Ольга Токарчук - Правек и другие времена
Как-то Колоска шла по лугу к Реке за травами, змей был у нее на шее. Она встретилась там с Приходским Ксендзом. Ксендз увидел их и отшатнулся в ужасе.
— Колдунья! — кричал он и махал тростью. — Держись подальше от Правека и Ешкотлей и от моих прихожан. Ты это с дьяволом на шее прогуливаешься? Разве не слышала ты, что гласит Писание? Что Господь Бог сказал змею? «И вражду положу между тобою и между женою; она будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить ее в пяту».
Колоска рассмеялась и задрала юбку, показывая голый пах.
— Изыди! Изыди, сатана! — закричал Приходской Ксендз и несколько раз осенил себя крестом.
Летом двадцать седьмого года перед лачугой Колоски вырос дягиль. Колоска наблюдала за ним с той самой минуты, когда он выпустил из земли жирный, толстый и жесткий побег. Она смотрела, как он постепенно разворачивает свои большие листья. Он рос все лето, день ото дня, час от часу, пока не достиг крыши лачуги и не раскрыл над ней свои роскошные зонтики.
— И что теперь, дружочек? — сказала ему Колоска с иронией. — Ты так рвался, так тянулся к небу, что теперь твои семена проклюнутся в стрехе, а не в земле.
Дягиль был двухметровой высоты, и листья у него были такие могучие, что отнимали солнце у растений вокруг. Под конец лета ни одно растение не было в состоянии расти около него. На Святого Михала он зацвел, и несколько жарких ночей Колоска не могла спать из-за терпко-сладкого запаха, который пронизывал воздух. Мощное жилистое тело растения отпечатывалось резкими контурами на серебряном лунном небе. Иногда какой-нибудь ветерок шелестел в зонтиках, и осыпались отцветшие цветы. Колоска на этот шелест приподнималась на локте и чутко прислушивалась, как живет растение. Вся комната была полна манящих ароматов.
А однажды, когда Колоска наконец уснула, перед ней предстал юноша со светлыми волосами. Он был высокий, могучего телосложения. Его плечи и бедра выглядели так, будто были из полированного дерева. Его освещало лунное сияние.
— Я наблюдал за тобой через окно, — сказал он.
— Я знаю. Ты пахнешь так, что мутится рассудок.
Юноша вошел на середину комнаты и протянул обе руки к Колоске. Она нырнула в них и приникла лицом к могучей твердой груди. Он легко приподнял ее, чтобы их уста могли найти друг друга. Колоска из-под прикрытых век увидела его лицо — оно было шершавое, как стебель растения.
— Я желала тебя все лето, — сказала она в губы, пахнущие конфетами, засахаренными фруктами и землей после дождя.
— А я тебя.
Они легли на пол и терлись друг о друга, словно травы. Потом дягиль посадил Колоску себе на бедра и пускал в нее свой корень — ритмично, все глубже и глубже, пронизывая все ее тело, обследуя его внутренние уголки, выпивая из него соки. Он пил из нее до утра, пока небо не стало серым и не запели птицы. И тогда дягиль сотрясла дрожь, и твердое тело замерло без движения, как древесное полено. Зашелестели зонтики, и на голое изнемогшее тело Колоски посыпались сухие колкие семена. Потом светловолосый юноша вернулся на свое место перед домом, а Колоска целый день вылущивала из волос пахучие зернышки.
Время Михала
Мися всегда была хорошенькой, сколько он ее помнил, с того самого момента, когда впервые увидел ее перед домом играющей в песке. Он сразу же полюбил ее. Она аккуратно вписалась в опустошенное маленькое пространство в его душе. Он подарил ей кофемолку, которую привез с востока как военный трофей. А вместе с кофемолкой отдал себя самого в руки маленькой девочки, чтобы попробовать начать все сначала.
Он смотрел, как она росла, как у нее выпали первые зубы, а на их месте появились новые — белые, слишком большие для маленького ротика. С чувственным удовольствием наблюдал он за вечерним расплетанием косичек и медленными, сонными движениями расчески. Волосы у Миси были сначала каштановые, потом темно-каштановые, но всегда имели красный отблеск, как кровь, как огонь. Михал не разрешал их обрезать, даже когда, слепленные потом, они приклеивались к подушке во время болезни. Это в тот раз доктор из Ешкотлей сказал, что Мися может не выжить. Михал потерял сознание. Сполз со стула и упал на пол. И было ясно, что сказало этим падением тело Михала: если Мися умрет, то умрет и он. Именно так, буквально, и в этом не было сомнения.
Михал не знал, как выразить то, что чувствует. Ему казалось, что тот, кто любит, постоянно дает. Поэтому он задаривал ее неожиданными подарками, выискивал для нее на реке блестящие камни, вырезал дудочки из вербы, расписывал яйца, складывал из бумаги птиц, покупал в Кельцах игрушки — одним словом, делал то, что могло понравиться маленькой девочке. Но потом все чаще стал задумываться о вещах больших, долговечных и одновременно красивых, тех, с которыми общается скорее время, чем человек. Эти вещи могли бы навсегда сохранить во времени его любовь. И навсегда сохранить во времени Мисю. Благодаря им их любовь стала бы вечной.
Если бы Михал был могущественным властелином, он построил бы для Миси большой дом на вершине горы, красивый и несокрушимый. Но Михал был простым мельником, поэтому он покупал Мисе одежду и игрушки и делал бумажных птиц.
У нее было больше платьиц, чем у всех других детей в округе. Она выглядела так же нарядно, как барышни из дворца. У нее были настоящие куклы, купленные в Кельцах, куклы, которые моргали глазами и, перевернутые на спину, издавали писк, который напоминал плач ребенка. У нее была для них деревянная коляска, даже две коляски — одна со съемным верхом. У нее был двухэтажный кукольный домик и несколько плюшевых медведей. Куда бы Михал ни ехал, он всегда думал о Мисе, всегда скучал по ней. Он никогда не повышал на нее голоса.
— Хоть бы шлепнул ее разок, — говорила Геновефа укоризненно.
Сама мысль о том, что он мог ударить это крошечное доверчивое тельце, вызывала в Михале слабость, ту самую, которая кончилась когда-то обмороком. Поэтому Мися частенько спасалась у отца от рассерженной матери. Пряталась в его выбеленном мукой пиджаке, точно зверек. Он замирал, снова захваченный врасплох ее ничем не испорченной доверчивостью.
Когда она начала ходить в школу, он каждый день устраивал себе на мельнице короткий перерыв, чтобы выйти на мост и посмотреть, как она возвращается. Ее маленькая фигурка показывалась из-за тополей — эта картина возвращала на место все то, что Михал терял вместе с утренним уходом Миси. Потом он просматривал ее тетради, помогал с уроками. Еще он учил ее русскому и немецкому. Водил ее маленькой ручкой по всем буквам алфавита. Очинял карандаши.
Потом что-то начало меняться. В двадцать девятом году на свете уже был Изыдор, изменился ритм жизни. Михал увидел однажды, как Мися и Геновефа развешивали на веревках постиранное белье. Обе одинакового роста, в белых платках, а на веревках — ночные рубашки, лифчики, комбинации, только одни немного поменьше других, женских. На мгновение он задумался, чье это, то, что поменьше, а когда понял, смутился, словно подросток. До сих пор миниатюрность Мисиных нарядов будила в нем нежность. Сейчас, когда он смотрел на эти веревки с бельем, его охватила злость, оттого что время бежит так быстро. Он предпочел бы не видеть этого белья.
Примерно тогда же, может чуть позже, как-то вечером Геновефа, ложась в постель, сонным голосом сказала ему, что у Миси начались месячные. Потом она задремала, прижавшись к нему, и вздыхала во сне, как старая женщина. Михал не мог заснуть. Он лежал и смотрел перед собой в темноту. Когда он наконец уснул, ему приснился сон, нереальный, чудной.
Ему снилось, что он идет по меже, а по обе стороны растет пшеница или какая-то высокая желтая трава. Он увидел, как по пшенице шла Колоска. У нее был серп, и этим серпом она срезала колосья.
— Посмотри, — сказала она ему. — Они кровоточат.
Он наклонился и вправду увидел на срезах стеблей выступающие капли крови. Это показалось ему неестественным и страшным. Он испугался и хотел уже уйти оттуда, но, повернувшись, заметил в траве Мисю. На ней была ее школьная форма, она лежала с закрытыми глазами. Он знал, что она умерла от тифа.
— Она жива, — сказала Колоска. — Это всегда так бывает, что сначала умираешь.
Она наклонилась над Мисей и сказала ей что-то на ухо. Мися проснулась.
— Иди сюда, пойдем домой. — Михал взял дочку за руку и попробовал потянуть за собой.
Но Мися была другая, словно еще не пришла в себя. Она не смотрела на него.
— Нет, папа, у меня тут много дел. Не пойду.
Тогда Колоска показала пальцем на ее рот:
— Посмотри, она не шевелит губами, когда говорит.
Михал понял в этом сне, что Миси коснулся какой-то вид смерти, смерти неполной, но такой же парализующей, как настоящая.
Время Изыдора
Ноябрь двадцать восьмого года был дождливым и ветреным. Так было и в тот день, когда Геновефа начала рожать своего второго ребенка.
