Наталья Галкина - Сказки для сумасшедших
— Ежели вы намекаете на систему, согласно которой в каждой группе должно быть по два стукача, один туды, другой сюды, как намедни мне поведал очень, очень компетентный источник, то вы не правы; имею честь не иметь отношения.
— В представителях вашего поколения, юноша, — медленно сказал Вольнов, — присутствует некая странная открытость, такая отчаянная откровенность, ошарашивающая и наглая, простите; с пропорцией, тоже может огорошить, чуткости и бестактности чохом.
«Сколько ему лет?» — подумал Кайдановский.
Вольнов сверкнул голливудской улыбкой.
«Зубы-то вставные».
— За шестьдесят, — сказал Вольнов.
— В нашем поколении имеется пифия в вашем духе, Покровский; его не спрашиваешь — он отвечает. Чтобы никого не пугать, все время молчит.
— Покровский? живописец? четвертый курс? великолепные работы. Фигурировали на выставках. Редкое исключение собой представляют.
— Совершенно с вами согласен. В книге про фашистское искусство с аналогами всех современных выставочных произведений его направление не значится. Его направление — это, вообще-то, он сам. История искусств вживе и въяве.
«Что это он со мной разговорился? — подумал Кайдановский. — Должно быть, у него собеседников больше нет».
— Вы возьмете рукопись, под мою ответственность, попрошу не распространяться, что она у вас, и никому ее не показывать, мы не библиотека, студентам литературу не поставляем, она для внутреннего пользования. Это реферат из баухаузовского журнала, сокращенный текст, множество фотографий. История музея Месмахера. общее представление получите. Вы хотите что-то сказать?
— Спасибо, — сказал Кайдановский.
— Читайте побыстрее.
— Да.
— Возможно, я найду для вас что-нибудь поподробнее про отдельные разделы экспозиции. Что вас интересует?
— Вазы, — осторожно сказал Кайдановский.
— Такого раздела не было, деление было по эпохам и по странам.
— Тогда Ренессанс.
Пауза. Внимательный взгляд Вольнова. Разглядывая Кайдановского, Вольнов чуть сузил глаза.
«Неужели знает про саркофаг?» — мелькнуло у Кайдановского.
— Вот как, — сказал Вольнов. — И, конечно, про Половцова и Месмахера, само собой, так? и история приобретения экспонатов, верно? Как вы изволили выразиться? «Сказки для сумасшедших»? Прелестное название.
«Знает».
Положив в свою суму несколько аккуратно завязанных папок, Кайдановский ушел, чувствуя, как Вольнов смотрит ему в затылок.
Для начала на четвертом году обучения выяснил Кайдановский, кто изображен на фронтоне в мозаичных медальонах; разумеется, он знал и прежде Рафаэля Санти, Альбрехта Дюрера, Лоренцо Гиберти, Луку делла Роббиа и Пинтуриккио; но загадкой, таинственными незнакомцами являлись для него Тадео и Редерино Цуккери (рисовальщики и живописцы позднего Возрождения), Жак Картуа (итальянский живописец и гравер восемнадцатого века), Поль Деларош (французский живописец девятнадцатого столетия, родоначальник натуралистический исторической живописной школы), Петер Фишер (друг Дюрера, великий культуртрегер), Антонио Филарете (итальянский скульптор и инженер пятнадцатого века, автор бронзовых дверей римского собора святого Петра), Андре Ленотр (ландшафтный архитектор, автор парков Фонтенебло, Тюильри и Сен-Жермен), Дюсерсо (архитекторы и граверы, создатели большой галереи Лувра), Иоганн Бетгер (оказавшийся изобретателем мейсенского фарфора), Бернар Палисси (художник-керамист, открывший еще в шестнадцатом веке способ покрытия керамики цветной глазурью); только Джозайю Веджвуда он угадал, потому что изобретенный им в восемнадцатом веке цветной фаянс с накладными античными рельефными фигурами носил его имя.
И — о, Боже! — каким обшарпанным и заплеванным показался Кайдановскому его блистательный Монмартр, когда прочел он описание его первозданного состояния и узрел вещественные доказательства былого великолепия: фотографии отдельных залов и экспонатов!
Кстати, подумал он, а ведь гриновские дворцовые покои из любимой «Золотой цепи», прежде казавшиеся ему фантазией нищего с дурным вкусом, силящегося представить себя графом Монте-Кристо, вполне соответствовали стилистике, эстетике и строительным возможностям непредставимого ныне конца девятнадцатого века. Когда успели мы разучиться всему? когда научились взрывать и сжигать созданное до нас и впали в варварство? Он разглядывал роспись зала под названием Теремок и фотографии витрин с иконами, окладами, медными образами, складнями, крестами, шитыми золотом и серебром тканями, дробницами с драгоценными камнями, эмалями и жемчугом, венцами, цатами.
Через страницу глянули на него глиняные, фаянсовые и бронзовые скульптуры Египетского зала: кошки, ушебти, плакетки, скарабеи, бронзовый бог Птах с золотой птичьей головою, священный бык Апис.
Он рассматривал статуи и изваяния святых из Готического зала, вот деревянные двенадцать апостолов, лежащий немецкий рыцарь, святые Екатерина, Варвара, Маргарита и Вероника. А вот и лиможские эмали из Франции: навершия епископских посохов, реликварий, чаши для омовения, ковчеги, подсвечники, ларцы. Витражи на окнах. Ковры на стенах. На одном из ковров рядом с маленькой Мадонной, увенчанной короной, сиянием и полумесяцем, серьезный архангел Михаил взвешивал душу Мадонны и ее деяния на весах. В простенках между окон стояла готическая мебель. На деревянном шкафу красовалась резная надпись: «Мария, 1527».
Он разглядывал Зал Генриха II с королевскими щитами, мраморным камином с маскаронами на консолях, гобеленами; в витринах красовались фаянсовые сосуды с гербами и монограммами Генриха II и королевской фаворитки Дианы де Пуатье, уароновские светло-коричневые с зеленцой фаянсы, которые никогда не продавались, только дарились; чаши соседствовали с блюдами: блюдо из Урбино XVI века с гербом кардинала Фарнезе работы Орацио Фонтана; его же ваза и тарелка: Персей с головой Горгоны; ваза Виттории Колонны, возлюбленной Микеланджело, поэтессы; итальянская майолика из Фаенцы, Деруты, Урбино и Сиены.
Он перечитывал перечень экспонатов Залов Людовика XIII и Людовика XIV: керамика Бернара Палисси, портшезы, буфеты, серии шпалер, севрский и мейсенский фарфор, уникальная коллекция напольных, настольных и карманных часов, каминные часы мастера Лорана, мебель Андре Буля, зеркала.
Зал Фарнезе, затем Зал Тьеполо, в котором подают они свои проекты, сдвигают замызганные краской обшарпанные столы, льют — ненароком — на пол краску, грязную воду, тушь, клей, прокуренный ночами перед подачей, с пола до потолка Зал Фарнезе, где прежде находился фаянс из Дельфта, ренессансные скульптуры, комоды, бюро, шкафы: Буль, Крессан, Ризенер, Жакоб; книжные переплеты, французская миниатюра, кружева, веера в витринах, резной сундук с гербом Медичи.
Французские шпалеры и ковры-мильфлёры, фламандские шпалеры. Елизаветинский зал с изделиями Веджвуда, стеклом и хрусталем, часами английских часовых дел мастеров Юзоса, Теллиапа, Грехэма, Джеймса Кокса. Фламандский зал. Шпалеры на тему «Романа о Розе»; фламандские кружева, сотканные пальчиками маленьких кружевниц.
Галерея Главного (Молодежного...) зала; из пристенных витрин глянула на Кайдановского поразившая некогда весь мир и принадлежавшая Половцову коллекция из раскопок в Гиссарлыке на месте древней Трои: статуэтки, лампы, килики, брошки, кольца, булавки. Керченские и константинопольские находки, датированные четвертым веком до нашей эры, соседствовали с троянскими: ожерелья, медальоны из сирийского граната, серьги, бляхи, талисманы.
Кайдановский читал о коллекциях льняных коптских тканей четвертого века, о коллекциях шелков сиенских, флорентийских, венецианских, генуэзских, о бархатах с мелким узором и о красном двуворсном бархате, затканном золотом, о хлопчатобумажной набойке, о вышивках шелком, стеклярусом, бисером, золотом.
Цитировались воспоминания Остроумовой-Лебедевой: «В школе отличные светлые классы, электрическое освещение, чистота, порядок». И мемуары Петрова-Водкина: «В Училище... одна из лучших в Петербурге библиотек по богатству специального материала, собранию гравюр и дивной коллекции бабочек... Чистота коридоров и прекрасно оборудованных классов была невероятной для меня. Казалось, как же работать здесь, когда и пошевелиться страшно, чтобы не запачкать помещения. Казалось, что и порядок здесь должен быть особенный, по движениям служителей в темно-синих сюртуках, по рассчитанности их шагов».
Развалинами, помойкой, ограбленным домом представилась ему его Alma mater.
Там, в музее, наполненном подлинными свидетелями Возрождения, множеством предметов быта, бесчисленными плакетками, вазами, блюдами, гобеленами, там, где красовались в витринах образцы вышивок и лоскутков одежд ренессансных модниц, почти естественным было присутствие и манекенщицы, Спящей Красавицы, безымянной, таинственной, почивающей в своем гробу хрустальном, донашивающей подлинное платьишко четырехсотлетней давности, не успевшее или не пожелавшее истлеть, незваной гостьи, одной из тех, для которых и создавались нынешние (тогдашние!) экспонаты музея, жившие при ее жизни — своей: обычной, бытовой, повседневной. Наверху встречали вас дремлющие в музейном воздухе вещи; внизу неожиданно появлялась уснувшая в другую эпоху хозяйка этих вещей. Должно быть, склеп ее располагался в какой-нибудь пещере, в подземном хранилище, чья физика и химия сыграли с маленькой красавицей такую странную шутку, ибо мертвые не могут быть экспонатами, они не предназначены для чужих глаз, думал он, древнеегипетские мумии недаром прятались в саркофагах, а те — в других саркофагах, матрешки, а другие в пирамидах, закупоренных и не предназначенных для посетителей, разве что для вездесущих ангелов египетского толка. «Она лежит в гробу стеклянном, и не мертва, и не жива...» — да неужто, думал он, ее и Блок видел? Экспонат для посвященных: да уж, конечно, не для всех! выставить на обозрение мертвую — какая непристойность. Ничего, дорогие, дорогие господа века девятнадцатого, мы еще хлынем в любимый наш мавзолей, чего ж тут стесняться, мы племя из племен, и наш вождь, куколка наша, вот он, ненаглядный, живее всех живых и всегда впереди: кто у нас там всегда впереди? покойник, батенька, баль-за-ми-ро-ван-ный труп-с, товарищ, извините, Трупский, это псевдоним.
