Эдгар Доктороу - Билли Батгейт
Если вы думаете, что бумажные пакеты валяются на тротуарах, в переулках или мусорных ящиках, то на 149-й улице это почему-то было не так, и, чтобы заполучить такой пакет, мне пришлось найти бакалею и потратиться. А потом я завернул горло пакета так, как оно было завернуто у других визитеров, покомкал сам пакет, глубоко вздохнул и, хотя находился всего в квартале от того здания, побежал вприпрыжку — надо же было изобразить спешку, — быстро вспотел; потом через входную дверь попал в темное, пропахшее мочой фойе и поскакал вверх по деревянным ступеням, на которых и ползущего таракана было слышно; я знал, что они окажутся на самом верху, это разумно, и чем выше я поднимался, тем светлее становилось; на верхнем этаже был световой люк, забранный ржавой решеткой, а в конце лестничной площадки — обычная железная дверь с дырками, выбоинами и отломанной ручкой, так что я просто ткнул ее пальцем, она открылась, и я вошел.
Не знаю, что я ожидал увидеть, но передо мной был короткий пустой коридор со щербатым полом и еще одна дверь, новехонькая некрашеная железная дверь с небольшим глазком, и на этот раз от толчка она не открылась; я постучал, отступил на шаг назад, чтобы тот, кто откроет, увидал пакет, и стал ждать. Неужели они не слышат биения моего сердца, которое колотилось громче ударов молота по наковальне, топора по железу, громче топота дюжины фараонов, бегущих на четвертый этаж по деревянной лестнице?
И вдруг дверь щелкнула и открылась на дюйм-другой, так что вскоре я оказался в симпатичной большой комнате с несколькими потрепанными столами, за каждым столом сидел человек и, облизывая большой палец, пересчитывал бумажные карточки или пачки счетов, звонил телефон; а я стоял у конторки, которая была мне по грудь, оглядывая все это, и протягивал пакет, стараясь не замечать парня, который открыл мне дверь и теперь маячил за моей спиной — детина шести футов ростом и с тяжелым дыханием, такие люди храпят во сне; я почувствовал чесночный запах, а имени его я тогда еще не знал, но это был Лулу Розенкранц, рябой, с непомерно большой, лохматой и нестриженой черной головой, маленькими, почти не видными из-под густых бровей глазками, расплющенным носом и синими щеками, каждый чесночный выдох из его глотки обжигал меня, как сноп огня. Мистера Шульца нигде не было видно; к конторке подошел лысый мужчина с резинками на пузырящихся рукавах рубашки, взглянул на меня с любопытством, взял пакет, перевернул его и опустошил. Я помню его взгляд, когда около дюжины упаковок с завернутыми в целлофан пирожными — две штуки в каждой — высыпались на прилавок: он неожиданно побледнел, в глазах появилась тревога, идиотское непонимание, всего на одну секунду, потом он снова перевернул пакет и потряс его, проверяя, не выпадет ли что еще, а затем несколько долгих мгновений смотрел внутрь, пытаясь понять, что за фокус там кроется.
— Что это такое? Что ты, сволочь, принес? — закричал он.
Все бросили работу и замолчали, один или двое встали со своих мест и подошли ближе. За моей спиной задвигался Лулу Розенкранц. Мы все молча смотрели на эти пирожные. А вообще-то я это не специально, я бы пирожные не покупал, если бы нашел пакет на улице, я бы надул его, словно в нем что-то есть, а когда вы надуваете бумажный пакет, вам хочется шлепнуть по нему, стукнуть так, как бьют в музыкальные тарелки, надо взять пакет за горлышко одной рукой и треснуть по донышку другой, а если предположить, что я бы взорвал пакет перед этим вот типом, то кто знает, что мог бы сделать необузданный человек; скорее всего, мне была бы крышка, дюжина людей окружила бы меня, и Лулу Розенкранц трахнул бы меня кулаком по голове, а когда бы я упал, наступил бы мне ногой на спину, чтобы не трепыхался, и порешил бы меня одним выстрелом в затылок; теперь-то я знаю, что когда имеешь дело с этими людьми, лучше не издавать неожиданно громких звуков. Но поскольку, чтобы раздобыть пакет, мне пришлось хоть что-нибудь купить, я выбрал шоколадные пирожные с ванильной глазурью; я люблю такие, может, я подумал, что они похожи на пачки лотерейных купонов и счетов, перетянутых резинками; я смел их с лотка двумя руками и положил на прилавок бакалейщику, я не думал ни о чем, а просто заплатил деньги, прошел по улице, поднялся по лестнице и под взглядом одного из самых жестоких убийц Нью-Йорка пронес пирожные через железную дверь в самый центр лотерейного бизнеса мистера Шульца. И я это сделал столь же уверенно, как когда-то жонглировал, с форсом перекинув фонтанной струей себе за спину, на рельсы Нью-Йоркской железной дороги, апельсин, камешек, два резиновых мячика и яйцо; в то время мне удавалось все, что бы я ни делал, ошибиться я не мог, было в этом что-то для меня загадочное, не знаю почему, но я понимал, какой бы ни была моя жизнь, она хоть чем-то будет связана с мистером Шульцем, и я стал подозревать, что, кажется, обладаю сверхъестественными способностями. Вот так возникает чувство, что ты заколдован, а это означает среди прочего и то, что ты уже себе не хозяин.
Именно в этот момент, пока тугодумы обмозговывали Идею Пирожного, из задней комнаты вышел мистер Шульц, впереди него летел звук его голоса и пятился мужчина в сером полосатом костюме, старавшийся засунуть в свой портфель какие-то бумаги.
— За что я, черт возьми, плачу тебе деньги, советник? — кричал мистер Шульц. — От тебя требуется только заключить сделку, простенькую сделку, а вместо этого я получаю от тебя юридический хлам. Почему ты не делаешь того, что полагается, а пудришь мне мозги? Убить меня хочешь? Пока ты оторвешь свою жопу от стула, я успею закончить юридическую школу и получить адвокатский диплом в любом штате.
Мистер Шульц был в рубашке с короткими рукавами, подтяжках и без галстука, в руке он держал мятый носовой платок, которым, надвигаясь на адвоката, вытирал шею и уши. Я впервые видел его отчетливо, не щурясь от слепящего солнца: черные, редеющие, зализанные назад волосы, очень большой лоб, тяжелые веки с розовыми краями, красноватый нос, будто у простуженного или аллергика, бульдожья челюсть, широкий и пугающе подвижный рот, слишком большой для голоса с пронзительным тембром сирены.
— Брось ты эти бумаги и послушай меня, — сказал он и прыгнул вперед, выбив портфель из рук адвоката. — Ты посмотри вокруг. У меня двадцать столов, но, как ты видишь, всего десять работников. Неужели пустые столы тебе ни о чем не говорят? Они грабят меня, слышишь, ты, дерьмовый юрист, каждую неделю, что я под колпаком, я теряю ставки, выручку, мои люди уходят к этим вонючим итальяшкам. Я уже вне игры полтора проклятых года, и пока ты, просвещенный умник, ведешь беседы за чаем с окружным прокурором, они забирают у меня последнее!
Адвокат побагровел и от волнения, и от гнева одновременно и теперь, став на четвереньки, собирал свои бумажки и засовывал их в портфель. Такие светлокожие, как он, легко краснеют от унижения собственного достоинства. Я заметил, что черные блестящие боковины его ботинок были покрыты рядами мелких декоративных дырочек.
— Немец, — сказал он, — ты, кажется, не отдаешь себе отчета в том, что козырей у тебя на руках нет. Я был у нашего друга в сенате штата, и ты видишь, что ему удалось для тебя сделать. Я обратился к трем лучшим юристам в Вашингтоне, я добрался до самого главного специалиста в этой области, очень образованный и уважаемый человек, всех знает, но даже он юлит. Это трудная задача, мы имеем дело с федеральными прокурорами, до которых не добраться. К сожалению, требуется время, и тебе придется смириться.
— Смириться! — заорал мистер Шульц. — Смириться? — Я подумал, что если он убьет адвоката, то именно сейчас. Поток ругательств в его исполнении звучал причитанием, он начал бегать взад-вперед, разражаясь тирадами и впадая в неистовство; я впервые видел его в исступлении, застыв от изумления, я наблюдал, как набухают вены у него на шее, и недоумевал, почему адвокат не съежился под его взглядом, я ничего подобного никогда не видел, бешенство, на мой взгляд, достигло предела, я, в отличие от других, не понимал, что гнев этот не новый, а уже истрепанный, как в привычной семейной ссоре, в которой без ритуалов никак не обойтись. К моему удивлению, мистер Шульц, заметив пирожные, подошел к конторке прямо напротив меня и, не прерывая ругани, схватил одну из упаковок, разорвал ее, снял коричневатую рифленую бумагу в которой их пекут, и возвратился к спору, поедая шоколадное пирожное с ванильной глазурью, но как бы не отдавая себе в этом отчета, будто еда была извращенной формой ярости и обе были функцией универсального безымянного аппетита. И парню, который держал пустой пакет, этого вполне хватило, загадка Сфинкса была решена, он вернулся к работе, остальные тоже отошли к своим столам, а Лулу Розенкранц возвратился на место у двери, сел на венский стул, оперев его о стену, вытряс из пачки сигарету «Олд голд» и прикурил ее.
