Зорин - Исповедь на тему времени
Сегодня жертвенность называют фанатизмом. Один мой знакомый, по профессии инженер, изобрёл новую пулю. Особая форма наконечника позволяла успешнее разить ею врагов. Издеваясь над их беззащитностью, он окрестил её «чёртиком в футляре». Он совершенствовал её, когда был арестован по ложному доносу. Приговорённый к сибирскому лагерю, где сплавляли лес и корчевали пни, он не озлобился и не предал. Когда зимой его гнали по этапу, он, замерзая, умудрялся вести записи и умолял растиравшихся водкой конвоиров переслать их Вождю…
Один Бог на небе, один царь на земле. И Вождь не уступал ни царям, ни Богу. Теперь его очерняют, но тогда его пьедестал был столь же высок, сколь и доступен. Он был членом каждой семьи, он был одним из нас. Его именем клялись, его кричали, поднимаясь в атаку, и шептали, погибая на амбразурах. Глупцы назвали это культом личности — перед Империей все равны…
Кажется, это было вчера. Но История перемолола характеры, измельчив до женской пудры.
Язык приказов, к которому прибегали во все времена, чтобы обнажить истину, язык лозунгов, хлёстких, как удар кнута, язык сентенций, острых, как кинжальный огонь, были нашими языками. Понимание — это поделённый в пустыне глоток воды, локоть товарища, тепло бивачного костра. Длинные предложения мы оставили поэтам, которых сочетание «бронетанковый кулак» приводит в ужас. Когда мой танк горел под Прохоровкой, когда я упрямо твердил: «Заряжай!» — а почерневший от копоти расчёт отвечал: «Есть!» — мы слагали поэмы.
О героях говорят и камни, звёзды воспевают их[18]. Насмехаясь над географией, Империя не помещалась на карте. А у исполинов особый путь. Когда Империя, осаждённая, как Гулливер, лилипутами, напрягала последние силы, мы поворачивали реки и штурмовали небо, будто сами блокировали мир. Тогда мы с гордостью называли себя материалистами, но сегодня материя растоптала дух. Пошлые скоморохи выставляют распутство свободой, и я выгляжу белой вороной, защищая мужество и женственность, недоступные культуре гермафродитов…[19] Искореняя суеверия, мы разогнали церковников, отказавшись от Бога, заключили Завет с собой. В споре с одним из его служителей, споре, который то и дело прерывал колокольный звон, я сказал, что Империя — это Царствие небесное на земле — будет править миром. Он пробормотал, что первые станут последними. Мне нравился этот осанистый мужчина с седой бородой и восковым лицом, который верил, что Слово воплотилось в словах евангелистов. «Пришло царство Святого духа, — щёлкнул я каблуками. — И оно отрицает Христа, как Новый завет — Ветхий!» Его плечи расправились. Готовясь к голгофе, он сказал, что Христос открыл эру милосердия. Я возразил, что она началась только с нами. На побледневшем лице мелькнул гнев. Брызжа слюной, он предрёк нам геенну. Немощный обличитель! Долг требовал от него филиппик, а глаза молили о пощаде. Я сделал знак своим людям. Он отшатнулся, его лицо больше не походило на икону. А когда мы вышли, испуганной птицей метнулся вдогон, призывая покаяться.
Где ты теперь, мой непримиримый противник? Время пошлости смело нас обоих[20].
Я вижу сегодня историю без Истории. Сыновей принуждают стыдиться отцов. Угождая иноземцам, мстящим за столетия страха, глумятся над нашими святынями, не создавая своих. Трубят, что нищета уравнивала, как смерть, что поровну в Империи делился чёрствый хлеб. И веря, что настоящее важнее будущего, сегодня предают прошлое. Но, подточенная сомнениями, Империя раз уже пала, чтобы воскреснуть могучей и грозной. И последний бой наших мёртвых ещё впереди. Мы заткнём тогда костылями лживые глотки, когда спящий витязь очнётся, весь мир станет Империей! И сейчас многие втайне мечтают стать частью целого, ответив этим на гложущее их «зачем?» А зная «зачем», человек стерпит любое «как», ибо он уже сверхчеловек.
Мы отрицали Бога, пощёчина которого — услада мазохиста, а заповеди — дорога в рабство. Но и в его раю стёрто всё личное, потому что смерть — конец индивидуального, за которым — бессмертие. Я знаю, что такое рай, потому что в нашем рукотворном царстве каждый отрешался от себя, отождествляясь со всеми…
Я устал, и мне надоели слова. Кому их адресовать? Потомки превозмогут их боль, а современники их недостойны. Но я знаю, что в душах их детей тлеет искорка, которая, вспыхнув однажды, выжжет мелочное себялюбие. И тогда слова «мы — всё, я — ничто» застучат нашим пеплом в миллионы сердец, и тогда воскресну я — последний солдат последней Империи.
БИОГРАФИЯ ОДНОГО УБИЙЦЫ: КУДЕЯР 1526–1571 гг
Господь прекращает жизнь, когда
видит человека готовым к переходу в
вечность или когда не видит надежды
на его исправление.
Св. Амвросий ОптинскийВ лето семь тысяч пятьдесят девятое при дворе Ивана Грозного устроили медвежью потеху. Топча снег, голодный зверь в облезшей по весне шкуре жаждал крови не меньше, чем закутанный в соболиную шубу. Замершая толпа с ужасом ожидала, на кого укажет окольничий. А когда, раздвинув ряды, кто-то вышел вперёд и, прыгнув зверю на спину, задушил — ахнула.
— Какого ты рода-племени? — спросил потрясённый царь.
— Кудеяр, — ответил богатырь. — Из казаков.
Но происхождение его было темно. Десятилетним мальчиком его отбили у крымцев. От казацкой сабли спас его медный крестик, хранившийся в шкатулке. Плосколицый татарин перед тем, как пика сомкнула ему узкие глаза, рассказал, что младенца полонили в земле московитов, где студёные зимы вынуждают носить бороду, где крестятся двумя перстами, а щепотка соли — сокровище. Вызволившие Кудеяра украинские станичники, беспечные во всём, кроме веры, воспитали его в лютой ненависти к мусульманам. «Чай, обрезан был несмышлёнышем», — приговаривали они. И Кудеяр, познавший истинного Бога, впитал ненависть вместе с казацким говором. А когда татары похитили его невесту, ненависть перешла в одержимость. Точно одиноко торчавший оселедец, месть подменила остальные чувства: только на смерть, жестокую и беспощадную, обрекал его суровый взор.
Отчаянный храбрец опирался на медвежью тушу, которая и безжизненная внушала ужас. И Кудеяр пришёлся царю по сердцу. Он пригласил его на пир, где играли гусляры, а столы ломились от яств. И пожаловал мелкое поместье под Белёвом. «Эх, Кудеяр, что кручинишься? — посмеивался царь за медовым кубком. — Разве мало вокруг красных девиц?»
Кудеяр молчал.
А на другой день на захудалом постоялом дворе среди выкупленных из плена он увидел свою невесту. Казалось, судьба наградила его за верность. Но женщина была не одна. С ней стоял ребёнок, прижитый на чужбине. У Поганой Лужи, в страшном безмолвии лесных сумерек, Куде-яр ударом шашки избавился от своего позора. Рука его не дрогнула, сердце не защемило. Даже видавшее виды казачество отвернулось от Кудеяра. По обычаю его ожидала смерть. Только царская служба спасла детоубийцу. Так и стал вольный казак царским холопом.
Несколько месяцев он провёл в Белёве за строительством дома — короткое счастье семьянина было отпущено Кудеяру, чтобы подразнить. В праздник чудотворца Николая вместе с другими служилыми, призванными под царские знамёна, он выступил на Крым. А его жене оставалось чахнуть в недостроенном доме, молясь долгими осенними вечерами, и ждать, ждать…
У Ислам-Керменя, который белыми стенами цвёл на днепровском лимане, один новокрещёный сын Израиля[21] предал русское посольство мусульманскому санджакчею (предал, правда, себе на беду, ибо на глазах у янычар находившийся среди посланников Кудеяр задушил изменника). И ополчение воротилось. Ещё один поход закончился без славы, ещё одна русская стрела не долетела до Крыма.
А Кудеяр, лазутчик и убийца, стал узником.
Закованный в кандалы, среди смрада невольничьей крепости, в подвалах которой жирели крысы, он три года получал плеть чаще, чем червивую похлёбку. Множество раз он просил у Бога смерти, не смея покончить с собой. Такие страдания свели бы с ума человека, но не Кудеяра. Наконец, сменился турецкий наместник. Нового отличала жадность, и он продал пленных на галеры. Дорогой, пыльной и долгой дорогой к невольничьему рынку, Кудеяр за колесо остановил гружённую дынями арбу, покатившуюся под гору. Цокая языком, его купил поражённый мирза, и вместо моря Кудеяра увезли вглубь засушливого полуострова.
Несколько лет прошли среди войлочных юрт, кочевых кибиток, ругательств, ржания пасущихся лошадей и непрестанного щёлканья кнута. Кудеяр скрыл, что с детства знал татарский язык, он терпел издевательства ради побега. Пока он шёл путём любви. А время — что время? — когда Бог создавал его, Он создал его достаточно.
И час Кудеяра пробил, не прошло и семи лет. Обрюзгший мирза, собрав в шатре беев, показал отравленный кинжал, которым собирался проткнуть грудь хана. Он обещал, заняв Бахчисарайский престол, раздать верным слугам бесчисленные табуны. Припав чутким ухом к пологу, Кудеяр подслушал заговорщиков. А ночью выкрал уличавшее их письмо. Кривым ятаганом он заколол своего жилистого стражника, который визжал, грызя железо.
