Ирвин Шоу - Бог здесь был, но долго не задержался (сборник рассказов)
Когда выкрикнули его фамилию, Хьюго посмотрел на судью: над головой у того, казалось яростно трепещет, колотится, американский флаг, а ведь он прибит гвоздиками к оштукатуренной стене… Да и все вокруг будто трепещется и колотится, переняв эту дурную привычку от полицейских дубинок, которыми размахивают.
Судья, с маленьким, остреньким личиком, словно приспособленным для заглядывания в самые маленькие дырочки, чтобы выуживать из них разных паразитов общества, взирал на Хьюго с отвращением. Голос его раздавался в левом ухе: «Кто ты такой, работяга, — аристократ, еврей или кто там еще?» Так вот что у него на уме, явное покушение, считал Хьюго, на его гражданские права. Только он поднял руку, намереваясь говорить, как сказать, но Брентакис, опустил ее, и, кажется, вовремя.
— Дело прекращено! — объявил судья, голосом хорька, умеющего говорить по-человечески. — Следующий!
Дама, похожая на чью-то бабушку, с воинственным видом вышла вперед.
Пять минут Хьюго вместе с Брентакисом спускался по ступеням ночного суда.
— Святой отец! — воскликнул Брентакис. — Что это на тебя нашло? Повезло еще, что меня разыскали, — если б не я, сообщение о твоем подвиге завтра появилось бы во всех газетах! Сколько мне это стоило, могу сказать тебе откровенно.
Опять взятки, отметил про себя Хьюго, мысленно внося новую запись в свою книгу печалей; коррупция правит и в прессе, и в судебной системе.
— Да еще и тренер! — Брентакис безнадежно всплеснул руками, нынешнее состояние тренерской души, не поддается описанию. — Хочет видеть тебя! Немедленно!
Неужели нельзя подождать до завтра?
Хьюго хотел только одного — оказаться дома, в своей постели, сегодня такой изматывающий день.
— Нет, он не хочет ждать до завтра; очень решительно настроен. «Только выпустят из суда, — так он сказал мне, — немедленно тащи ко мне, не обращай внимания, который час!»
— Он когда-нибудь спит? — отчаялся Хьюго.
— Только не сегодня ночью, — сегодня не спит, ждет тебя.
Хьюго показалось, что у него печенка затвердела, при мысли, что снова придется увидеть лицо своего тренера, оказаться с ним один на один в эту полночь, на стадионе, вмещающем шестьдесят тысяч зрителей.
— Ты со мной не поедешь? — осведомился он у Брентакиса.
— Нет, конечно, — ответил тот; сел в машину и уехал. Хьюго захотелось немедленно, прямо с места удрать в Канаду. Но все же он позвал такси и велел водителю ехать на стадион. Хорошо бы в пути произошел несчастный случай с фатальным исходом…
Над входом для игроков сиротливо горела сорокаватная лампочка, и тени от ее слабого света скрывали большую часть стадиона, — казалось, он давно исчез, как руины римского амфитеатра. Превратился бы этот треклятый стадион и в самом деле в руины римского амфитеатра. Хьюго толкнул дверь; ночной сторож, дремавший на стуле, прислонив голову к стене, проснулся и тупо уставился на него. «Ну не дают ни минуты покоя! — прочитал он, его мысли проходя мимо старика. — Будь прокляты эти звезды! Поскорее бы сломали свои бычьи шеи!»
— Добрый вечер, мистер Плейс, добрый вечер! — произнес сторож вслух,
— Добрый! — откликнулся Хьюго и зашагал, пересекая застывшие тени, под трибунами стадиона к раздевалке.
Призраки сотен бедных, измученных болями, раненых, охромевших, запуганных контрактом футболистов сопровождали его, и он вздыхал, преодолевая переходы, где притаились миллионы неодобрительных воплей болельщиков. И почему он прежде считал, что стадион — это место, где люди развлекаются, получают радость и удовольствие?!
Взявшись за ручку двери в раздевалку, Хьюго заколебался: как поступить? Никогда не приходилось обсуждать с тренером политические проблемы; знает только, что тот всегда пускает слезу, когда на поле перед игрой исполняется гимн США «Звездное знамя», и отказался голосовать за Барри Голдуотера, считая его коммунистом. Решительно толкнул дверь, в пустой раздевалке прошел мимо своего ящичка: его имя все еще значится на нем. Доброе это предзнаменование или совсем наоборот? Дверь в кабинет тренера закрыта; еще раз оглядевшись на всякий случай по сторонам, постучал.
— Входи! — крикнул тренер.
Хьюго вошел. На тренере темный костюм, рубашка на вороте застегнута, черный галстук, — словно на похороны собрался. На лице явные следы недосыпания: щеки впали, глаза усталые, покрасневшие. Таким его Хьюго еще не видел; выглядит куда хуже, чем когда они проиграли с разгромным счетом 45:0 клубу — новичку в лиге.
— Мой мальчик, — хрипло начал тренер, — очень рад, что ты пришел, несмотря на поздний час. У меня хватило времени подумать, все рассмотреть под соответствующим углом зрения. Еще час назад, охваченный праведным гневом, готов был убить тебя собственными руками. Но, должен признаться, меня озарил свет понимания и удержал от поспешных действий, во многом способствовало мое бдение в эту мучительную для меня ночь.
Тренер явно пребывал в «библейском» настроении — такое с ним случалось.
— К счастью, — продолжал он, — после того, как мне позвонил Брентакис и сообщил, что ему удалось умаслить судью и замять дело за сотню долларов, — их мы, естественно, вычтем из твоего жалованья, — а также заверил меня, что вся эта история не попадет в газеты и это будет нам стоить еще сто пятьдесят, — таким образом, общая сумма вычетов достигнет двухсот пятидесяти, — у меня было время для размышлений. В конце концов, миллионам мальчишек по всей Америке, которые всегда видели в тебе и твоих парнях благороднейшее выражение ничем не запятнанного агрессивного американского духа, которые берут пример с тебя и твоих товарищей и поклоняются таким героям, как вы, с истинной детской невинностью и непосредственностью, не придется пережить столь сильный шок, столь пагубное разочарование в моем игроке, который вдруг забылся и публично примкнул к врагам нашей страны… Ты меня слушаешь, Плейс?
— Весь внимание, тренер, — откликнулся Хьюго, медленно, дюйм за дюймом пятясь к двери. Этот новый, незнакомый ему образ все понимающего тренера, с ласковым голосом, сильно его удивлял — все равно что вдруг увидеть, как река потекла вспять или стал совершенно темным.
— Так как никакого вреда великому множеству этих еще не окрепших душ — а мы за них несем, так сказать, полную ответственность — ты не причинил, то я могу найти в себе силы для христианской снисходительности и всепрощения.
Тренер, выйдя из-за стола, приблизился к Хьюго и положил ему руку на плечо.
— В сущности, Плейс, ты неплохой парень… глупый конечно, но неплохой. Моя вина, что ты оказался на этой отвратительной демонстрации. Да, я виноват в этом! В воскресенье ты получил сильнейший удар по голове, и я, как тренер, обязан был первым увидеть тревожные симптомы. Нечего было заставлять тебя бегать на спринтерские дистанции и работать два часа с манекенами. Надо было сказать тебе: «Послушай, Хьюго, мой мальчик, ступай домой, ложись в постель и лежи целую неделю, пока голова не придет в норму». Да, так мне следовало поступить. Прости меня, прошу, за мою близорукость! Прости меня, Хьюго!
— Конечно, тренер, какой разговор!
— А теперь, — продолжал тренер, — прежде чем ты пойдешь домой, к любящей тебя женушке, и как следует отдохнешь, я прошу тебя кое-что сделать для меня.
— Все, что угодно, тренер.
— Хочу, чтобы ты спел со мной куплет, маленький куплетик, из нашего гимна «Звездное знамя». Ты сделаешь это ради меня?
— Конечно, сэр! — Хьюго был уверен, что забыл, какая строчка идет после «ярко-красный след ракет».
Тренер сильнее сжал его плечо.
— Раз, два, три… Начали!
Вместе спели гимн «Звездное знамя»; после первой же спетой строчки тренер заплакал. Когда последнее эхо торжественного гимна замерло где-то под трибуной, тренер завершил встречу так:
— Вот и славно! Ну а теперь ступай домой. Я бы тебя сам отвез, но, к сожалению, сейчас занят — я работаю над новыми вариантами игры, завтра предложу их вниманию твоих товарищей. Не беспокойся, ты тоже узнаешь о моих новых планах. Пришлю тебе свои разработки нарочным, посмотришь их, когда придет охота. И не переживай из-за пропущенных тренировок. Как только почувствуешь себя в форме — приходи. Да благословит тебя Бог, мой мальчик! — И в последний раз похлопав Хьюго по плечу, повернулся и вновь уставился в фотографию Хойхо Бейнса все еще влажными от слез после исполнения государственного гимна глазами.
До конца недели Хьюго не выходил из догма — питался консервами и смотрел телевизор. Ну что такого особенного может стрястись с ним, рассуждал он в тишине своей квартиры. Но даже и такую уверенность портили тяжкие мгновения.
Как-то часов в девять утра, когда н сидел у телевизора (передача, посвященная сообразительности домохозяек) повернулся ключ в двери — вошла уборщица миссис Фитцджералд, седовласая женщина, пропитанная запахом пыли, осевшей на ней в других квартирах.
