Паола Каприоло - Немой пианист
Вы, верно, скажете, что я не один такой и многим довелось совершать ужасные вещи, упомянете про инстинкт самосохранения, проклятый инстинкт, руководивший мной тогда. Но пожалуйста, не говорите ничего этого. Попытайтесь, напротив, представить, что происходило каждое утро, когда в барак являлись немцы и торжествовал закон естественного отбора. Представьте, как мы идем, построенные в колонну, и нас заставляют расправить плечи и держать спину прямо, нас, изможденных, бестелесных существ. И вот образованный, воспитанный, совестливый Розенталь замечает, что его сосед спотыкается, идет, пошатываясь, но у него даже не возникает мысли предложить бедняге опереться на свое плечо или выйти на полшага вперед, чтобы прикрыть его от взглядов тех людей. Разумеется, сделай он нечто подобное, он подверг бы себя большой опасности, его, скорее всего, застрелили бы прямо на месте — героизм не дозволен, этого еще не хватало. Так что наш доблестный Розенталь вздохнул с облегчением: в этой жестокой лотерее кто-то непременно должен был погибнуть и он понял, что на сей раз выбор уж точно падет не на него; рядом с таким хлипким, тщедушным соседом, который и на ногах-то еле держится, он вполне сойдет за здоровяка, покажется крепким, сильным и годным к работе по крайней мере еще на неделю.
Да, представьте себе, вот этот багаж прошлого мне приходится волочить за собой изо дня в день, ночь за ночью. Страшнее всего становится при мысли, что жизнь могла бы сложиться совсем иначе, родись я в другом месте или в другое время; что по воле случая мне не выпало бы спускаться в ту бездну, и вечером я со спокойной совестью ложился бы в постель, и меня ласково убаюкивали бы мои добрые намерения и стремление к прекрасному, мое ясное, не замаранное стыдом, кристально чистое осознание себя как честного, порядочного человека. Вот так, не успев и глазом моргнуть, переступаешь порог ада, откуда, поверьте, уже нет возврата ни для мертвецов, ни для тех, кто рыл им могилы.
Непостижимо, доктор, как, пройдя через все это, я сумел сохранить любовь к музыке. Если б вы получше в ней разбирались, то задумались бы над моими словами, ведь музыка — это родной язык ностальгии, неизбывной тоски по чему-то светлому и далекому, это язык ангелов, которые вспоминают о рае. Ангелов, разумеется, падших, но в них еще теплится божественная искра, заставляющая оглянуться назад; эти ангелы еще способны мысленно перенестись в прошлое и ощутить, по крайней мере через воспоминания, утраченную полноту жизни. Но как быть мне, ведь я не осмеливаюсь даже думать о прошлом? Впрочем, я, конечно, постоянно думаю о нем и, наверное, у вас в кабинете только и говорю, что о своем прошлом, и, боюсь, слышу лишь то, как этот юноша, ниспосланный свыше, извлекает через клавиши слоновой кости свои воспоминания о рае. А потом весь вечер у меня в голове крутятся обрывки произведений, которые он играл, привязываются и не дают покоя — так часто бывает, когда выходишь с концерта. Однако странным образом мелодии становятся неузнаваемы: проигрываясь в моем сознании снова и снова, они в конце концов перестают быть прежними, вместо одних нот звучат другие, меняются ритм, темп, тональность, и все сливается в один мотив, каждый раз я слышу только его. Это песня старого шарманщика, которую Исаак играл в тот вечер на квартире у коменданта: «Надо идти с тобой, старый чудак?»
После того вечера я ни за что не стал бы слушать ее снова, но вам советую все-таки достать «Зимний путь»: должно быть, далеко за стеной тумана еще остались страны и города, где есть музыкальные магазины. Ни за что я не стал бы слушать ту мелодию снова, а слышу ее постоянно, особенно если пытаюсь заснуть без лекарств. Кстати, доктор, почему бы не увеличить дозу? Вчера на рассвете мне, кажется, начал сниться сон, и я настолько перепугался, что больше не смог сомкнуть глаз.
~~~
Заказав у стойки, как обычно, пиво, Надин оглядела столики «Красного льва» с видом победительницы, довольной и уверенной в себе. Теперь решала она — задержаться ли поболтать с барменом, который раньше обслуживал ее на скорую руку, а сейчас вот даже облокотился на стойку, предвкушая долгую и интересную беседу, или подсесть к одной из компаний завсегдатаев кафе, которые махали ей со своих мест, предлагая присоединиться. Да, все сильно изменилось с тех пор, как ее любимого пациента возвели в ранг народного героя, ведь прежде посетители «Красного льва» сторонились этой молодой туземки, которую непонятно каким ветром занесло сюда, а темный цвет кожи делал ее еще более чужой; теперь она стала королевой, все наперебой старались ей угодить, осыпали любезностями и добивались ее внимания с завидным упорством, которому она не переставала удивляться; казалось, их манила тайна, хранительницей которой она была, и теперь ее шоколадное личико казалось им ничуть не хуже румяных, кровь с молоком, щечек местных красоток.
Кстати, а не хочет ли она присесть рядом с камином? День выдался холодный, просто холод собачий, но им-то не привыкать, они с удовольствием уступят ей место. И зачем она сама купила пиво? Они бы с радостью угостили ее, как водится между старыми добрыми друзьями. Поблагодарив их, Надин устроилась у огня, и они пообещали заказать ей попозже второе пиво. А она между тем наслаждалась странным, но удивительно приятным ощущением, знакомым человеку, который чувствует себя хозяином положения.
Но хотя они всячески провоцировали Надин на разговор о ее пациенте, оказывая ей самые изысканные знаки внимания, она предпочла бы не рассказывать о нем вовсе. И дело было не в том, что она прекрасно усвоила наставления относительно неразглашения сведений о частной жизни пациентов — эту заповедь усердно вдалбливали ей в голову преподаватели медицинских курсов, а теперь изо дня в день менторским тоном повторял главный врач, — нет, об этом она даже не думала, убежденная в том, что если уж человеку выпало счастье стать знаменитостью, то нужно непременно воспользоваться этим подарком судьбы, снять все сливки, и пусть молва о нем расходится повсюду, пусть люди обсуждают мельчайшие подробности его жизни. Сдерживали ее, пожалуй, лишь горделивая скромность новичка, только что принятого в круг завсегдатаев кафе, и осмотрительность, боязнь раскрыть все свои карты разом; было и еще одно чувство, в котором она сама едва ли отдавала себе отчет, — необъяснимое, но совершенно четкое ощущение, что Немой Пианист, чьи фотографии пестрели на страницах журналов, собрат, если так можно выразиться, герцогинь и звезд эстрады, — совсем не тот растерянный юноша, которого она нашла на пляже и к которому приходила каждый день в комнату со строгими белыми стенами. Это был он, но вместе с тем и не он. Первый походил на героя, и на него следовало смотреть с благоговением, восхищенно; с трепетом в сердце опускать очи долу, видя, как он возвышается на своем пьедестале. Второй, его двойник, был существом робким, запуганным, ранимым, и, казалось, в его молчании таилась боль, вызванная осознанием чего-то непоправимого и страшного. Порой она относилась к этому молчанию столь же бережно, как к секретам, которые поверил близкий друг, хотя юноша не произносил ни слова.
Итак, добрые полчаса Надин увиливала от расспросов жадных до новостей посетителей «Красного льва», пытаясь унять их любопытство обрывками сведений, которые полагала чепуховыми. Она охотно отвечала на вопросы насчет любимых блюд пациента (он терпеть не мог овсянку, однако слушатели сочли это слабым доводом в пользу того, что он иностранец) и его игры, которую она назвала «божественной» вслед за авторами проштудированных газетных статей; когда кто-то за столом поинтересовался, действительно ли парень выглядит так, как на фотографиях, она сделала неопределенный жест, который среди местных означал «ну, как сказать», но рассказчица-чужестранка, видимо, толковала его иначе, поскольку, к большому разочарованию слушателей, за жестом не последовало никакого объяснения и он повис в воздухе, словно незавершенная фраза.
И тогда в «Красном льве» решили, что негритянка задается, напускает на себя чересчур загадочный вид. Все они одинаковые, судачили посетители, — смирные, тише воды ниже травы, заискивают перед тобой, пока на них не обращаешь внимания, но, едва представится случай, они меняются до неузнаваемости, начинают задирать нос. Надин ничего этого не слышала, но сразу почувствовала холодок, зазмеившийся вдоль обитых деревом стен кафе; ощущение было настолько сильным, что она обратила на собеседников взгляд, полный мольбы. Все люди, сказала она, показывая свою готовность продолжать разговор, на снимках совсем не такие, как в жизни; но пациент довольно фотогеничен, и, случись им повстречать его, они бы непременно его узнали по фотографиям из газет.
Повстречать его? А это была мысль, и все с восторгом за нее уцепились. В самом деле, что может быть естественнее: разве они не жили в одном городе? К тому же Немой Пианист не был из числа буйнопомешанных, которых держат под замком, не позволяя даже выйти на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха… Почему бы Надин не привести его с собой? Пусть попьет пивка в славной компании. Они так просто счастливы будут, не каждый день доводится посидеть за одним столом со знаменитостью.
