Фабрис Каро - Фигурек
Единственное решение, которым я ужасно горжусь, кроме выбора самой Тани, чуда неземной красоты, это выбор вида деятельности для нее: театральная актриса. Лучше того — муза. Ко всему еще, муза, обмирающая от восторга перед (цитирую) «новым Чеховым», то есть мной. Нет, ей-богу, я не мог бы сделать выбора лучше!
Что же до имени… правда, не знаю, с чего бы я придумал такое, не вижу никакой особой причины для именно этого выбора — разве что смутное неосознанное воспоминание об одной порноактрисе — ох как она распаляла меня по ночам, когда я был половозрелым подростком… Возможно, возможно…
А может быть, еще и потому, что «Таня» — это чуть-чуть похоже на «Анна». Так сказать, одним выстрелом двух зайцев: при помощи этих четырех букв я расправился сразу с двумя великими недостижимыми фантазмами своей жизни. И если подумать хорошенько, окажется, что я отнюдь не переплатил.
37— Да уж, ничего не скажешь, повезло тебе как никому…
— Ммм… Я так и не понял, почему они оставили меня в живых… не ликвидировали…
— Возможны два ответа. То ли из-за какой-то ошибки в их досье, хотя, мой мальчик, такое случается крайне редко, ибо они старательно всем руководят и тщательно все проверяют, то ли у тебя в семье есть предшественники-рокбренисты, о которых тебе ничего не известно. На мой взгляд, второй вариант больше похож на правду. Вот уж когда Фигурек не ошибается — это когда надо убрать чужака.
— Предшественники-рокбренисты, и я о них понятия не имею? Ничего подобного быть не может, сразу видно, что вы не знаете моих родителей, мою семью…
— Мой мальчик, это такой же атавизм, как лысина или, там, экзема, вполне вероятен перескок через поколение. Возможно, какие-то твои предки были в деле, но предпочли по неясной для нас причине прервать цепочку и не передавать ее сыновьям. Случаются же у людей подобные переломы в сознании… Кто-то внезапно решил отказаться от всех своих привилегий и жить как простой смертный, ну, или рокбренизм для него вдруг стал ярмом покруче любого другого ярма. Все об этом давно забыли. А потом — ррраз! — в один прекрасный день ты случайно это обнаруживаешь: ручей, который долго тек под камнями, вдруг взял да и пробился на поверхность.
— Ммм… Может быть… А вы-то как себя чувствуете? Для вас ярмо не слишком тяжелое?
— Конечно, день на день не приходится, но ведь я мог бы пасть куда ниже. Кстати, благодаря твоей истории улаживаются и мои дела: если бы ты не стал клиентом, для меня бы это обернулось вечной каторгой, остался бы прикованным к монитору до семидесяти лет! Неслыханно повезло! Нам с тобой следовало бы поблагодарить твоих прапрадедушек и прапрабабушек… Я тут подумал о твоих предках, и мне кажется, они были на очень высоких постах в братстве, если мы не только смогли уцелеть, но и продолжаем встречаться как ни в чем не бывало… В обычном случае меня точно перевели бы куда-нибудь в глубинку… Ой, до чего же интересно было бы посмотреть на твое генеалогическое древо!.. Ну да ладно, не будем стараться узнать слишком много, я возвращаюсь в супермаркеты, но, по крайней мере, теперь, если взять относительно…
— Ш-ш-ш-шшшш!
Стоящая перед нами женщина оборачивается и делает нам знак замолчать. Женщина довольно невзрачна на вид и, судя по всему, никакого горя не испытывает. Готов держать пари, что покойника при жизни она вообще в глаза не видела, что он этой блюстительнице порядка никто. Если бы она переживала по-настоящему, ей было бы наплевать на болтунов позади, она бы их и не слышала. Нет, похороны и впрямь превращаются в черт знает что такое.
Я и так чувствую себя несколько не в своей тарелке из-за того, что пригласил Бувье на Шарля Левека. Ну очень, очень посредственное зрелище… Конечно, я тут ни при чем, но всегда неприятно быть инициатором неудачного похода, в таких случаях ощущаешь себя странно причастным к организации злополучной церемонии.
Никто не плачет, никто не стонет, никто даже и не всхлипнул ни разу: Шарль Левек наверняка был законченным кретином. Похороны кретинов всегда заканчиваются провалом — за исключением тех, на которых звучит «Puisque tu pars».
Тем не менее народу собралось много, а от бесслезного народа в таком случае дико несет Фигуреком.
Единственное, что тут оригинально: чуть-чуть юмористическая эпитафия: «Подтверждаю: после нет ничего».
38— Ну и что дальше?
— Работа идет… Начнем репетировать, как только подберем всех актеров.
— А ты не мог бы взять меня на какую-нибудь маленькую рольку? Я бы классно сыграл такого скромного, робкого героя, который всех подряд спасает во время пожара!
Из бутылки шампанского с громким хлопком вылетает пробка, и это подобие взрыва звучит в унисон с раскатами его смеха. Клер вроде бы тоже счастлива за меня. Она легонько поглаживает меня по плечу и смотрит в глаза: видно, что по-настоящему взволнована. Взгляд ее говорит: «Я-то знала, что тебя ждет успех!» Но мой взгляд ей не отвечает: «Ничего ты не знаешь!»
Почему именно так все получилось? Почему Таня приходит к моим родителям, а не сюда? Ну конечно же главная причина — деньги. У меня не хватает средств нанять Таню на целый день, я даже не знаю пока, каким образом расплачусь за регулярные обеды со своей семьей. Всякому овощу свое время. Но совершенно ясно, что это не единственная причина. Дело еще и в приоритетах, которые распределились вполне естественно: мои родственники уже совсем отчаялись и рады меня видеть хоть с чертом в юбке, лишь бы черт был женского пола и мог рассчитывать пусть даже на минимальное социальное обеспечение, тогда как Клер и Жюльен рассчитывают в основном на мои творческие достижения. Нет-нет, я вовсе не хочу этим сказать, что моим ближайшим друзьям безразличен аскетизм, навязанный мною своему либидо.
Я решил скрывать Таню от Клер и Жюльена по причинам чисто практическим, не хотелось запутаться во лжи, а это обязательно бы случилось: я не более чем обманно-прекрасный драматург, но зато и вправду плохой актер.
— А давайте мы, чтобы это дело отпраздновать, поставим «Макумбу» Жан-Пьера Мадера[21]? Если им не злоупотреблять, никому ведь это не повредит…
Мы поднимаем бокалы и, пока «Макумба» пляшет по вечерам для всех портовых докеров, которым лишь бы нашелся повод выпить, радостно чокаемся, один празднует то, что он рогат, другая — что упустила свою жизнь, третий — то, что разоряется на притворство, чтобы купить хотя бы последний остаточек достоинства.
39Когда я слышу, что и как она говорит, мне сразу же приходит в голову, что, в конце концов, не так уж дорого я за нее плачу. Ее профессионализм ошеломляет. Она меняет темы как перчатки: болтает о тряпках с матерью, обсуждает судаков и щук с отцом (который теперь снимает комбинезон, только ложась спать) и ни в чем не уступает Тео и Анне, когда речь заходит о роли топливно-энергетических ресурсов в истории государства Буркина Фасо. Но на самом деле она больше слушает, чем говорит, и попросту вставляет строго продуманные вопросы в строго выверенные моменты, что и создает иллюзию ее активного участия в общей беседе. А я исподтишка наблюдаю за ней, совершенно покоренный. В уголке ее губ, слева, когда она с кем-нибудь соглашается, возникает крохотная ямочка.
Между десертом (конечно же сент-оноре) и кофе мама непременно хочет показать ей мои детские фотографии и те, где я подросток. Я умираю со стыда. Снимки, сделанные до моих двенадцати лет, когда я был бесцветным и непривлекательным, но все-таки не отталкивающим, — еще туда-сюда, разглядывая их, про меня обычно говорят: миленький!
С двенадцати до семнадцати лет — великая бактериологическая война, мы с клерасилом против всего мира, против прыщей, угрей, акне, пустул, высыпаний, фурункулов, омертвевших клеток, закупоренных пор, красных, черных и белых точек, абстрактного экспрессионизма на физиономии: ходячий Джексон Поллок[22], да и только… От них, от этих фотографий, веет ужасом моего тогдашнего существования, а мамаша моя, показывая их, то и дело приговаривает: «Ах, какое золотое было времечко, вот уж истинно время беззаботности!»
С семнадцати до двадцати — все иначе, совсем иные ощущения: это было для меня время упадка. На снимках действительно я — меньше морщин, меньше жировых складок, меньше лба, но это я. Тридцать лет на тридцати страницах альбома. Еще через пятьдесят страниц участь моего холодного тела станут решать могильные черви, а параллельно пятнадцать сотрудников Фигурека станут со слезами вспоминать, каким я был щедрым. Просмотры собственных фотографий всегда действуют на меня угнетающе, надо взять себя в руки.
Таня мило комментирует незначительные детали — орнамент на свитере или дурацкое выражение лица моего однокашника на снимке класса. Время от времени она объявляет меня славненьким, миленьким или ой каким смешным.
