Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
— Семь слов. Буква «и» — это слово, — твердо стоял Борис Тимофеевич.
— Ладно, не будем мелочиться. Еще рубль четыре копейки. Все?
— А стихи? — вскинулся Борис Тимофеевич. — Четырехстопный ямб с пиррихием на третьей стопе.
— Ямб, ямб, — проворчал Сергей Алексеевич. — Вымогатель вы, любезнейший. За ямб больше пары рублей дать не могу. Ей-богу, больше не могу. В конце концов, я не частная лавочка. Вот вам червонец и сдачи не надо.
— Благодарим-с, — осклабился Борис Тимофеевич, двумя пальцами беря со стола «красненькую» и небрежно суя ее в карман. — В другой раз я такое вам выдам, такое…
— Только без анекдотов. Это я и сам могу.
— Попробуйте, — небрежно бросил Борис Тимофеевич, — я, например, не видел ни одного человека, который бы похвастался, что он придумал анекдот. И потом, товарищ начальник, анекдот — это дух времени. Чем больше анекдотов, тем веселее эпоха.
— Ну хорошо, уговорил. Анекдоты по рублю за штуку, и ни копейки больше. Но помимо всего мне нужна целевая работа. Помните друга детства Симагина?
— Кольку? А как же! Месяца два назад встретил у пивного бара.
— Что можете сказать о нем?
— Про Кольку-то? Росту невысокого. Упитанность средняя. Лицо круглое, бугорчатое. Глаза голубые, чистые. Носит грязно-рыжую бородку.
— Его занятия, взгляды, высказывания?
— Занимается живописью. Взглядывает прямо в лицо. Высказывается туманно.
— О чем и каким образом?
— О женщинах, о хоккее, о живописи. Ругает современных художников.
— Как ругает и кого?
— Всех и по-всякому. Больше матюгом.
— Н-да. — Сергей Алексеевич крепко потер руки. — А нельзя ли вызвать его на откровенность?
— Спровоцировать на искренность?
— Опять вы, голубчик, не те слова берете. Не «спровоцировать», а «проявить достаточное понимание внутренних мотивов его поисков». Это очень важно. — Сергей Алексеевич вздохнул. — Видите ли, парадокс в том, что Симагин, как и мы с вами, принадлежит будущему, и никуда от этого не деться… Как все сложно в жизни. Как все запутано! Мы должны бороться за каждого человека, понимаете? За каждого. Каким бы он ни был. Как говорил поэт: «Сердца — да это же высоты, которых отдавать нельзя». Прекрасно сказано! Как пишут люди! Как пишут!
— Будем бороться за каждого человека, — растроганно подтвердил Борис Тимофеевич.
— Может, вам помочь? Приделать к вашему ППП наше КУКУ?
— Что это еще за куку?
— Комбинированное Универсальное Контролирующее Устройство. Вершина технической мысли.
— Не-е, спасибо, не надо. Я лучше по старинке, на память.
Домой Борис Тимофеевич вернулся веселый, окрыленный, со сладостями и бутылкой вина. Он обнял Лину, шаманившую у плиты, и закружил по кухне.
— Драгоценная моя, — пропел он, — красавица. Заживем теперь. Шабашку я себе сбил. Халтура — блеск! Теперь капуста в кармане не переведется. Завтра же дуй в магазины и собирай все, что относится к практике русского стихосложения. И сборники частушек, анекдотов и всего, что есть смешного!
Лина ничего не понимала и улыбалась.
В ПАССАЖИРСКОМ ЭКСПРЕССЕ… — … ВЗОРВАЛАСЬ БОМБА, ОРГАНИЗАЦИЯ… ПРИНЯЛА НА СЕБЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ЭТОТ ТЕРРОРИСТИЧЕСКИЙ АКТ…
Дом-скворечник жил обычной жизнью, — днем он бодрился, скрывая возраст и тяжкий житейский опыт, но по ночам все чаще и настойчивей скрипел и постанывал. Каждый житель дома тянул свою собственную лямку, иногда с веселостью, подтверждающей, что упорная дрессировка бытом может создавать иллюзию благополучия, иногда с угрюмой озлобленностью, позволяющей надеяться, что в любом человеке, даже забитом, замызганном жизнью, загнанном в угол, — в любом человеке тлеет искра мятежа.
Бухгалтер-вдовец вышел на пенсию и теперь разводил суккуленты — опунция фикус-индика, фипсалис капиллиформис, рилосэреус лейкоцефалис, эхинорис мультиплекс, лабивия пентландии, споне суа ет ад апорес. Завелись у него приятели-кактусисты, любители степенных разговоров о почвенных смесях, ареолах, цветоносцах, ребрах, бугорках и комочках. Вася с мыльного завода женился, взял фамилию жены и, как только жена забеременела, перебрался работать на молочный завод. Водитель трамвая накатывал по городу очередную тысячу километров. Кандидат наук ушел в докторантуру, и ему обещали квартиру. Жизнерадостная шлюха вышла замуж, а супружеская пара начала процесс развода. Спортсмен был на сборах со своей девушкой. Начинающий писатель добывал вторую рекомендацию в творческий союз. Телемастер переквалифицировался на ремонт швейных и вязальных машин. Тихий сумасшедший стал еще тише, но по-прежнему по ночам читал большую энциклопедию. Ангел-хранитель продолжал лысеть, исходя пухом и перхотью.
Борис Тимофеевич стал вполне прилично зарабатывать на информации. Где он ее добывал и каким образом — об этом никто не знал, но его часто видели за столом, где он, сосредоточенно хмурясь, аккуратно заполнял бухгалтерскую книгу. Время от времени, набредая на особенно удачный сюжет или острое словцо, Борис Тимофеевич начинал смеяться радостно и визгливо. При этом ангел-хранитель, в полудреме наблюдавший за подопечным, вздрагивал и потел, а Лина, вязавшая на кухне бесконечные пары носков, аукала:
— Борис Тимофеевич! Скажите свеженькое общественное мнение!
Он чувствовал себя превосходно, у него не было ни вялости в мышцах, ни слякоти в душе, да и внешне он изменился: лицо, освещаемое изнутри упорной идеей, обрело непреклонность; фигура его, прежде рыхлая и нелепая, стала сухой и мускулистой, да и манеры его из робких сделались уверенными до наглости.
У них с Линой, полневшей день ото дня и любившей по этой причине тихо посидеть, выработалась привычка — чайная церемония. Садились на кухне друг против друга, ставили электрический чайник на восемнадцать с половиной стаканов. Блестящий, он отражал лицо Лины, с синевой под глазами и пятнами на щеках и скулах, и гладкое, довольное лицо Бориса Тимофеевича, отражался и заварной чайник со следами былой утонченности — деталь царского сервиза, неведомо как попавшего в этот дом, тонкие синеватые чашки и прочие принадлежности семейного вечера.
Лина, убрав живот под край столешницы, шила что-нибудь для будущего ребенка, сладко улыбаясь и взглядывая иногда на Бориса Тимофеевича. Он, напившись чаю и ощущая тепло в желудке, покой на сердце и ясность в мыслях, встречал взгляд Лины и подмигивал: мол, все о’кей, я здесь, со мной не пропадешь, милая. Лина кивала ему удовлетворенно — мол, все ол райт, я тебе верю, дорогой.
Несколько событий, последовавших одно за другим и, казалось бы не связанных друг с другом, заставили Бориса Тимофеевича внутренне напрячься, как перед шагом в неистовую неизвестность. Во-первых, расхворалась и слегла учительница, и ее перестали встречать на лестнице. Затем последовало исчезновение Сергея Алексеевича, работодателя и наставника. Когда Борис Тимофеевич в определенный час пришел в дом на лужайке, дверь оказалась запертой, а у порога, притиснутая камнем, белела бумага. «Дорогой друг! — писал в записке Сергей Алексеевич. — Наше с вами предприятие потерпело крах. Меня уволили за ненадобностью, и теперь я на гражданке работаю по горячему тарифу. Расчет с вами по первое число будет в конце концов произведен. Жаль терять такого, как вы, покладистого товарища и милейшего человека. Помяните в своих молитвах преданного вам Алексея Сергеевича».
Борис Тимофеевич положил синюю папку с сочинениями, сел у порога и задумался. Густые травы, напитанные богатыми земными соками, источали густой пряный запах. Настоянный на травах воздух кружил голову, рождал мечты о возможном. «Нам бы с Линой и ребеночком этот домик! — думал Борис Тимофеевич. — Ни тебе квартплаты, ни мне шуму городского. Живи и радуйся. Эх!»
Гортанно выкрикивала что-то свое, неведомое и таинственное, какая-то мутантная птица; тонко вызванивала неистребимая мошкара, толпившаяся в воздухе; отрывисто стрекотали кузнечики; было райски спокойно, беззаботно и безлюдно.
«У того куста поставим колясочку, — продолжал планировать Борис Тимофеевич. — Садовый столик и мягкое кресло, чтобы Лина могла сидеть и вязать носки. Эх!»
Он встал, подергал дверь, заглянул в замочную скважину, снова подергал дверь и, шаркая ногами по траве, двинулся на трамвайную остановку.
Был утрачен верный заработок, и это еще более подстегнуло Бориса Тимофеевича принять какое-то важное решение, пока непроясненное окончательно, но уже начинавшее принимать различные очертания, имевшие рисунок и направление.
Третьим событием, поразившим Бориса Тимофеевича, было полученное по городской почте письмо от Симагина.
«Слышь, Бобби, — писал Симагин, — дуй ко мне, как только получишь сию писульку. Есть одно чертовски увлекательное дельце. Николя».
