, вакуум, — и надо, подчас, иметь мужество, отвагу, чтобы выдержать это отрицательное давление.
Сабине только недавно минуло 28 лет. Все ее существо было задумано для любви. Для любви родилась, зрела и была подогнана. Этим даром ее отметили. И если Бог, подразумеваемый в Евангелии, имеет хоть какое-нибудь отношение к ее пониманию любви, то Сабина, вся, целиком, по заповеди, принадлежала Ему, им жила. Только в праздничном, возвышающем страдании могла двигаться, дышать полной грудью. В перерывах же была ночь, пустые, темные провалы, сон, скука, сумбур и мысли о самоубийстве: упадок сил, нервная депрессия.
Раз, после одного из ее бурных, неудачных, выдуманных, романов, она погрузилась в такую хандру, что муж, по совету добрых людей, повел ее к психоаналитику.
Психоаналитик попался старый, добрый и совестливый; у него в ту пору что-то не ладилось в собственной семейной жизни, и он, послушав Сабину с четверть часа, обыкновенно начинал повествовать о себе, жалуясь и недоумевая. Сабина, чуткая, догадливая, очень быстро усвоила метод и повадилась сама истолковывать его конфликты, давая советы, утешая, объясняя ключевые позиции и сны, выслеживая самые трудные ассоциации подсознания. Это ее развлекало и в самом деле поправило: только дороговизна лечения помешала ей проделать полный курс.
Так, с грехом пополам, она преодолевала темные карнизы «пустой» жизни: как особого вида рыбы, полумертвые, переползают из одного резервуара воды в другой, — задыхаясь, на брюхе.
Зато в полосе влюбленности, Сабина, как никто, умела сполна взять, осознать, упиться своим горьким счастьем… состояние напоминавшее о рае, о вечном — несмотря на соприсутствие муки (или, может быть, именно благодаря этому). В таких случаях, заявляла она, недопустимы темные места, дни, будни… Каждое мгновение осмысленно — праздник полноты жизни. Величайший позор эти трясины, провалы: прыгаешь с одной конденсированной кочки на другую, заполняя скучный досуг книгой, синема, картами. Любовь тем велика, что уводит сразу в бесконечность: нет больше времени — миг, час или годы. Всегда и повсюду чувствуешь присутствие своего друга: беседуешь с ним, делишься, обмениваясь соками души. Нет больше сомнения или скуки в сердце, ибо основное великолепно, нерушимо: ты любишь, тебя любят… и в сравнении с этим прочее — мелочь! Грех против любви — уныние, грусть. Здесь Сабина перекликалась с апостолом Павлом. Человек, знакомый с внутренним христианским миром, легко мог узреть схожие черты в опыте доступном ей: в другом плане Сабине открывалось подобное же.
