Али Смит - Случайно
— Скажи когда, — говорит она в его джинсы.
Он сглотнул. Он плачет. По лицу течет то ли пот, то ли слезы. Потом и слезами пропиталась манжета и тычется ему в нос.
— Ну давай, — говорит она. — Я готова. Ну, пора?
Он кивает. Хочет сказать «да». Но не может. Рыдания, пот ли, он сам не знает что, вдруг обрушились, ударили ему в грудь.
— А теперь уверен? — говорит его ангел держащий.
…и снова начало!
Поразительно. Жизнь не перестает преподносить великолепные, изумительные сюрпризы, раз за разом даря великое обновление. Словно все заново. Нет — не «словно», а действительно новое, по-настоящему. Метафора, а не сравнение. Без словечка «словно» между «я» и «новый». Кто бы мог поверить? Только когда эта женщина, Амбер, отставила тарелку, отодвинула стул — длинноногая, бесстрашная, дерзкая как подросток, — а потом встала из-за стола и вышла из комнаты, он смог успокоиться и перевести дух, прикидывая, что, если Ева, которая сметала салфеткой крошки, сейчас посмотрит на него, вот представим, что она подняла голову и взглянула ему прямо в лицо и увидела написанное на нем изумление, от осознания этого. Да, сейчас на его лице застыло то неверящее выражение, что появляется у певицы сопрано, идеально взявшей высокое «о».
Вот Ева посмотрела на него. На всякий случай он сжал губы. Напряжение этой ноты, ее ноты, звенело у него в ушах, в голове, током прошибало кровь, так что он сначала наклонился к столу, потом снова выпрямился, не соображая, какую принять позу. Как сказал Аполлинер, «самый современный источник энергии — изумление», эти слова он писал на доске в начале каждого учебного года, т. е. модернистская литература наполнена энергией изумления, о чем д-р Майкл Смарт каждый раз рассказывал третьекурсникам в первом семестре. Но д-р Майкл Смарт, да благословит Господь его и весь род его, никогда еще не достигал столь изумительно высокого, столь пронзительно чистого, столь безупречного «о».
Он снова наклонился вперед, уперся руками в стол. Потом снова откинулся. Возникло какое-то необычное ощущение в суставах рук и ног, да и в кистях никогда еще не ощущалось такой растерянности, словно они не знали, куда себя девать. Но ему было невероятно хорошо. Побарабанил по ноге; ощущения прекрасные. Вытянулся во весь рост на стуле. Каждая мышца работала непривычно, по-новому, прекрасно. Она мыла тарелки, говорила о чем-то с Астрид. Они говорили что-то там про ложки. Ложки, надо же! Существовал мир, где были ложки, тарелки, чашки, бокалы. Он держал бокал с вином прямо перед собой, немного повращал его, глядя как винная гладь постепенно успокаивается. Прекрасное вино. «Гави»[10] из «Уайтроуз».[11]
Если бы он сейчас превратился в винный бокал, то оказался бы в тончайшей сети трещинок, по которым, охватывая все его существо, бежит ток. О-ох! Наполниться прелестью и еле сдерживать восторг, покрывшись прекрасной мозаикой под давлением несказанной прелести. Майкл улыбнулся. Ева подумала, что это он ей, и тоже улыбнулась. Он улыбнулся Астрид. Та смерила его ненавидящим взглядом и заскребла вилкой по тарелке. Ну и на здоровье! Вот засранка. Он громко рассмеялся. Астрид посмотрела на него и вышла из комнаты. По обоим деткам Евы психушка плачет. Особенно по Магнусу. Одно дело упорно отказываться от совместных ужинов. Но так по-свински относиться к гостье — вести себя так, будто ее нет, даже элементарно не поздороваться — это уже вопиющая наглость, достойная сурового порицания, даже учитывая трудности подросткового возраста и все такое, так что Майкл, который, как правило, старался по минимуму касаться вопросов воспитания, собирался серьезно поговорить об этом с Евой вечером, в постели. Но вдруг крупный мотылек влетел через открытое окно и запорхал вокруг горящей свечи. Мотыльки были не властны над собой, как мотылек на пламя, они генетически запрограммированы на влечение к свету, и, конечно, свет для них — не что иное, как любовный светоч. И когда мотылек, опьяненный светом, летит ему навстречу, то думает — так заповедала природа, — что сейчас обретет свою Супербабочку, единственную во Вселенной, предназначенную только ему. А когда в ясную ночь на небе полная луна, некоторые смельчаки даже устремляются туда, в запредельную высь.
Если вкратце — этот мотылек ринулся прямо в огонь и с легким стуком свалился на стол. Коричневый такой симпатяга. Он пытался подняться и вертелся волчком, опять и опять. Майкл мог различить мохнатую мордочку мотылька, пока тот крутился по столу, опираясь на обгорелое крылышко. (У него всегда было хорошее, превосходное зрение; уже за сорок, и совершенно, нисколько не нуждается в очках, линзах и т. п.). Господи, мотыльки со свечками! «Как мотылек на пламя!» Наш д-р Майкл Смарт скатился до клише!
С другой стороны, как образ это клише просто замечательно. Правда, несколько затертое слишком частым повторением, не так ли, этакий объект в тумане, то, на что нужно бы взглянуть и прочувствовать заново. Объект, ощупываемый в толстых перчатках. Вообще, клише — это истинная правда, почему, собственно, она и обратилась в клише; до такой степени, что как бы загораживает от вас саму правду, являясь тем, чем является, — жалким клише. Например, клише идеально подходит для рекламыв, ведь это, можно сказать, «народная мудрость». Он слушал лекцию о клише, кажется, по курсу «Способы чтения». Происхождение? Явно французское, надо будет посмотреть в словаре. Ларкин,[12] к примеру, Сид Джеймс[13] английской лирической поэзии (между прочим, отличное наблюдение, наш-то д-р Майкл Смарт в отличной форме), знал силу клише. Останется от нас любовь, и только.[14] Дряхлые скаковые лошади в его знаменитом «лошадином» стихотворении скакали «не для радости», а для того, что «должно дарить радость».[15] Ларкин — отличный пример. Жалкий старый сексист, прозябавший всю жизнь в «высших библиотечных кругах» Халла, не удивительно, что он был такой зануда, зато он умел выявить суть клише с помощью пары-тройки правильно подобранных слов. Или, скажем, когда Хемингуэй написал — он раньше всех решил выразить эту мысль словами — и, кажется, вся земля встала дыбом[16] (или как-то в этом роде, это он изобразил речь псевдокрестьян в своем не самом удачном романе «По ком звонит колокол», если не ошибаюсь, 1941-го года) — он тогда мог представить, каким образом его фраза войдет в язык? Войдет, еще как! Это клише и правда заставляло землю вздрогнуть, когда ты впервые чувствовал, когда впервые проникал в его смысл. Земля и ее движения, землетрясение, резко пронзительный звук смешения пластов там, в раскаленных недрах, далеко под ногами. Бабочка и пламя. Здесь и сейчас Майкл увидел и прочувствовал трагедию вот этого неповторимого мига, когда мотылек обжег крылышко о пламя свечи. Целиком почувствовал реальный удар этого конкретного мотылька об этот конкретный стол. Да, он сейчас ощущал эти вещи острее, яснее, с большим изумлением, чем за всю жизнь, примерно как ощущал, ну не знаю, двенадцатилетним, чистосердечным (клише!) ребенком, не то что некий знакомый нам ребеночек, подумал он, бросив взгляд на затылок гладкопричесанной дочки-заморочки Евы, и не то что эти нынешние подростки, которых ничто не удивляет, которым все настолько знакомо, у них все «уже было» и давно истаскано и перемолото машиной постмодернизма, — нет, он имеет в виду того давнишнего круглоголового парнишку, лежащего в высокой траве среди летнего благоухания на берегу глубокого водоема, во рту стебелек травы со сладким нутром, впервые увидавшего двух насекомых, каких-то мушек — кажется, длинноногих водомерок, можно сказать, метонимию лета как такового, — одно из которых взобралось на спину другого в незамутненном безумии того, что, как в первый раз — о, время невинности — ясно осознал Майкл, и зовется проникновением.
Проникновение! Замечательное слово. Водомерка в водомерке. Мальчик в траве. Трава в мальчике. Мальчик, погруженный в летний день. И летний день, погруженный в мальчика. Его также особенно восхищало слово «незамутненный»; само слово вроде такое спокойное, разглаженное, но, черт возьми, по-мальчишески энергичное, способное оживить любой субъект. Только представьте, незамутненная водная гладь — и вдруг кто-то бросается в самую глубь.
Она проникла в него словно в воду. Он был словарем, а она — словом, которое было ему неведомо. Или можно выразиться проще — она вошла в него словно в дверь, открыв и оставив нараспашку, а сама направилась внутрь. («Нараспашку!» Когда дверь — уже не дверь? Дурацкая загадка из телеигры его детства, которую ему запрещали смотреть; эта загадка никогда не казалась ему смешной. До сегодняшнего дня. Никогда раньше он не был настолько открыт для юмора, ха-ха.)
