Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2010)
XXV
Из тетради Глеба:
«6 января 1942. Рождество (старого стиля).
Впечатленья дневной „прогулки”:
у Летнего сада
брошенный труп, завёрнутый в мешковину,
торчат валенки, расплелась верёвка,
видно — фигурой, — что женщина.
Ещё один брошенный труп,
ещё и ещё,
а тот — босиком,
а этот — в носатых ботинках
прямо упал на мосту,
как шёл, руки в карманы,
только на спину — именно так
падают умирающие
(да-да, остановка сердца).
Подошёл страж порядка (в тулупе),
видит — закрыты глаза и не дышит —
и двинулся дальше.
Мимо толпы людей —
кто в пальто,
кто в телогрейке, кто в шубе,
тащат — чаще порожние — саночки
и бидоны или с пустыми
руками, с пустым желудком,
с пустым бесчувственным сердцем,
со взглядом, запавшим вовнутрь.
А вот и слепой шагает,
проверяя палочкой путь.
Ощупал лежащего — дальше.
Будь я Сологубом-и-Гиппиус
с доморощенным их ницшеанством,
писал бы примерно вот так.
Горите, проклятые книги!»
XXVI
Из дневника Веры:
«Голод старит.
Выгорает весь жир. Остаются лишь кожа, кости да мускулы — у мужчин. Нам-то, женщинам, легче, у нас больше жировых отложений и складок, и потому старение не такое катастрофическое. Стараюсь всё-таки не смотреть на своё отражение.
Все диеты, мысли о стройной фигуре — абсурд! Сейчас бы мне те пироги и пирожные, взбитые сливки, вообще любое! Но самое жуткое — Глеб. Он, и прежде худой — одна кожа да мускулы, теперь весь покрылся морщинами, складками, впадинами. Тело ещё можно скрыть под одеждою, но лицо! Но руки! Кажется, что прибавил лет двадцать пять. Только глаза, как прежде, живые, воспалённо горящие и моложавые. Пока они так блестят — всё хорошо.
Говорит, что не видит, как я постарела, но я-то вижу его, и, глядясь в это „зеркало”, понимаю, чтбо с нами случилось».
XXVII
Из тетради Глеба:
«13 января. Старый Новый 1942-й год (канун).
—35оC, не снежит, но зато слабый ветер.
Летопись битвы с холодом:
сначала ходил на Васильевский
разбирать вместе со всеми
дощатые трибуны
стадиона, покрытого снегом,
напоминавшего кратер
в выбоинах от плясок
слонов или носорогов.
Отвозил на саночках к Вере
(она тоже помогала),
потом — через мост Лейтенанта Шмидта —
тащил под обстрелом к себе.
Доски в конце концов стоплены.
Стадион весь растащили
стаи обледенелых
человеческих муравьёв.
Ещё в начале зимы,
до обретения досок, —
их хватило, увы, ненадолго, —
начал топить книгами.
Сжёг: „Советскую музыку”,
потом немецкого Гёте,
потом переводы Шекспира,
потом — оригиналы,
потом — дешёвого Пушкина
(марксовское издание,
всё равно помню наизусть),
потом мемориальный
многотомник графа Толстого —
вот этих книг было жаль,
но сейчас сама жизнь диктует
другую „Войну и мир”,
потом в ход пошёл Достоевский —
„Подросток” и „Бедные люди”.
Отложил покуда сожжение
„Карамазовых”, „Бесов”, „У Тихона”
(гроссмановское издание).
Когда бросил в топку „Подростка”,
подумал: „Вот догорает
последний русский пэан
священным камням Европы.
Не останется даже камней”.
Уцелело: немного поэзии
(Блок, Арсений Татищев),
латинские инкунабулы,
партитуры, письма, стопка
нотной бумаги,
чертёжного ватмана
и нелинованных чистых тетрадей —
эти горят хуже всего.
Пока писал — согрелся.
Назовём это „Vers la flamme”».
XXVIII
Всё чаще, выстояв не один час в ожидании подвоза продуктов, Глеб становился свидетелем повторявшейся с завидной регулярностью сцены: женщины, больше пожилые, упиваясь безнаказанностью, в открытую поносили военную и гражданскую власть при угрюмом одобрении отводящей глаза в конец измождённой очереди (впоследствии и глаза перестали отводить) и явном безразличии некогда столь грозных сил правопорядка. Милиция, обычно дежурившая у пустых продуктовых магазинов, делала вид, что не слышит озлобленных речей, или демонстративно отходила в сторону. Слова, за которые в первые месяцы войны полагались арест и, возможно, расстрел, больше не впечатляли. Потому что их готовы были произнести каждый второй, если не двое из трёх стоявших за с трудом ужёвываемым хлебом и почти несъедобными жмыхами из толпившихся у магазинов в несбыточной надежде, что сегодня, может быть, объявят выдачу хоть каких-нибудь круп или — как под Новый год — сладкого. Но, странно, Глеб, сознавая субъективную правду говоримого о предательски безобразном снабжении осаждённого города, об отсутствии у горожан и у властей уважения к собственной судьбе, о ненужной безропотности
и рабстве тех, кто одним своим присутствием в городе укреплял дух нашей армии и её желание выстоять и победить, о растоптанном достоинстве, впервые не сочувствовал таким речам. Ненависть к вольной или невольной подлости, к тупому угнетению, ставшая общим местом, выплёскивалась ораторшами именно на тех, кто сейчас отвечал за спасение почти катастрофической ситуации. И разве не эти самые ораторши с ненавистью требовали недавно расправы с подлинными или мнимыми оппонентами их угнетателей — при таком же молчаливо давящем одобрении отводившей глаза толпы? Глеб произносил про себя именно «угнетателей», ибо давно уже ничего, кроме отчуждения от власти, не испытывал. Сейчас была важна другая ненависть и другая любовь — не та, что движет толпою. Мысли его прервала знакомая ругань:
— Свинские порядки, жалкая, убогая жизнь. А мы ещё верим этим ублюдкам и бандитам. Они обрекают нас на беззаконие, на голодную смерть, на конец в нечистотах. Уборные заколочены, все гадят в подъездах, в разбитых трамваях, прямо на улице. Вот вы, гражданин, где нынче оправлялись?
— У меня допуск в Эрмитаж. Там, знаете ли, в зале, где прежде голландцы, насыпан хороший песочек, так что было всё даже культурно, — невозмутимо и с некоторой бравадой отвечал тот, к кому обратилась говорящая.
— Жалкая, убогая страна, погрязшая в невежестве, в голоде, в дерьме, живущая по колено в своей и чужой крови и блевотине, дышащая невыветряемым трупным воздухом и верящая в то, что все ей завидуют!
Измождённый милиционер, стараясь сохранить видимость плохо дававшейся ему строгости, приблизился к ораторше:
— В чём дело, дамочка?
— А вы что, думаете, что я сумасшедшая, травмированная? Что таких надо расстреливать? — не унималась гомонившая, с остервенением глядя в лицо представителю власти, один вид которого вызывал сочувствие: глубоко запавшие глаза, изрезанное голодными морщинами лицо, которое теперь могло принадлежать человеку любого возраста, обвислая шинель на огромной фигуре, стекленеющий от недоедания взгляд.
— Докторам решать, кто травмированный. И вообще: идите… Хлеба сегодня не будет, граждане. И крупы тоже не будет. Вообще никакой выдачи не будет сегодня. Идите домой с миром…
Уже стемнело — и надо было успеть до комендантского часа. Опять мутящая сознание, сосуще-голодная ночь.
