Ирина Кисельгоф - Журавлик по небу летит
А я хотела спросить, что любит он. Но так и не спросила, забыла.
Лиза
Ночью мне приснился зимний дождь. Он трясся шаткими железными вагонами по рельсам маминого подоконника. А утром я увидела нашествие заснеженных деревьев за деревянной рамой нашего окна. Деревья снова натянули снеговые полушубки, закутавшись по самый нос лохматой, толстой снежной шерстью. Над ними зависли серым, рыхлым небом тяжелые и волглые облака. Дождь скорым поездом привез в мой город снег и навалил его по самое колено. Так город изменился за одну ночь, надо было узнавать его заново. Мы пролезли в дыру чешуйчатого бетонного забора Ботанического сада и пошли, утопая в снегу. Ни одной дорожки, ни одной тропинки, только хмурые, замерзшие елки, сосны, лиственницы и невиданные деревья в белых маскировочных халатах.
– Лето! – восхищенно выдохнул Сашка.
Мы прижали ладони к стеклу и расплющили носы. За граненой стеной из стекла в заснеженной глуши Ботанического сада скрывалось тропическое лето. Оно лезло к свинцовому небу зеленым зонтиком нахальной южной пальмы, а под зонтиком развалились шампурами стволы, стволики, ветки с нанизанными на них нездешними цветами и листьями. В стеклянной клетке в сумеречном зимнем воздухе во все стороны летели, сыпались гроздьями, пушились метелками полыхающие обрывки небывалых краев. Мы глядели через прозрачную тепличную скорлупу на тропические пиры, а прямо на нас смотрели сложенные накрахмаленными салфетками огромные белые цветы.
– Что это? – спросила я.
– Магнолия, – ответил Мишка. – Ее в Сочи полно. На Бали тоже.
– А я не была на море.
– Я тоже, – не слишком весело сказал Сашка. – На Иссык-Куле был, на море не был.
– Ниче особенного, – небрежно бросил Мишка.
Мы улыбнулись, Мишка пожал плечами. Мы снова расплющили носы и увидели в оранжерее воробья. Он повертел головой и уставился на нас одним глазом. Я подышала на тепличную скорлупу и нарисовала зрачок на круге из пара. В подзорной трубе из конденсированной воды воробей оказался один-одинешенек. Такой вот грустный воробей на веселом, праздничном пире.
– Что он там ест? – спросила я.
– Ему не нужна жрачка! – засмеялся Мишка. – Он уже умер! Мы напали на воробьиный рай.
Я ушла из Ботанического сада с твердым убеждением: рай можно создать самому и запереть в стеклянной клетке. Только воробьем мне быть не хотелось. Тем более одиноким. Ну, или голодным. Но только… Мне очень-очень захотелось очутиться в раю, где под жарким солнцем живут идеальные вещи, чудесней которых мне вживую видеть еще не случалось.
В дверь позвонили, я пошла открывать. За порогом был Мишкин папа.
– Моей жены у вас нет? – И он, извиняясь, добавил: – Она теперь все время у вас пропадает.
– Нет. Они с мамой ушли гулять.
– А… – Он затоптался на месте.
– Ключи забыли?
– Нет. То есть да.
Я засмеялась, он улыбнулся глазами. Нетрудно догадаться. От углов его глаз вытягиваются кверху крошечные морщинки. И получаются добро-веселые глаза.
– У нас вкуснющие капустные шницели. Не зайдете попробовать? – церемонно спросила я.
– Зайду, – улыбнулся он. – Никогда не ел капустные шницели. Надо восполнить этот пробел.
Он вошел на кухню и увидел Арлекина на подоконнике.
– Похож на Мишку.
– Есть немного. Это Арлекин.
– Ты настоящий художник. – Он осторожно провел пальцем по лицу Арлекина.
– И мама, – согласилась я. – Мы собираемся создать всю труппу, кроме влюбленных.
– Почему кроме?
– Неинтересно. Они нудные, и в них нет жизни. Совсем беспомощные.
– Почему? – повторил Сергей Николаевич. У него сделалось такое серьезное лицо, что я чуть не рассмеялась.
– Ну, – протянула я. – Если бы не слуги, влюбленные остались бы на бобах. В общем, конец всегда известен. Это скучно.
– По-разному, – невесело сказал Сергей Николаевич. – Это любовь делает людей беспомощными.
– Да? – удивилась я.
– Да. – Он снова улыбнулся глазами, а я поняла, что он понял, что я никогда не влюблялась.
– Влюбленные самим себе кажутся глупыми и нудными. Приходится это скрывать, чтобы кого-нибудь не обидеть… – Он вдруг запнулся и зачем-то добавил: – Насмерть.
Я никогда не влюблялась, и не надо. Не хочу стать нудным посмешищем. И тем более не хочу никого обижать до смерти.
– У нас Бригелла на подходе. Только шапочки не хватает. Хотите посмотреть?
– Очень, – засмеялся он.
Бригеллу мы с мамой нарядили в белый атласный костюм. С зелеными галунами на груди и бортах ниже пояса по числу зеленых бисерных пуговиц. И с такими же галунами на панталонах до колен. На ногах желтые суконные башмаки. Это не слишком точно, но что тут поделаешь. Желтой кожи для башмаков мы не нашли. На боку белая пластмассовая шпажка для канапе. Я выпросила ее у Зинки, своей подружки.
– Свирепый малый, – сказал Мишкин папа. – Из-за черной бороды? Или роль обязывает?
У Бригеллы не было настоящего лица, только черная кожаная маска, вся заросшая волосами. Наш Бригелла родился злым и безжалостным и не думал скрывать это маской.
– Из-за того, что он интриган, – ответила я. – Я таких терпеть не могу.
– Я пойду? – вдруг расстроился Мишкин папа. Ни с того, ни с сего.
– А как же шницели? – огорчилась я. – Вы хотели восполнить капустный пробел.
– В другой раз.
Он закрыл дверь, а я пошла в свою комнату смотреть на гречишную стену. Во мне проснулся мой кусочек грусти. Я знаю почему. У меня нет отца. В этом нет ничего особенного. У нас в классе таких полно. У кого-то совсем нет, у кого-то есть отчим. Отчим хуже. Зинкин отчим любит своего младшего сына, а Зинку не любит. Ругает, учит жизни, а она плачет. А я не плачу.
И я вдруг заревела. Вспомнила ботинки. Огромные, со шнурками, на толстой подошве. Это все, что я помню об отце. Потому я ношу ботинки в его честь. Он умер, это все, что рассказала мама. Я ей не верю, потому что она молчит. Значит, он жив. И я его жду. Зря, наверное.
Я услышала мамины шаги и быстро вытерла слезы. Не хватало ее расстраивать по пустякам!
– Ты что, Лисенок? – Она обняла меня сзади.
Угадала мое настроение сразу, хотя я сижу к ней спиной. Всегда так, хоть какую маску надень, она все равно догадается. И я всегда знаю, какое у нее настроение, потому что мы яблоки с одной яблони.
– Мам, давай возьмем щенка или котенка.
– Я тоже хочу, но у тебя аллергия на шерсть.
– Тогда канарейку. Она будет петь целыми днями.
– Кенар может петь только один. Без подруги.
– Разве поется от одиночества?
– Это другая песня. Красивая, но печальная.
В моей голове посреди заснеженного леса выросло волшебное дерево с огромными белыми цветами, похожими на накрахмаленные, сложенные салфетки. С дерева сыпались цветы один за другим в сумеречный, ледяной, зимний воздух. Безрадостно, терпеливо, бессрочно, беззвучно. Дерево тоски оказалось прекрасным и вечным, но петь оно не умело.
– Несправедливо, – вздохнула я.
– Да, – согласилась мама.
Я заглянула в ее глаза. Они были красивые, но печальные. Так мой кусочек грусти переселился в маму. Зачем я ее мучаю?
Миша
Ко мне подкатилась Танька из десятого класса. Сама. Я шел из школы, она пристроилась к нам с Сашкой.
– Погуляем? – спросила она, глядя на меня.
– Ээ. – Я заблеял от неожиданности.
– Что э? – хохотнула она.
– Погуляем. – Я пришел в себя и выгнул грудь колесом. Ай, молодец!
Сашка увязался за нами.
– Тебя звали, дуэнья? – Танька воткнула в Сашку черные стрелки своих век.
– Че? – пролепетал он.
– Ниче! – рявкнула она как мама. – Вали в песочницу!
Оскорбленный Сашка повалил в песочницу, а мы повалили шататься по улицам.
«Что ей от меня надо? – спросил я себя и сам себе ответил: – То надо». И мне стало жарко.
– Что вылупился? – грубовато спросила Танька.
– Моих родаков сегодня нет. – Я решил ковать железо, пока куется и пока мне горячо.
– У, какой быстрый! – восхитилась она.
– Родаки могут оказаться быстрее, – прагматично сказал я. – Пошли?
– Так ты?..
– Угу, – развязно ответил я.
А что? Сейчас все знают, как это делается. Спасибо телекультпросвету. Просветили. Зачем говорить Таньке, что дальше зажиманий дело не идет?
Пока мы шли, Танька говорила, я отвечал бессвязно и односложно. Опять испугался. Так испугался, что коленки затряслись. Вдруг не смогу? Школа меня обхохочет. Ясен пень. Сарычева меня не сдала, я ее тоже. Оба боимся одного – падения с пьедестала. Да… Раньше правильные отцы водили сыновей в публичный дом уму-разуму учить. А сейчас? Телекульттеория и СПИД. Я представил, как батяня ведет меня в публичный дом, взяв под белы рученьки. Да уж! Скорее я его туда отведу. Хорошо, что вспомнил о СПИДе, надо презик не забыть. Черт! Вспомнил – и опять испугался. Вдруг не смогу?
Я быстро глянул на Таньку. Точно не смогу. Страшилище еще то. Если бы не бесплатный тренинг, я бы близко не подошел.
