Мишель Фейбер - Близнецы Фаренгейт
— Я слишком маленькая, — попыталась отпереться она.
Энтони уставился на нее, как на ненормальную: разницы она между ними не видит, что ли? Сделать его счастливым было так просто — хватило бы одного движения тела. Он ребенок, она взрослая женщина и, значит, может все: захочет — порадует его, не захочет — нет.
И Гэйл тоже смотрела на сына, пытаясь понять, такой ли уж он большой — или все-таки маленький. Лицо Энта светилось волнением, словно покрытое пленкой какой-то химической дряни, способной стянуть черты человека, придав им выражение радости или отчаяния — в зависимости от того, что сейчас произойдет.
А произошло вот что: Гэйл подняла малыша над водой и бросила, — так далеко, как могла. И он завизжал от восторга, совсем как итальянская девочка. Все оказалось легче легкого.
— Еще! Еще! — вопил он, одолевая воду, чтобы приблизиться к Гэйл, и они проделали это еще. Энт забыл, что Гэйл стоит побаиваться, а она ощутила себя способной справиться с тем, что он может помнить о ней. Ненадолго, конечно, но сейчас она была счастлива, немыслимо счастлива, словно вкалывала себе дозу за дозой заразительного волнения.
В конце концов, она устала бросать его и решила поплавать еще, и на этот раз Энт поплыл вместе с ней, сначала держа ее за лодыжку обеими лапками, а после за шею. И тяжесть его была ощущением самым сладким из всех, какое хранилось в памяти ее тела.
Простота телесной близости в воде — Гэйл не могла понять, откуда она взялась. Они же не просто держались на плаву, устремляясь друг к дружке, они вдруг обращались в единое целое, да так внезапно, что с этим можно было только согласиться. И вода умиротворяла их, обращаясь в посредника между ними — Гэйл могла даже обнять его, ноги сына обвивались вокруг ее талии, вода сохраняла тела их разрозненными, чуть-чуть нереальными, потому-то все это и оставалось возможным. Объятье в пустом воздухе, там, над водой, далось бы им с куда как большим трудом. Как можно было подступиться к нему там, где ничто не помогает тебе, не подталкивает к другому человеку, и как сможешь ты разомкнуть его, объятие, если нет между вами среды, облегчающей разделение, если есть лишь одно — решимость разжать руки? Гэйл вспомнила их прежние походы в город — все больше в кино. Она сидела тогда в темноте рядом с Энтони, думая, можно ли ей протянуть руку и уложить ее поверх спинки его кресла, так чтобы сын, откинувшись вдруг назад, ощутил, что она обнимает его за плечи? Гэйл вспомнила вкус метадона на губах и мороженного с шоколадной присыпкой, вспомнила огромных роботов на экране, и чудовищ, и взрывы, всполохи которых проносились по лицу ее сына.
«Никогда больше, — подумала она. — Никогда. Отныне, только бассейн».
Вот тут-то и начались самые сложности.
Привычная резь в животе.
— Пора выбираться отсюда, — сказала она Энтони, но тот притворился вытряхивающим воду из ушей.
— Пора уходить, — сказала она, ощущая, как боль ввинчивается в нее все глубже.
— Ну, пожалуйста, ну, мам!
И услышав это, Гэйл поняла, что готова отдать все — все, все — за последнее слово.
— Хорошо, побудь здесь немного, — сказала она. — Я уйду ненадолго, а после вернусь, посмотрю, как ты плаваешь, с бортика.
Энтони это, похоже, обрадовало, и Гэйл вылезла по железной лесенке из бассейна. Воздух, вот уж совсем не подогретый, показался ей ледяным. Трусы прилипли, став вдруг тяжелыми, к покрывшимся гусиной кожей ногам, соски под мокрым лифчиком болезненно напряглись. Она доковыляла до места, в котором оставила свое тряпье, сгребла его, бросилась к раздевалке.
Температура ее тела падала, казалось, со скоростью градус в секунду и потому раздевалась она уже с какой-то неуклюжей неистовостью. Видение Энтони, замертво плавающего вниз лицом, снова вдвинулось в ее мозг, сын выглядел мертвым — таким мертвым, какими бывают только мертвые дети.
Полнотелая дама, настоящая пловчиха, переодевавшаяся здесь же, с умеренным любопытством поглядывала на всполошенную Гэйл, вступившую, пятясь, под струи горячего душа. Волосы на лобке дамы были густые, черные — наверное, ее удивляло, почему у Гэйл их и вовсе нет. «И вправду, — подумала Гэйл, — раз уж я завязала с этим, так чего же теперь и бриться…».
Каждые двадцать секунд Гэйл проскакивала, завернувшись в полотенце, к двери раздевалки — проверить, жив ли еще ее сын. А потом торопливо убегала назад, чтобы досуха вытереться. Худые руки и ноги ее, казалось, проскальзывали сквозь ткань нисколько ею не тронутыми, оставаясь холодными, мокрыми, сколько ты их ни три. В ямках над ключицами так и стояла вода, стекавшая понемногу по костлявым конечностям Гэйл. Пока она одевалась, резь все усиливалась, и кончилось тем, что больше сносить ее Гэйл не смогла. Проверив еще раз, как там Энтони, она побежала в уборную и просидела в ней, скрючившись, многое множество минут.
Как и всегда, понос разгулялся на славу, и все это время сын ее плавал, глотая синюю влагу, заполняя ею легкие, барахтаясь под водой — а люди вокруг думали, будто он просто играет, совершенно так же, как когда его мать была рядом. Голова у Гэйл шла кругом от боли и ужаса, ей хотелось выскочить из кабинки прямо с джинсами на лодыжках. И неожиданно боль утихла. Что-то внутри у Гэйл вдруг сладилось.
Секунду спустя, вернувшись к краю бассейна, она поняла, мгновенно, что ни одна торчащая из воды голова Энтони не принадлежит, и начала отчаянно вглядываться в неотличимые одно от другого тела, плававшие под водой. В наружном мире село солнце, и свет здесь был теперь лишь электрическим, холодным, жестоким. Гэйл бегала по краю бассейна, она уже заметила, что социальный работник стоит на другом его краю и тоже вглядывается в воду, однако ей было не до него. Он может обвинить ее в смерти Энтони, но если сын мертв, ей это уже без разницы.
— Энтони! — закричала она.
Ладонь, легшая ей на руку, словно пробила Гэйл электрическим током. Энтони вышел из другой раздевалки — одетый, сухой, аккуратно причесанный. Конечно, ей воображалось, что, когда подоспеет время вылезать из бассейна, она отведет его в свою раздевалку, как отводила в уборную, когда он был малышом, но теперь Гэйл вдруг поняла — все это было полжизни назад.
С нечленораздельным вскриком, полным надрыва и облегчения, она подхватила сына и подняла, и покачнулась, изумленная тем, какой он тяжелый, не то, что в воде.
И тут же ей захотелось не выпускать его из рук, никогда, и при том — опустить на пол, — потому что он словно бы вторгся в нее — так мощно, глубоко и безжалостно, как никогда не входил ни один мужчина и не вонзалась игла. Как можно было сравнить эти тысячи мелких, безболезненных тычков с тем, что сделал с ней, одетой, стоящей на краешке пригородного бассейна, — содрав с нее все, пронзив ее, — этот маленький чужачок, которого она же и произвела на свет?
Хватит, на сегодня довольно, пора кончать, она готова вернуться к себе, в пустую квартиру, и проспать четырнадцать часов, готова отдать этого тяжелого, такого тяжелого ребенка социальному работнику или Мойре Как-Ее-Там, пока сама она не придет в себя, не ощутит, что ей по силам снова почувствовать вот это.
Но, когда социальный работник почти уж приблизился к ним, Энтони склонился к лицу Гэйл и прошептал ей на ухо:
— Как здорово было, мам. А что дальше?
Истолкование кокоса
Двойные кроваво-красные двери распахиваются, пронизав якобы сквознячком много раз переработанный тропический воздух, и в них вошел еще один потный иностранец. Консьержи, уборщицы, мальчики на побегушках на миг поднимают взгляды и тут же снова впадая в обычное для резервной обслуги дремотное оцепенение. «Очередной любитель кокосов» — думают они.
Весь этот день тут появляются десятки прибывающих со всех концов света иностранцев, первые — за много часов до назначенного времени, — люди все как один богатые, видные члены общества, не из тех, кто обычно сидит в вестибюле, дожидаясь неизвестно чего, — во всяком случае, в здешние обитые светло-зеленым велюром кресла из нержавеющей стали такие садиться не станут. Они поглядывают на облекающие их запястья часы, очень похожие на подделки, какие продаются по всей Индонезии, да только стоящие в сотни раз дороже. Поигрывают золотыми и серебряными цепочками запонок, подарками деловых партнеров или оставленных дома жен. Лучший способ подстегнуть время. И все — даже те, кто страдает алкоголизмом, — остаются решительно трезвыми.
Конференц-зал расположен в отеле Джакарты, именующем себя гостиницей мирового класса. Разумеется, этим людям известно, что любой отель, полагающий необходимым извещать о своей принадлежности к мировому классу, к таковому не относится. Да и мелкие faux pas[4] в буклете отеля выдают его: орфографические ошибки, нелепые прописные буквы, упоминания об «аутентичной атмосфере» и «эффективной зелени рисовых чеков, окружающих архитектуру отеля в стиле античного храма». Впрочем, для приехавших сегодня мужчин, даже для тех, кто и сам проектирует гостиницы или владеет ими, все это значения не имеет.
![Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]](/uploads/posts/books/159613/159613.jpg)
