Воле Шойинка - Интерпретаторы
— Это было бы аморально, — рассудил Деджиаде, и все призывы к чувству товарищества оказались тщетны. — Лучшее проявление товарищества с моей стороны — остаться дома и молиться за тебя.
— Не трать на меня силы, — сказал Эгбо. — Лучше читай свои книги.
— Я всегда молюсь перед зубрежкой, — заверил его Деджиаде. — Около одиннадцати я пью чай. Если мои молитвы будут услышаны, ты прозреешь и возвратишься к чаю.
Эгбо содрогнулся при мысли, что молитвы Деджиаде будут услышаны и что ему придется с позором вернуться домой. Он шагал по университетскому городку, и страх его возрастал. Точка зрения Деджиаде внезапно показалась ему разумной, справедливой и дружеской. Набожность его приводила в трепет, а от текстов в рамочках на лбу проступал холодный пот. В отчаянии он начал молиться.
— Боже милостивый, дай мне сегодня согрешить. Забудь о моем жалком существовании и благослови моего друга и его книги. Пусть его чистота еще ярче светит рядом с моей греховностью.
В таком самоотречении тоже есть доля набожности, рассудил Эгбо. В конце концов, он молил лишь о том, чтобы жертва его была принята.
В третьем по счету ночном клубе он обнаружил Сими. Ее он увидел не сразу, но эта толпа могла собраться только вокруг нее. Весь внутренний дворик был полон Сими, отчужденной, бесстрастной и безразличной. Те, кто хвалился, что Сими любила их, что она не могла без них жить, не вызывали у мира доверия, ибо Сими всегда казалась далекой, и отдаленность делала ее непорочной в глазах людей. Складывалось впечатление, что у Сими не было никаких связей с окружающим миром, и те, с кем она спала, приходили в отчаяние, ибо неизменно убеждались, что ничего между ними не было. В холодных глазах Сими, цветом похожих на печень, всякое повторение было бы кощунством. И она не могла пресытить собою тех, кто никогда не владел ею, и призрак надежды сводил их с ума, и они не могли исцелиться.
«Царица Улья, — думал Эгбо. — Ради нее мужчины выплясывают и корчат жалких шутов». Он стоял, не решаясь сесть за стол и потребовать выпивку, ибо это обрекло бы его на путь к зверю, который таился в засаде и был готов его проглотить. Так когда-то мальчишкой, в ранние годы гражданской авиации стоял он на неухоженном, заросшем поле аэродрома Варри и ждал, что его проглотит маленький неуклюжий самолет. Эгбо был с теткой, он размышлял о безрассудстве женщины, рискующей жизнью ради торговли тряпьем. И он снова вспомнил, как внезапно погибли отец и мать, преподобный отец Джонсон и его жена, княжна Эгбо. На его букваре тетка собственноручно надписала «Эгбо», и он на всю жизнь сделался Эгбо. Став постарше, он понял, что не в силах грустить по фамилии Джонсон.
— Ты поедешь учиться в Лагос, — сказала тетка, — в Лагос, как все цивилизованные люди. У деда-язычника ты научишься разве считать жен и выручку с контрабанды.
И ему вспомнилась роща, сырость и запах берега, и страх пропал. Он не желал лезть по трапу, он дрался, кусался, цеплялся за перила, даже оказавшись в самолете, он бросился к окну, чем рассмешил пассажиров. Дрожь мотора успокоила его на мгновение, но рыдания снова прорвались наружу. Но затем он увидел в окне поля — такими он видел их в детстве, когда играл в самолет. Эгбо притих. Он взглянул вниз, на реку и плакучие мангры и уселся в кресле, прямой и спокойный. Теперь в окне было небо, лучистое, как павлиний хвост, и он повернулся к тетке: «Мама, скажи, это здесь живет бог?»
Страх утонул, как мертвая птица в реке. Весь остаток полета Эгбо проспал.
Эгбо присел за столик, нервно ощупал пачку денег в кармане для пущей уверенности. Подбежал мальчишка с широким рубцом на остреньком личике. Он долго стоял перед ним, пока Эгбо не сообразил, что тот ждет заказа.
— Виски. Нет, коньяк с лимонадом. Пожалуйста, двойной. И лимонад.
Мальчишка умчался, а Эгбо встал. Пришло время действовать, сейчас, сейчас, еще до того, как он пригубит спиртного. Сейчас, сейчас, пока она не подняла глаза и не узнала его. Отчаяние в нем было непобедимо.
Все получилось удивительно просто. Он пригласил Сими, и она поднялась, небрежно, ничего не обещая, просто поднялась, словно все время ждала, что ее пригласят. Эгбо извинился за холодные руки и ловко повел ее, ибо всегда отличался в танцевальном классе для старших школьников.
Я касаюсь ее, думал он. Неужели этого недостаточно? Если пойти дальше, можно все погубить. Не надо спешить. Нужна долгая осада до того мига, когда можно не спрашивать. Может быть, заходить к ней домой, конечно, когда его допустят в круг избранных.
Он сам удивился, что нашел нужные слова:
— Что прислать вам на стол? Виски или, может быть, джин?
— Ты очень юн, — сказала она. — Не сори деньгами.
Обескураженный, он подвел ее назад к обществу и заметил, что вино на столе было не в стаканах, а в бутылках. А он ее спрашивал о такой малости!
Вечер был глух и непроницаем, но Эгбо стоял на страже. Мужчины приходили и уходили ни с чем, бизнесмены, юристы, самоуверенные врачи, ибо медицина была в почете, как признак высокого интеллекта и победа над самой сокровенной тайной белого человека. Сими была кустом шиповника в ночи, вокруг которого роятся и перед которым тщетно сгорают светляки.
Здесь были и прихлебатели, которых она терпела, как защитников, посыльных, изобретателей и исполнителей ее прихотей. Эти люди передавали другим женщинам нелестные суждения Сими о них и сами тешились несбыточными мечтами. Эгбо сидел в стороне, снедаемый злобой и ревностью, и глотал коньяк, пока он не наполнил его грудь пламенем. Кое-как взяв себя в руки, он начал обдумывать ретираду и уже почти предвкушал полночный чай с Деджиаде. У Деджиаде он найдет себе истинное успокоение.
— Принеси сдачу, быстро. — И мальчишка скрылся из виду.
От коньяка все кругом казалось подернутым полуденной дымкой харматтана. Эгбо видел, что ищет конца, самоуничтожения. Он не знал женщин. Почему бы не Сими? Почему бы не Сими раскрыть ему одну из тайн бытия? Он ответил себе, что дело не в этом. Все было гораздо серьезней, ибо истинное положение вещей лишало его возможности отступить. Как безумец, он поднялся, ошеломленный необыкновенно простой мыслью. Вот почему он преследует ее — он пришел сюда, чтобы увести ее навсегда от этой толпы. Взять ее в жены. Он вспомнил свое упорство, отшельническую жизнь, безразличие к другим женщинам — неужели же он пошел на все это ради одной ночи? Нет, он уведет ее навсегда. Сими должна жить с ним под одной крышей.
Он стоял рядом с ней, и она твердила ему «нет, нет и нет». Эгбо не слышал.
— Я не хочу танцевать.
Эгбо не слышал.
— Уверяю вас, я устала. Я не люблю этот танец. В другой раз — хорошо?
Но как она может не танцевать с ним, когда он должен сказать ей о столь важном, а через мгновение она возьмет и исчезнет? Он много слыхал о ее способности таинственно исчезать. Вот Сими в центре толпы — и вдруг ее нет: скрылась, и неизвестно с кем. После этого Сими не появлялась на людях и не принимала гостей в течение долгих недель.
И как она может так мучить его и перечить и говорить «в другой раз», когда к другому разу, наверно, придется готовиться дольше, чем к этому. Зачарованный, неумолимый, он вдруг обнаружил, что тянет ее за обе руки и настаивает:
— Но мне нужно вам столько сказать!
— А что, вы не можете сказать это здесь? — Голос ее был тягуч, она не сердилась и не поощряла.
Эгбо прирос к полу... Разве это не чудо? Твое лицо глаже морского песка во время отлива, только ни одному крабу не взбредет в голову проползти по нему, ни один сорванец не вздумает поцарапать тело купающейся дочери рек... Царица моря... дочь Иемои...
— Послушай, друг, ступай-ка отсюда. Ты видишь, дама не хочет танцевать.
Незнакомец, человек, которого он видит впервые, который ничего для него не значит, берется за нее отвечать. Я никогда не предстану пред ней таким зеленым юнцом... никогда... рядом с этими людьми, богатыми и значительными... О чем я только мечтал?.. Но вот так потерять голову, слушать слова какого-то прилипалы, чувствовать на своем запястье грубую руку, липкую от вина, — стряхнуть ее, оттолкнуть...
Эгбо услышал, как его собственный голос заглушил музыку:
— Убери руки!
Слава богу, никто меня здесь не знает. Вывалять бы этого типа в пьяной блевотине...
— Убирайся-ка сам, дружок! — И он снова потянул Эгбо за руку. — Кто ты такой, чтобы здесь разоряться? — Еще двое опекунов угрожающе поднялись с мест.
— Оставьте его в покое, — вмешалась Сими. — Что вы пристали к мальчику?
Мальчик! Так вот кто он, мальчик!
Как-то, где-то он сел. Встать уже невозможно, да и не время теперь уходить. Ожидание не было мукой, ибо он ничего не видел и ничего не слышал. Он не заметил даже, как Сими исчезла.
Прошло несколько часов или, может, минут, и острое личико со шрамом приблизилось к нему в седьмой раз.
— Да, да, принеси еще. Виски.
— Слушаю, сэр. Мадам ни нпе йин.
— Что?
