Роберт Ирвин - Пределы зримого
— Ну, Марсия, в чем дело? Ну скажи!
Приходится симулировать растерянность и робость, которых я вовсе не испытываю. Наконец я начинаю говорить — вдохнув поглубже, чтобы воздуха хватало на длинные предложения:
— А скажу я вам вот что: мы тут сидим и мелем всякую чушь о том, что не имеет никакого отношения к нашей настоящей жизни. Положа руку на сердце, вы и сами прекрасно понимаете, что религия, искусство и все такое давно принадлежит мужчинам. А я тем временем с утра до вечера, каждый день, только и делаю, что застилаю постель, мою посуду, раскладываю вещи по местам. Я хочу сказать, что время, которое я провожу в раздумьях на тему значимости женского искусства, несоизмеримо меньше, чем то, что я трачу на хозяйство. Даже роман Розмари требует от нее меньше времени, чем домашние дела. И не смотрите на меня так. Вы отлично понимаете, что я имею в виду. Я не боюсь признаться в том, что провожу большую часть жизни в тщательном наблюдении за каплями средства для мытья посуды, стекающими по дну тарелки, восхищаюсь красотой этого зрелища и гадаю при этом, какая из них первой доберется до середины. Вот я и хочу выяснить, почему мы избегаем разговоров о том, в чем действительно разбираемся и можем посоветовать друг другу что-то дельное. Взять, например, рыбные палочки. Кто — нибудь может сказать мне, сколько времени требуется на то, чтобы они подрумянились в гриле до нужной кондиции?
Молчание. Молчание затягивается. Я умоляюще перевожу взгляд с одного лица на другое. Почему мои гостьи молчат? Может быть, они хотят заставить меня говорить дальше — чтобы заполнить паузу? А пауза тем временем затягивается, переходя грань, за которой уже нельзя сделать вид, что ничего особенного не происходит. (Вот ведь позор какой!)
Наконец-то!
— Ну знаешь, — с усмешкой заявляет Гризельда, — что-что, а разрушить приятную атмосферу у тебя получилось отлично.
Вслед за Гризельдой фыркает Мэри:
— Извини, что я позволила себе раскрыть рот, Марсия, но, может быть, ты хочешь, чтобы мы ушли? Ты, наверное, сегодня не в настроении — просто встала не с той ноги, правда?
— Нет, разумеется нет!
На самом же деле не успевают эти слова сорваться у меня с языка, как я со всей отчетливостью понимаю, что именно этого я и хочу: чтобы они немедленно ушли. Легионы Тьмы собираются с силами, нет, не здесь, не у меня дома, а в домах этих женщин, которые столь беззаботно сидят в моей гостиной, пьют кофе и рассыпают по всему ковру крошки. Какой смысл говорить с ними о чем-то? Они останутся глухи ко всем угрозам, пока Плесень или кто-то из ее союзников — сажа, экскременты или жир — не нанесет действительно ощутимый удар.
Тем не менее я нахожу в себе силы ответить:
— Нет, разумеется нет. Я просто хотела высказать, какой я вижу свою жизнь, вот и все.
— Да будет нам сегодня благая весть!
Тут с присущей ей решительностью вмешивается Стефани:
— Не мели чушь, Марсия. Все это восхваление домашней жизни — не что иное, как попытка играть роль, навязанную нам мужчинами.
— Нет, Стефани, все не совсем так. Они просто многого не видят. Честно говоря, я задаюсь вопросом, не может ли быть так, что вы этого тоже не видите. Вот, например, что ты лично можешь сказать о мытье посуды?
— В каком это смысле «Что я могу сказать о мытье посуды?» Скучное, утомительное дело. К тому же от него руки трескаются.
Со всех сторон слышится одобрительное бормотание.
— Ну неужели ты не видишь?.. Неужели никто из вас этого не видит?.. А ну-ка, марш за мной — на кухню. Все! Я вам все объясню. Все за мной!
И они идут — с чашками в руках, перешептываясь.
Теперь я понимаю, что это рука провидения отложила мытье посуды, оставшейся после завтрака. Сколько раз, стоя перед этой раковиной, я мыла посуду и представляла, как я демонстрирую это умение зрителям, вызывая всеобщее восхищение. Обычно я воображала себе одного наблюдателя — поначалу несколько скептически настроенного по отношению к истинам, которые я хочу донести до него. Теперь же рядом со мной не одинокий невидимый зритель, а целая компания озадаченных моим поведением домохозяек. Сбылось! Мои фантазии обрели воплощение. И нужно-то всего было — немножко смелости.
Мои подружки по утреннему кофе выстроились полукругом, словно хор в античной трагедии. Прорицательница с красными ногтями и кудрями цвета воронова крыла, я устремляю взор в водные глубины и готовлюсь пророчествовать. Мужчин вокруг нет: воины, они ушли в дальний поход, и над их домами повисла таинственная мгла.
Струи серебра бьют из кранов. С появлением горячей воды над ее зеркалом начинают извиваться языки пара. Колдовская сила, заключенная во мне, высвобождается одним движением пальца. Одно нажатие — и зелень моющего средства бьет в толщу воды, расплываясь в ней восточными завитками. Я опускаю в воду руки и ощущаю, как моя душа вытекает в магический сосуд через расслабленные пальцы. Откуда ни возьмись появляются переливчатые пузыри: сначала их немного, но они рождаются все быстрее, и вот им уже тесно, и они начинают громоздиться друг на друга. Вся поверхность бурлящего чана покрыта пеной. Вся — кроме того места, куда я опустила руки. Я вынимаю их и заглядываю в котел: место, свободное от пены, превращается в зрачок огромного глаза, взирающего на меня снизу вверх. Вода бурлит, пузырьки подмигивают — радость переполняет меня.
— Может быть, тебе помочь вытирать?
— Нет-нет. Я хочу, чтобы вы просто посмотрели.
Очередность мытья — дело первостепенной важности. Сначала стаканы и бокалы, пока в воду еще не попал жир. Я беру пару стаканов, болтаю ими в горячей воде, ополаскиваю в холодной — уже без моющего средства — и сразу же вытираю. Нельзя оставлять стаканы сохнуть. Их нужно немедленно вытереть до блеска. Я поворачиваюсь и демонстрирую зрителям стаканы.
— Вот видите!
Полная тишина в ответ.
Конечно, на самом деле я никакая не колдунья, и мне не дано читать чужие мысли. Но я знаю наверняка, что даже по позе человека можно многое определить. Вот, например, Стефани: она стоит прямо, расправив плечи и скрестив на груди руки. Она так выпрямилась, что, кажется, даже наклонилась назад. Это означает — она выше любых аргументов, которые я могу попытаться выдвинуть. От моих слов она защищена сплетением рук. Розмари сидит на разделочном столе, ее ноги широко расставлены. Такое положение подсказывает мне, что в данный момент она не опасается никаких сексуальных домогательств какого бы то ни было агрессора мужского пола. (Почему я это понимаю именно так — мне самой неизвестно.) Гризельда, в свою очередь, сидит нога на ногу, демонстрируя, как и Стефани, закрытость по отношению к любым моим доводам. А может быть, я путаю символы, и именно Розмари готова выслушать мои доводы, а Гризельда опасается сексуальных домогательств какого-нибудь мужчины! Мэри — моя единственная надежда: она сидит на табуретке чуть наклонившись, и ее вытянутая рука закрывает немалую часть лица. Двусмысленный знак. Вполне вероятно, она просто боится меня и того, что я делаю, и от всего отгораживается. С другой стороны, очень может быть, что то, от чего она заслоняется растопыренными пальцами, исходит из нее самой: ведь нам обеим известно, что бурные прилюдные проявления эмоций, например благоговение или почтительность, являются в нашем обществе табу. Как знать, может быть, в Мэри я обрету свою верную последовательницу и прилежную ученицу.
Вполне возможно. Вот она: сидит, погруженная сама в себя, в свои мысли и переживания… Мытье посуды — это одно из таинств любви. Теперь она сможет убедиться в том, что мыть посуду — вовсе не значит забыть о себе как о личности и превратиться в кухонного робота. Нет, каждое движение может быть проникнуто заботой и любовью. Я внимательно слежу за тем, что делаю, опуская жирные тарелки в едва ли не кипящую воду. (Вода обязательно должна быть очень горячей. Я всегда обращаю на это внимание, и мне на память приходит кадр из фильма, где Лоуренс Аравийский гасит спички пальцами.)
На этот раз я поворачиваюсь, чтобы продемонстрировать им две тарелки.
— Видите?
Блестят обе тарелки. Но если одна из них сверкает от воды и мыла, то вторая покрыта блестящей мишурой фальшивого блеска — пленкой жира. Я снова резко поворачиваюсь к раковине, давая зрителям время подумать. Размокшие частицы пищи, которые я соскребла со дна кастрюли, просачиваются между пальцами и падают в воду. Над раковиной поднимается запах — призрак уже съеденного завтрака. Мрачные раздумья одолевают меня. Мне нужен союзник, верный ученик — ибо что слабая женщина, причем в одиночку, может противопоставить власти Мукора? Если бы объяснить все это Розмари, она бы тогда включила нас с Мукором в роман, над которым якобы работает, в роман об образе жизни людей среднего достатка, живущих в южной части Лондона, и о прелюбодеянии. Но чем ярче я пытаюсь представить себя у раковины на страницах ее книги, тем отчетливее понимаю, как именно я буду там выглядеть.
