Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»
– Так, Лузгай Анна… Отчество неразборчиво… Николаевна?..
– Евсеевна, – безучастно, будто речь идет о ком-то другом, бросает она.
– Какие жалобы?
– Никаких. Взгляд ее глубоких, будто вырубленных на каменно-неподвижном лице глаз, выдает нечеловеческую муку. Она беззвучно вздрагивает и затихает, впадая в короткое забытье.
– Анна Евсеевна, что вас беспокоит? – переспрашивает пожилой врач, и не услышав ответа приоткрывает ей веко пальцами
– Ничего, – слышится тихий голос.
Молодой врач, тугощекий, гладко выбритый, в отутюженном халате, подогнанном по его женственной, немыслимо узкой в бедрах фигуре, проверяет пульс:
– Андрей Ефремович, может… – Выражение готовности на его лице какое-то неприятно холуйское. Даже в повороте головы, в жилистой вытянутой шее – готовность услужить начальству немедленно, почти раболепие.
– Не стоит терять время. Едва заметная усмешка проскальзывает на его губах. – Ее не проймешь. Я эту породу знаю. Религиозная фанатичка, я еще вчера понял. Таким итти на небеса, – к Иисусу, Магомету, Иегове – личное торжество… Ничего, приборы точнее всяких жалоб и стенаний…
Грачев с этой минуты стал мне отвратителен. И его борцовская шея на женственной фигуре, и тонкие злые губы. Пена в уголках губ. Холодная усмешка. Фат!
– Кровь на биохимию брать каждый час? – спрашивает он у пожилого. – Хотя тут и без того все ясно…
Старый врач внимательно изучает неровную волнистую линию на длинной бумажной ленте: в кривых зубцах – настоящая цена боли, жизни, смерти. Я вглядываюсь в лицо старика, пытаясь найти в нем хоть малейший признак жестокости. Напрасно.. Этот военный, по имени Андрей Ефремович, ничем не отличается от тех, кого я привыкла видеть на улице, в Университете, у себя дома. Есть даже что-то привлекательное в строгой сосредоточенности его лица, неторопливой манере говорить, спокойной уверенности движений.
– А знаешь, Грачев, у нее на редкость сильный организм.
Задумавшись на минуту, он подымает светлоголубые глаза, и я проваливаюсь в их холодную пустоту.
– На анализы! Митрошкина, поднимайсь! – командует прямоугольная медсестра. – Казакова Тоня, вас на сегодня отменили!
Митрошкина быстро семенит к двери. – Видала? – говорит Тоня, сбрасывая с себя халат. – Это наша молчунья. За полтора месяца один раз рот открыла и то, чтобы своим молчаньем похвастаться. Помнишь, как она вчера выступала? Патриотка на выданьи… Я эту Митрошку-картошку и на дух не переношу, еще больше чем наших врачей. В таких, как она, весь корень зла.
Вторую новенькую увозят санитары. Остается новенькая, у которой забрали крест, Тоня, Галя и я. Новенькая лежит неподвижно, скрестив на груди тяжелые руки, и – слабо шевелит губами.
– Молится, – шепчет Галя. – Смотри, завтрак стоит нетронутый. Боюсь спросить, наверное обиделась, что я крест куском металла назвала.
– Нет, деточка, не обиделась, – тихо произнесла женщина поворачивая к нам русую голову. Она будто озарилась изнутри, крупные рубленные черты размягчились, и сейчас ее грубоватое, ничем неприметное лицо фабричной работницы светится умиротворением. – Чего же обижаться? Жаль тебя, что во тьме. Выучили тебя магнитным полям, и ничего-то ты больше не знаешь.
– Вот в чем корень зла, – вздыхает Галя. Это в книгах пишут, трагедия русского народа. Дурак у нас народ, вот что я тебе скажу. Дурак от рождения. Темень безнадежная. Как скоты!
Тоня взмахивает рукой отчаянно: – Галка, да не дурак он от рождения, только задурили его, оболванили… Разве в вашем Заволжье было иначе?.. Жрать нечего. Привыкли слепо верить газетам, которые врут как сивый мерин. «Это же напечатано!» К незнакомым словам настороженно-почтителен. Когда Хрущ хотел обстрелять империализЬм с Кубы, обругали в ЦК: «Авантюрист!» А напечатали во всех газетах «волюнтарист». Спроси Анну, что такое «волюнтарист»… Ну, ну вот, видишь, в ответ только улыбка виноватая. Анна, она же честнее наших вольтеровских Панглосов с дипломами, для которых все прекрасно в этом лучшем из миров… Я – исследователь, привыкла думать и рассуждать. То, что в нашей лаборатории создавали – это точно не для мира во всем мире, а «для отпора империализЬму». Для-ради «отпора» и своих не жалко… Она вздохнула… Ладно, поговорим еще, кто в России быдло.. Я пошла кровь проверять…
Глаза новенькой, будто подернутые зеленоватой болотной ряской, темнеют, в них нет ни страха, ни сожаления. Только боль.
– Лузгай, на рентген!
Анну Лузгай увозят, и мы с Галей остаемся вдвоем.
– Посмотри, вчера едва жива была, – удивляюсь я. – Ну и силища!
Галя покачалась на своих маленьких ножках, вздохнула печально. – Ужас! И вера Анне не поможет. Вчера из ее цеха несколько человек привезли. Вечером уже никого в живых не было. Она пока не знает, а я – все своими глазами видела. Пошла проведать девчушку из Менделеевки, в соседнюю палату и там две женщины точно с такими же приборами лежали. Одна еще в сознании была… Из почтового ящика привезли, на шоссе Энтузиастов…
Мне девчушка из Менделеевки сказала: когда их привезли, один из санитаров брякнул: «Все же вы, бабье живучее, чем мы! Мужики из этого цеха час назад все до одного уже гикнулись.» Так и сказал, «гикнулись»…
Галя берет в руки учебник, со злостью швыряет его в тумбочку.
– Знаешь, даже не верится. Сегодня четверг, наши все на лекциях, а кто-то может быть в кино смылся… Я киноманка! Все ленты про войну пересмотрела… И не то, чтобы завидно, а вот как подумаешь что уже никогда мы не будем такими, как раньше, если мы вообще будем…– Слезы бегут по ее заостренному детскому лицу, припухлые губы вздрагивают, и она кажется сейчас еще слабее и беспомощнее.
Когда Тоня вернулась в палату, Галя все еще всхлипывала.
– Галюха, не запугивай себя и других. Мне и без детских слез кюхельбекерно и тошно…
Принесла Гале два чистых платка и принялась выговаривать ей с материнскими интонациями:
– Ну угодили мы в подопытные кролики, но это так, за компанию. У нас ничего страшного быть не может. Подумай лучше об остальных – здесь большинство из почтовых ящиков. Сама понимаешь… Яды боевого применения – это же в тысячу раз опаснее любых наших вредностей… А ты уже умирать собралась.
– Много ты Тонечка знаешь! Да в моей лаборатории этих «вредностей» как ты говоришь, было не меньше, чем в любом почтовом ящике.
– Так зачем тебя туда понесло?
– Да надули меня, художественно надули!.. Была всесоюзная химическая олимпиада. Прокатилась по всем районам. На Украине я была победительницей. Первый приз и в любой Унивеситет без экзамена. Меня взяли на химфак МГУ, когда мне было пятнадцать. Как талант! «Менделеев и Моцарт в одной пробирке»… А я не гений! – Ее игольчатые брови сердито взлетают, русые вихры мальчишеской стрижки,измятые подушкой, торчат во все стороны, будто тоже выражают свое возмущение.
– Гений не ходил бы так, как я, неприкаянный, не зная, куда приткнутся на специализацию? К третьему курсу все уже выбрали, а я в разборчивые невесты попала. Куда нас только не зазывали…Все жутко интересно. Все манит. Помнишь эти ПЛАКАТЫ, красовавшиеся на стенах: «Студент! Тебя ждет химия плазмы!» Или «Искусственная пища накормит планету». Тоня, ты в точку попала. Я свято верила печатному слову». Клюнула на плакат: «Ферменты – это жизнь…» У шефа была отличная лаборатория в новом здании, я считала его будущим светилом и делала все на свете – от мытья посуды до инфракрасной спектроскопии. В общем, была девочкой на побегушках… И вдруг здесь, в этом треклятом СПЕЦОбухе, мне преподносят что на меня был оформлен допуск. Я чуть не двинулась без гудка.
Все,что я знаю – шеф занимался ферментативным катализом. Да у нас этого и в программе нет! – Спекурс читает только дипломникам, а я и ферменты знаю не больше, чем ты. Просила шефа объяснить поподробнее, а он, змей горыныч, говорит, потом разберетесь. Научитесь работать руками. «Вы перспективны, будете еще делать великие открытия»…
Вот я и сделала открытие… в больнице. Оказывается, я своими руками синтезировала сильнейший яд. Здесь военные называют его ксифаголом.
Тоня вздохнула сокрушенно:
– Галя, у тебя, что, тоже тяга «сломалась». Потому ты здесь?
– Да причем тут тяга? Это же микросинтез. – Я его сто раз делала без всякой вентиляции. У нас для этого отдельная комната есть.
– Так что же случилось?
– Ровным счетом ничего. Змей что-то намешал в пробирке, указал температуру плавления. Все остальное я делала, как робот: через двадцать минут извлечь продукт пипеткой, нанести на стекляную пластинку, дождатся пока высохнет, убрать в специальный ящик, пронумеровать. Нас за эти годы чему-то научили, да и шеф меня выдрессировал так, что я тут одна работала, а он у себя в кабинете сидел. Я закончила, пришла к нему, села считать хроматограммы. Потом, чувствую у меня что-то давит в груди, тошнота, перед глазами все плывет… Я слышала, как шеф вызывал «скорую помощь»… – Неужели ты считаешь что и он нарочно?.. Змей Горыныч воистину?!
