Роберт Элли - Последнее танго в Париже
— А это кто? — спросил Том, поднимая карандашный рисунок с изображением мальчика перед фортепиано.
Жанна улыбнулась.
— Моя первая любовь, — ответила она. — Кузен Поль.
Оператор протиснулся между ними, наставив камеру на рисунок. В дверях застыла Олимпия в тяжеловесном молчании.
— Почему у него глаза закрыты? — поинтересовалась помощница режиссера.
— Он играл на фортепиано, и играл потрясающе. Помню, как он сидел перед инструментом, пробегая по клавишам тонкими пальцами. Он упражнялся часами.
Она и вправду помнила темные глаза и нездоровый, лихорадочный взгляд своего двоюродного братца. Пока их родители распивали чаи в гостиной, любуясь цветущими гиацинтами и боярышником, вспоминая поездки по Африке, они с Полем незаметно ускользали…
Жанна открыла окно и показала на задний дворик.
— Вон те два дерева, каштан и платан, — сказала она, — под ними мы любили сидеть, каждый под своим, и смотреть друг на друга. Кузен казался мне просто святым.
Она взяла Тома за руку и повела во двор.
— Правда красивые? — спросила она, показав на участок, заросший кустарником и сорной травой. Но Жанна этого не замечала: погрузившись в сладостные воспоминания о том, что минуло, она смотрела вверх, а не на окружавшее их запустение. — Правда красивые? — переспросила она, словно Том не увидел бы без ее подсказки. — Мне эти деревья тогда казались самыми настоящими джунглями.
Как легко было показывать Тому прошлое в розовом свете! Его восторги и разочарования потакали склонности Жанны пофантазировать, однако пора ей было остановиться. Действительность громоздилась вокруг, как грозовые тучи, возникла опасность, как бы куда менее приятные из ее детских воспоминаний не выплыли на свет Божий.
Олимпия, тяжело ступая, шла следом, выставив перед собой наподобие иконы фотографию полковника.
— Полковник был великий человек! — взывала она к каждому, кто был готов ее слушать, одновременно пытаясь обратить внимание кинооператора на самое важное, с ее точки зрения, достоинство виллы. — Меня от него даже брал испуг, — призналась она.
Жанна снова взглянула на фотографию и вспомнила страх, который недовольство полковника нередко вызывало и у нее. Внезапно она подумала об американце, о его силе и самонадеянности, и ей захотелось к нему прижаться. Она огляделась и в первый раз заметила — с наружных стен дома облупилась краска, почва в углу сада поражена эрозией, камень крошится, полно сорняков, а вдали виднеются какие-то халупы из толя.
— В мое время ничего этого не было, — с отвращением сказала она, продираясь сквозь кусты. Группа следовала за ней по пятам. Она ощущала, что это возвращение сделало ее чище, но в чем-то и обмануло, и поэтому, увидев с полдюжины маленьких темнокожих мальчиков, которые справляли большую нужду, устроившись в кустах черной смородины, она разозлилась так, словно это ее саму оскверняют.
— Чем это вы тут занимаетесь? — заорала она, и мальчишки, натянув штаны, кинулись врассыпную.
Жанна успела поймать одного из них за руку и начала трясти. Одежда на нем была немногим лучше лохмотьев. Мальчонка дрожал и лягался, норовя попасть ей по голени. Жанна заметила, как Олимпия, подхватив с земли обломок доски, ринулась через заросли, а оператор несется сбоку, наставив на нее камеру.
— Вы что, другого места для этого не нашли, как в моих джунглях? — спросила она, и тут до нее дошло, что мальчик не понимает французского.
— Удирай! — велела она. — Во всю прыть!
Он исчез, перемахнув через стену, как маленькая зверушка.
— Поймаю тебя — придушу на месте! — завопила Олимпия. — Езжай срать туда, откуда приехал, сопливый ублюдок!
Подобрав камень, Олимпия безрезультатно запустила им вслед нарушителям.
— Африка, — бросила она с отвращением. — Даже в собственном доме житья не стало.
Жанна повернулась, поглядела по сторонам и подумала: «Стареть — это преступление».
Тяжело дыша, подбежал Том и махнул рукой в сторону оператора. Лицо у него раскраснелось от возбуждения и гордости.
— Засняли? — спросила Жанна.
— С начала до конца.
— Олимпия была неподражаема. Теперь у вас ясное представление о расовых отношениях в пригородах.
Жанна почувствовала, что на глазах выступили слезы.
Том ничего не заметил.
— А теперь расскажи об отце, — предложил он.
— Я думала, на сегодня все.
Она отвернулась и пошла к воротам. Внезапно ей показалось, что Том, тщеславный и наивный, великолепно вписался в придуманный мир ее детских воспоминаний.
— Ну, напоследок, — попросил он, поспешая за ней.
— Я тороплюсь.
— Всего пять минут, Жанна. — В его голосе звучали удивление и обида. — Несколько слов о полковнике.
— У меня деловая встреча, — соврала она не моргнув глазом и решительно вышла, не позаботившись закрыть за собой ворота.
Глава восьмая
Утро было прекрасным, но день не оправдал ожиданий: небо затянуло облачной пеленой, солнце, похожее на тонкую облатку, еще недолго посветило сквозь нее и окончательно скрылось. Зимний дождь размыл облик Парижа, ветер гнал струи, разбивая их о высокие гнутые стекла окон в квартире на улице Жюля Верна. Бледный преломленный свет играл на стенах гостиной, и казалось, что по ним стекают потоки воды. За полдень комната начала пахнуть сексом. Обнаженные любовники лежали на матрасе. Жанна отвернулась от Пола, но ее рука покоилась на его широкой груди. Пол одной рукой прижимал ко рту блестящую серебристую губную гармонику, извлекая из нее жалобные несвязные звуки.
— Что за жизнь, — проговорила она будто во сне. — Передохнуть некогда.
Она думала о том, что было утром, о воспоминаниях, погребенных на вилле. У нее возникло неразумное желание поделиться с Полом своим разочарованием.
— У полковника, — начала она, — были зеленые глаза и блестящие сапоги. Я любила его, как божество. Он так красиво гляделся в мундире.
Пол даже не пошевелился, но произнес:
— Собачье дерьмо с пылу с жару.
— Что?! — возмутилась она. — Я тебе запрещаю…
— Всякая форменная одежда — говно, и все за этими стенами — тоже говно. И вообще я ничего не хочу слышать о твоем прошлом и всем прочем.
Она понимала, что глупо искать у него сочувствия, и все же продолжала:
— Он умер в пятьдесят восьмом в Алжире.
— Или в шестьдесят восьмом. Или в двадцать восьмом, или в девяносто восьмом.
— В пятьдесят восьмом! И я запрещаю тебе насмехаться над этим!
— Послушай, — сказал он терпеливо, — перестала бы ты болтать о том, что здесь не имеет никакого значения. Не все ли равно, черт возьми!
— Так о чем мне тогда говорить? — устало спросила она, надеясь, что он подскажет. — Что делать?
Пол наградил ее улыбкой, с умением и чувством сыграл на гармонике несколько тактов детской песенки и запел:
— На корабль взойди, красотка…
Жанна только головой покачала. Ей казалось, что он бесконечно далек от нее.
— Почему ты не вернешься в Америку? — спросила она.
— Не знаю. Думаю, из-за дурных воспоминаний.
— О чем?
— Об отце, — сказал он, перевалился на живот и приподнялся, опершись на локти, так что их лица оказались совсем близко. — Он был пьяница, грубиян, — последнее слово Пол подчеркнул голосом, — и сверхмужик, трахал шлюх, заводил драки в барах. Да, он был твердый орешек.
Лицо у Пола разгладилось.
— Мать у меня была женщина поэтическая и тоже пила; с детства помню, как полиция замела ее в голом виде. Мы жили в маленьком городке, среди фермеров. Вернешься, бывало, из школы, а ее нет дома — в тюрьме или еще где.
Едва заметное удовольствие промелькнуло у него на лице, смягчив резкость линий. Он так давно не думал обо всем этом, что оно перестало для него существовать.
— Каждый день утром и вечером, — продолжал он, — мне приходилось доить коров. Мне нравилось это дело. Но помню, как-то раз я собрался повезти одну девушку на баскетбольные состязания, приоделся, а тут отец говорит: «Ступай подои коров». Я его попросил: «Пожалуйста, подои сегодня вместо меня». Знаешь, как он ответил? Он ответил: «Поворачивай задницу и живо в хлев!» Я пошел, но времени у меня было в обрез, я не успел переобуться и заляпал туфли коровьим дерьмом. Пока ехали на матч, провоняло всю машину.
Пол скривился.
— Не знаю, — сказал он, словно отгоняя от себя только что вспомнившееся. — В памяти почти не застряло хорошего.
Но Жанна не сдавалась.
— Так прямо ничего-ничего? — спросила она по-английски, пытаясь подольститься. Его воспоминания заворожили ее.
— Ну, кое-что, — уступил он. — Был там один фермер, прекрасный старик, вкалывал на всю катушку. Мы с ним рыли канаву, нужно было землю осушить под посевы. Он носил комбинезон и курил глиняную трубку, но заправлял ее табаком через раз. Мне остервенела работа — пыль, жара, спину ломит, и я целый день следил, как слюна сбегает у старика изо рта по черенку трубки и зависает снизу на чашечке. Я сам с собой держал пари, что угадаю, когда капля сорвется, и все время проигрывал. Так ни разу и не застукал. На миг отведешь глаза — а капли уже нет, слюна набегает по новой.
