Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий
Как хороши, как свежи были… Ну да Бог с ними, с этими розами! Флёрдоранж! Конечно, флёрдоранж.
Как хорошо, как сладко ему спалось! На ступеньках лестницы, головой в прутья перил…
Он пришел сюда поздно ночью. «Пусть любимая моя, замуж выйдя, спит спокойно — я буду хранить ее покой». У него еще хватило ума сесть не у самых дверей новобрачной, а подняться на пролет выше.
Утром, около семи, пришла дворничиха убирать лестницу. Она осторожно тронула человека, сидящего на ступеньках, за плечо, поняла, что не мертвый, заглянула в лицо, увидела, что не бандюга отпетый, — и тогда стала решительно будить:
— Эй, гражданин, вставайте! Вставай, вставай, уходи отсюда. От греха подальше. Скоро жильцы проснутся — тебя увидят, милицию вызовут. Вставай же, кому говорят, забулдыга несчастный! — Она с остервенением трясла спящего за плечи.
Нежно-младенческое выражение сошло с лица полупроснувшегося Сергея. Почти бессознательно он протер кулаками опухшие глаза. Ладонями провел по щекам. Резко проступили скулы. На скулах — щетина.
С трудом, упираясь правой рукой в камень ступеньки, поднялся с налёжанного места. На негнущихся, занемевших ногах вышел на улицу. В ушах еще звучали слышанные вчера вечером крики: «Горько!»
Пробормотал, не обращаясь ни к кому — поскольку никого рядом и не было:
Ваше величество,
ваше палачество,
вам — ваше вычество,
мне — мое ячество.
Так переходит
количество
в качество…
С усмешкой подумал, переиначивая Декарта: «Sum ergo cogito». Но усмешка получилась какая-то жалкая, неизвестно к кому обращенная, неизвестно зачем рожденная на свет. «Ну, а кто еще существует? Ау! Отзовитесь! Впрочем, зачем тебе люди, и главное: ты им — зачем?»
Хотелось пить. Облизывая пересохшие губы, посмотрел налево, направо, вверх. Пустота…
Солнце, наверное, уже тоже встало; правда, где оно сейчас? — за домами не было видно. Но сверкающая в прорези улицы Адмиралтейская игла больно колола глаза.
Асфальт и камень. «Рано еще… да и суббота сегодня…» — поеживаясь, со злым равнодушием подумал Сергей.
Свернул в какой-то двор. Посредине чахлого сквера, на невысоком постаменте, стояла гранитная ваза a la Сталинская эпоха. Сережа ткнулся лбом в холодный гранит. Забормотал:
— Любимая, меня вы не любили,
не знали вы… не знали вы,
что я и мучаюсь с того, что не пойму,
что не пойму — то не пойму…
Куда несет нас рок событий?
Не знаю, как и для чего
над крышей рвался шар крылатый
и имя «Зингер» возносил…
На минуту задумался, словно вспоминая: что же дальше, — вытер нос рукавом куртки и закончил:
— Любимая — жуть, когда любит — поёт.
Он попытался обнять вазу — не получилось.
«Любимая, нелюбимая… Страдания юного Зингера… Какая все это чушь! Блажь! Ложь! Фальшь! Господи, как хорошо мне спалось! И разбудить в такую рань! В субботу! Спящий человек — священный. Или я не прав? Или мешал ей, что ли? Обойти не могла? Я ведь не толстый, ей-богу… Вел себя тихо-мирно. В двери не ломился, морду никому не бил, даже и не пытался. Материться — тоже не матерился. Ох, добродетельная дворничиха, ну, спасибочки, разбудила ни свет, ни заря… Буд-дистка. Самая настоящая буддистка!.. М-м… мадам, послушайте: не каждый мужчина становится семьянином, но разве из-за этого он — плохой человек? Нет, скажите, как на духу: разве плохой?.. А она сразу в крик: милиция, милиция. Ох, ох, напугала! Куда мне податься? Может, и вправду в милицию? Так сказать, с повинной? А повинную голову вроде бы меч не сечет… Или я опять-таки не прав? Но прав я или не прав, — на кой я ментам сейчас сдался? Пусть они лучше своих бандюганов ловят… при свете дня и совести… Никому я, в общем и в частности, не нужен, м-да…»
Сел на скамейку — покурить и осмыслить наступающий день. «Ну что же, все правильно: Сальвадору Дали — Гала, Набокову — Лолита, Пастернаку — Лара, а мне… мне — Татьяна Ларина. Такой вот Рабиндранат Кагор. И такова селяви. Никто не поднесет страдальцу стакана, вот ведь печаль какая…» Осторожно дотронулся пальцами до виска. «Фантомные головные боли. Башки нет, а боли — есть».
Уловил слабый, но живой голос воды и пошел на зов. Торчащая из подвала труба была завинчена не туго. Сергей сунул под холодную струйку ладони, ополоснул лицо, освежил, как смог, рот. Боль в висках притихла. Вернулся к скамейке, снова сел. Теперь закурил почти с наслаждением.
Но что ему нужно было сделать сегодня? Да ничего. Куда идти? Да некуда. Если не считать дома. Но кто его там ждет? Да никто.
Гераклит говорил: «Куда бы ты ни пошел, все равно не дойдешь до границ души». Но на кой моему герою искать сейчас дорогу к границам души своей?!
«Жаль, что еще так рано — все магазины закрыты», — подумал Сергей скорбно и спокойно, принимая это обстоятельство как объективную реальность, изменить которую он все равно не в силах. Время не переспоришь.
О-ох, эти утренние минуты будут тянуться чудовищно медленно!
«Кё фэр-то? Фэр-то кё? А как хорошо бы пивка сейчас… Кружечку… А еще лучше — три».
Подумал о пиве — и вспомнил один недавний случай.
…Он, совершенно трезвый, стоял за пивом. Когда подошла уже его очередь — подвалил к нему какой-то, с бодуна, с налитыми кровью бычьими глазами. «Слушай, возьми кружку, а то помру! Только у меня денег нет. Вот хочешь — часы бери!» — «Нужны мне твои часы! Пей так, не обеднею. А случится, глядишь, — ты меня когда выручишь». А тот, дурило, всё часы сует. И засунул-таки в карман куртки. Не успел Сергей отойти от ларька — к нему тип какой-то, а за типом — тот, который с бодуна. «Это ты, что ли, у друга моего часы отобрал?! У, гад, рабочего человека грабишь!» А «друг» стоит, улыбается как блаженный и молчит. В общем, хорошо еще, что физиономию не начистили, а ведь могли бы, сволочи…
Вспомнив эту историю, Сергей совсем заскучал.
Он брел по городу куда глаза глядят, а в голове его щелкало и раздавалось:
И на меня указывал со смехом,
И стыдно мне, и страшно становилось…
«Нет, так нельзя, — подумал Сергей, — надо переключить программу». Он отвлекся… сосредоточился… тихо напел:
А далеко, на севере — в Париже —
Быть может, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идет, и ветер дует.
А нам какое дело?
Получилось. Спокойная, родная, как кровообращение, грусть вошла в сердце.
Уже хорошо. Но может быть, еще лучше, если что-нибудь более бодрящее? Ну-ка, ну-ка…
Человек идет и улыбается,
значит, человек не поддает,
поддает…
поддает…
Да, это, наверное, как раз то, что надо.
…Шар солнца, словно шар стратостата, плыл над городом.
По городу брел человек — печальный, пьяненький и добрый. Редкая картина, согласитесь! Нет, не то, чтобы редко попадались печальные и пьяные или пьяные и добрые — таких вы встретите на каждом шагу. Да и сами бывали такими, если честно признаться? Но вот чтобы: и печальный, и пьяный, и добрый…
В одном дворике, куда он свернул отдохнуть, Сергей вдруг — с пронзительной болью! — увидел в лужице зеленый кленовый листок. «Бедняга, ах ты, бедняга!» — подумал несчастный, сострадательный человек, беззвучно шевеля губами.
И это была, пожалуй, его последняя светлая мысль на ближайший месяц — медовый месяц его любимой женщины.
Во двор въехал фургон, остановился у обитых жестью дверей. Водитель, выпрыгнув из кабины, нажал на кнопку звонка. Вскоре дверь распахнулась и в проеме прекрасным видением возникла женщина в белом. Да, она и вправду была красива; во всяком случае, молода и привлекательна.
Сергей подошел, интересуясь.
— Ну куда, сволочь, лезешь?! — неожиданно громко и зло закричала на него симпатичная женщина в белом халате, видимо, завмаг.
— Но почему же: сволочь? — тихо отозвался Сергей. — Я просто подумал: может, помочь надо… так я помогу, а не надо, так я могу и уйти…
Женщина взглянула на него уже с интересом и сменила гнев на милость:
— Ладно, грузчик наш чего-то не пришел, залезай в кузов. Но чтоб не озоровать! — Улыбнулась, под верхней губой тускло блеснул золотой зуб.
…Прошел, наверное, час — из подвала магазина вылетало лихо и мощно:
Э-эх, в роще моей,
Эх, да пел соловей,
Он спать не давал,
Эх, да теще моей!
Куплю ружья,
Убью соловья!
Спи спокойно,
Э-эх, теща моя!
В эту ночь Сергей не спал на лестнице — он уснул еще днем, в подвале магазина, за шкафчиком грузчиков. Периной ему служили сложенные стопкой коробки из-под яиц, подушкой — чья-то вонючая облезлая шапка, одеялом — засаленный ватник, простыней… — это о чем вы говорите? Блаженства на лице спящего Сергея уже не было. Лица в кромешной подвальной тьме вообще невозможно было разглядеть…
