Виктор Голявкин - Избранные
Мать молчит за дверью. Прислушивается.
— Убери суп, — говорит отец. Криво улыбается. — Ишь ты, в железяке притащил, умен. Надо же, сообразительный у меня сын. Ты там чего-нибудь бронированного не подыскал?..
Я привык к этим сценам.
Когда я самостоятельности не имел, тогда другое дело было, а теперь я уже ко всем этим дискуссиям спокойно отношусь.
Поскольку я самостоятельный.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Я выхожу на площадь.
В руках у меня ведро с краской и кисть.
Расставив ноги, пишу на асфальте:
ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ! НАГОРНЫЙ ПАРК КУЛЬТУРЫ И ОТДЫХА БОЛЬШОЙ КАРНАВАЛ! ФЕЙЕРВЕРК! ФЕЙЕРВЕРК! ТАНЦЫ! АТТРАКЦИОНЫ!Буквы аккуратные получились и строчки ровные.
Пишу дальше:
ДО УТРА!!! ДО УТРА!!!Работа мне эта нравится. Хотя и ночью приходится. Никто над тобой не командует (хватит мне командиров разных!), и никто тебе не мешает, а потому и стараешься, потому и работать приятно.
Город спит.
Отучиться бы только язык высовывать, какая-то отвратительная привычка! Как спрячу язык — строчка криво. У других еще хуже привычки. Была же у одного нашего знакомого привычка после каждого слова «Ай-Петри» твердить! «Здравствуйте, — говорит, — Ай-Петри, я вас давно не видел, Ай-Петри, как ваше здоровье, Ай-Петри, как сын, как с деньгами, Ай-Петри?» Мы ему должны были деньги, так он всегда спрашивал, когда ему вернем, а мы не возвращали. Помнится, смешной разговор произошел, до сих пор у нас в семье смеются: «Когда же вы мне отдадите, Ай-Петри, мои деньги, Ай-Петри?» — спросил он отца. «Потерпи еще немножко, — сказал ему отец, — войди в мое положение…» — «А вы, Ай-Петри, в мое положение не хотите войти, Ай-Петри?» — сказал он. «Мы в твое положение входим, Ай-Петри», — сказал ему отец нечаянно. Тот побледнел и говорит. «Передразнивать себя я никому не позволю, а долг потрудитесь возвратить в самое ближайшее время, независимо от вашего положения, ибо мое положение мало чем от вашего отличается и ваше положение не меняется». И ни разу «Ай-Петри» не произнес. Когда он ушел, мы подумали: вполне возможно, он с этого момента перестал твердить свое «Ай-Петри».
А у моего друга Алика — он тоже рисовал отлично, уехал он после с родителями в Москву, — так вот у него все «шикарно» выходило: «шикарная погода», «шикарный футбол сегодня видел», «шикарная вода в море» и так далее. Все у него «шикарно». Даже когда он гриппом заболел, заявил мне: «Эх, и заболел же я шикарно, две недели в школу не ходил!» Да и вправду он был шикарный парень, мой лучший друг, но уехал он в Москву…
Опять язык высовывается!
Приятно все-таки быть самостоятельным человеком.
Шаги слышу. Кто-то идет.
Подходит.
Стоит, на мои буквы смотрит.
Я и внимания не обращаю, мало ли кто там проходит! У меня работа. Ответственная. Некогда мне на каждого прохожего внимание обращать.
— По линейке или без линейки? — спрашивает.
Я ему ничего не ответил. Чего на глупые вопросы отвечать. Не смотрю даже.
— Неужели без линейки? — говорит. Хотя видно, что без линейки. Он же видит, никакой линии нет там, да и линейки нет, чего ж тогда спрашивает?
А он опять:
— Так без линейки и шпаришь?
— Да где ж у меня линейка? — говорю. — Ну, где вы видите у меня линейку?
— Ай да ай! — говорит. — Ну, бальзак!
Что еще за «бальзак» такой, смотрю на него: пьяный, что ли, в компании задержался, да нет, вроде не пьян, а по ночам шляется.
— А я смогу? — говорит. — Дай прошвырнусь.
— Иди прошвырнись, — говорю, — где-нибудь, а потом приходи.
В ночь работаешь, а тут этот умник. Со своими словечками. Тоже мне блатной нашелся. Я кисть не дал. Он обиделся:
— Молодежь… Старших надо уважать. А ты? Эх, ты! Не стыдно, э-э-эх! — рукой махнул и вроде бы уходить собрался.
Зря я на него окрысился, наверно.
А он этак пол-оборотом ко мне, рукой этак небрежно на буквы указал и говорит:
— Криво.
— Где криво? — спрашиваю.
— Криво, брат, криво, — говорит.
— Прошвырнитесь, прошвырнитесь… — говорю, и кисть в ведро с досады бросил.
— Ишь ты, бальзак! Сердитая личность. — Берет он мою кисть и пишет на асфальте такие отличные буквы, что я глазам своим не поверил. Даже завидно стало. С восторгом я на него поглядел, а он улыбается. Написал он еще несколько слов, кисть в ведро бросил и говорит:
— Вот так, бальзак! А ты думал, только ты один можешь? Я тебе еще позавчера говорил, что другие получше могут. Талантливых людей на свете знаешь сколько? Пруд пруди! Только нужно их находить и пестовать. Об этом я тебе еще позавчера говорил.
— Кто? Вы мне позавчера говорили?
Он смеется.
— А в прошлом году, помнишь, я тебя этому делу учил?
— Кто, вы меня учили?
Он опять смеется.
— Аналогичный случай, — говорит, — был, сосед белье повесил, а соседка его украла.
— Это вы к чему?
— А к тому, чтобы ты умным был, бальзак, а не дурак. Бальзак знаешь какой умный был? На весь свет умом прославился.
— Какой Бальзак?
— Бальзак всего один, больше Бальзаков на свете не было и не будет. При желании можешь вторым Бальзаком стать, но не первым. Обо всем этом я тебе уже говорил.
— Ничего вы мне об этом не говорили.
— Аналогичный случай произошел…
Слова внизу под моим объявлением написал: «Почему вашу собачку зовут Сигизмундой?» Буквы ровные, чудо!
— Попадет мне за вашу собачку, — говорю, — тут карнавал, а тут собачка…
— Больше людей, — говорит, — на карнавал привалит, подумают, необыкновенную собачку Сигизмунду будут представлять.
Шутник настоящий.
— С работы погонят, — говорю, — за вашу собачку.
— Проявил самостоятельность. Рекламу освежил. Внес свежую струю. Никогда не знаешь, за что тебя выгонят, а за что по головке погладят. Как раз, может быть, за эту Сигизмунду тебя к повышению представят, — к примеру, не на тротуаре писать, а на стенах…
— А может, на потолке?
— Можешь добиться, — говорит, — и большего.
— Вы лучше скажите, где вы так буквы научились писать, — спрашиваю, — это ваша профессия, наверное?
— Зачем попу гармонь, — говорит, — когда у него кадило есть.
Помешал кистью в ведре, да так энергично, чуть всю краску не выплеснул.
— Я, бальзак, из института с последнего курса ушел, сам себя, называется, отстранил от строительства жилого и административного фонда, сейчас уж стар, двадцать восемь лет исполнится в будущем году. Для меня эти буквицы — мелочь, плюнуть, растереть, чихнуть! Открыл я, бальзак, свое собственное ателье, процветаю, образование у меня высшее. Малость незаконченное, я тебе, кажется, три дня тому назад говорил…
Вид у него действительно процветающий, костюм отличный, босоножки лаковые, а волосы блестящие и гладкие.
Пошли мы с ним вниз по Буйнаковской улице. Мне нужно было еще одно объявление написать. А ему как раз по дороге. Он в конце Буйнаковской улицы на углу жил.
— На художника не собираешься учиться? — спрашивает.
— Сначала я хочу боксом заняться, — говорю.
— Да ты что, очумел? Морду бить — кому это надо! Ну и бальзак!
— Это ведь целое искусство! Как чемпионы работают, видели?
— Да брось ты, несерьезный ты человек, давай-ка лучше познакомимся, — он протянул мне руку, — Викентий Викторович Штора. Директор. Заведую ателье.
Приятно с ним познакомиться. Что значит самостоятельный человек! С директором ателье познакомился. Запросто. Свои знакомые появляются. Замечательная жизнь пошла. Я это предвидел!
Он шел и говорил:
— А как ты со мной разговаривать начал? А? С директором повежливее надо разговаривать. Как-никак персона, выше своих подчиненных. У меня ты в двадцать раз больше заработаешь. Это ты всегда помни. В двадцать раз больше, чем мазней по грязной мостовой. У тебя отец, мать имеются? Так, имеются. Очень хорошо. Отцу, матери мог бы помочь, подсобить. Небось старики нуждаются, вон какого сынка вырастили, а он с метлой по ночам шляется, а у парня талант есть. Я бы тебе по первому разряду платил. Пора за ум браться. А парень ты, я вижу, смышленый, — зачем попу гармонь, когда у него кадило есть? Ты понял меня?
Мы около его парадной остановились.
— Нечего тебе по темным улицам болтаться, — сказал он, протягивая мне руку. — Заходи. Мне толковые работники нужны. Головастые. И ты рад будешь. Отцу, матери поможешь. Трактаты будешь писать!
— Какие трактаты?
— К примеру, как выращивать баобабы перед окном. Подходит?
— Подходит! — сказал я весело.
— Коза всегда вытаращивает глаза, — сказал он ни с того ни с сего.
— Коза? — спросил я.
— Дереза! — сказал он.
