Моника Али - Брик-лейн
— Может, ты туда съездишь? — Ее слова булькали, как кипящая вода.
— Куда? — Он снял капюшон и заморгал.
— Куда? В Дакку. Отыскал бы ее.
Шану встал на ноги. Прокашлялся. Тупо перемешал чечевицу, поднял крышку кастрюльки с рисом и выпустил оттуда весь пар: рис теперь не приготовится как следует.
— Ну, — протянул он, — может, и съезжу. Похожу по улицам, поспрашиваю у прохожих: «Вы не видели сестру моей жены? Она недавно сбежала от мужа и прислала свой новый адрес: Дакка». И мы ее живо разыщем. Понадобится всего-то пара-тройка жизней. Да и здесь особо делать нечего. Всего только степень получить да повышение, ну и еще сына родить.
«Возможно все! Так и подмывало выкрикнуть ему это. — Знаешь, что я сегодня сделала? Зашла в паб. Воспользовалась туалетом. Что, трудно представить? Я шла милю за милей, наверное, прошла весь Лондон, и конца-краю ему не было. А чтобы попасть домой, я зашла в бангладешский ресторан и спросила дорогу. Я смогла!»
— Ну что, собираю чемоданы? Или ты уже собрала? Поеду в Дакку, найду Хасину на улице, привезу ее сюда вместе с нами жить. Возьму в придачу остальных твоих родственников, устроим здесь свой маленький Гурипурчик. Замечательное предложение!
— Как знаешь. Я просто сказала.
Шану снял куртку. Хотел потереть лоб, но увидел перчатки на руках, снял их.
— Ты переживаешь за нее. Послушай. Иногда надо подождать, а там видно будет. Иногда это самое лучшее, что мы можем сделать.
— Знаю. Уже слышала.
Назнин бросила в чечевицу три щепотки соли — зерна уже достаточно проварились. Добавила чили, тмин, куркуму и нарезанный инжир. Золотистая смесь стала надувать жирные и довольные пузыри. Назнин попробовала и обожгла язык. Но боли не чувствовала — сердце пылало, оно взбунтовалось.
Из молитв Назнин вычеркнула повышение. На следующий день нарезала три очень острых красных перчика и вложила, как гранату, мужу в бутерброд. Грязные носки снова сунула в ящик с бельем. Когда вырезала ему мозоли на ногах, случайно скользнула бритвой мимо. Бумаги перепутались после уборки. Все домашние дела — плебеи при дворе его величества Шану — буксовали. Начались небольшие мятежи, рассчитанные на подрыв государства изнутри.
Миссис Ислам отвела Назнин к доктору Азаду. В приемной сильно воняло, словно с потом из пациентов выходили болезни. Пожилой человек с крючковатым носом сидел в углу и угрюмо что-то потягивал из жестяной банки. У самой двери на стульях веером рассыпалась большая семья африканцев: кожа цвета мокрых речных камней, длинные красивые шеи и маленькие грустные глаза. На руках у них перешептывались дети. Взрослые молчали. На лицах ничего, кроме готовности ждать. Ожидание — их основная профессия.
Миссис Ислам втянула воздух через сомкнутые зубы. Пошевелила ногами под стулом и потерла правую пятку левой тапочкой. Из большой черной сумки (сумка, как у врача, но пахнет из нее мятными конфетами, а застежка украшена яркими стеклышками) достала целлофановый пакет с носовыми платочками.
— Вот, милая, возьми. Это тебе.
— Какие они у вас хорошенькие, какие славные.
Миссис Ислам фыркнула:
— Мне их кто-то подарил. Мои носовые платочки всегда самого высокого качества. Если тебе нравятся эти, то я тебе еще принесу.
— Нет, спасибо, не надо.
— И тебе они тоже не нравятся, — миссис Ислам подняла руку, чтобы ей не возражали, — тогда отдай их мужу.
Она наклонилась к Назнин. Из бородавки возле носа торчат три щетинки, которые после щипчиков стали еще крепче и толще.
— Как у тебя сейчас дела с мужем?
Назнин отвела взгляд.
— Все в порядке. Только вот мозоли его мучают, и желудок периодически болит.
Краем глаза увидела, как собеседница покачала головой и поджала губы. Пауза.
Миссис Ислам снова заговорила:
— Можешь ничего мне не рассказывать. Знаю я это все. Мне и рассказывать ничего не надо.
Назнин посмотрела на объявление на пяти языках.
— Ко мне идет вся молодежь. Они знают: что мне ни расскажешь, все останется в тайне. Но если не хочешь говорить, то я не буду слушать.
Объявление гласит: не курить, не пить, не есть. Только то, чего не делать.
— Послушай, что расскажу. — Миссис Ислам взяла Назнин за запястье. Сухая и горячая рука. Припудренная кожа, словно она растворяется от влаги. — В моей молодости до ближайшего колодца идти было две мили. В нашей деревне был свой колодец, но вода в нем испортилась, потому что ее прокляли, и в пруду тоже была отравленная вода. Две тяжелые мили к воде и две тяжелые мили обратно. И женщинам это надоело. Они продолжали носить воду и жаловаться мужьям, но что те им отвечали? Ничего. Потому что мужчинам было все равно. Страдали-то не они. С чего бы лишний раз им напрягаться? Тогда все деревенские женщины собрались вместе, чтобы решить, как им быть. Для начала друг другу поплакались. Потом друг другу посочувствовали. Потом поругали мужчин. Потом стали думать, что же делать.
Одна женщина, кажется Реба, швея, сказала: «Сестры мои, все очевидно. Мужчины должны помучиться, и тогда они выкопают нам новый колодец. Надо отказаться от работы. Устроим им забастовку. Хотят пить — пусть сами добывают воду». Некоторым понравилось ее предложение. Стали обсуждать. Нашлись обратные доводы. Смогут ли мужчины приносить достаточное количество воды — на всю семью? Смогут ли женщины приносить воду только для себя и не делиться с мужчинами? Не пострадают ли дети? Послушаются ли мужчины сразу или начнут бить жен? Тогда слово взяла Шеназ. Шеназ сидела за кругом. До этой минуты она не произнесла ни слова. После свадьбы Шеназ уехала в город, но муж ее там бросил. Она стала танцовщицей джатра. Вернувшись в деревню, Шеназ стала торговать тем, что покупали, чтобы выжить. Потому и сидела вне общего круга. И вот что она сказала: «У нас есть еще другая работа, и, если мы откажемся выполнять ее, плохо от этого будет только мужчинам». Все повернулись к ней, и она, не поднимая глаз, решительно продолжала: «Мужчина не выживет без воды. Он умрет без нее, но сможет принять мысль, что придется без нее остаться. Без секса мужчина не умрет. Он выживет, но сама мысль, что секса больше не будет, для него невыносима. Вот мое предложение». И женщины в моей деревне получили новый колодец. Если сказать себе, что ты бессильна, тогда да, ты будешь бессильна. Внутри тебя — все, чем наделил тебя Господь. Если муж не выполняет свои обязанности, подумай, может, ты сама забыла что-то сделать.
Миссис Ислам отпустила запястье Назнин. Вытащила платок, вытерла рот, словно прочищая путь для нового рассказа. Глаза у нее маленькие и твердые, как у птицы, седые волосы аккуратно зачесаны назад. На лице — выражение усталости и великодушия. Эта женщина знает: в любой ситуации ее попросят прийти и взять все в свои руки.
Ассистентка с сигаретой за ухом назвала фамилию Назнин.
— Миссис Ахмед, — сказала она, перегнувшись через столик так, что грудь чуть не выкатилась в приемную.
Назнин поднялась и помедлила: идти ли к доктору вместе со своей дуэньей?
— Ступай, ступай, — велела миссис Ислам.
Она гневно посмотрела на грудь приемщицы, и та моментально выпрямилась.
Ноги у доктора Азада вместе. Колени сжаты. Несмотря на большое и мягкое кресло, он не откинулся на спинку, сидит ровно и потому походит на куклу на шарнирах. Он сидит под прямым углом к столу, смотрит на Назнин. На столе блокнот, ручка, желтая прозрачная папка и несколько игрушек-снегопадов. В первое же посещение он рассказал про них Назнин. Эти спящие под снегом города удивительны. Встряхнешь — и в городе начинается белая буря, и тогда можно представить, что там внутри — жизнь. Детские игрушки, сказал доктор Азад. И не объяснил, почему они стоят у него на столе.
— Есть ли жалобы, идет ли кровь, болит ли что-нибудь?
— Нет, — ответила Назнин, — все прекрасно.
— Часто ли раздражаетесь, опухают ли ноги или лодыжки?
— Нет.
— Хорошо ли питаетесь?
— Да.
— Тогда, думаю, все пройдет гладко, у вас будет здоровый ребенок, который в старости о вас позаботится.
Доктор улыбнулся. У него была совершенно особенная улыбка. Подбородок поднимается, уголки рта опускаются вниз. Тем не менее это улыбка. Брови ползут вверх, подразумевая веселье.
— Нужно всего лишь померить вам давление и договориться о встрече в больнице. У вас есть ко мне вопросы?
У него мягкий голос, слова на губах распускаются, как цветы, но звучат все-таки весомо. Шану говорит громко. Свои слова он ценит на вес золота, а разбрасывается ими, как дурак.
— Только один, — сказала Назнин. — Мой муж снова приглашает вас на ужин.
Доктор Азад достал из ящика черную нарукавную повязку и жестом велел Назнин закатать рукав. Она вглядывалась в его лицо, пытаясь прочитать на нем ответ. Нос у него заострился, мама говорила, что это признак мужской слабости. Но с виду доктор совсем не слаб. Волосы, похожие на сияющий шлем, обрезаны коротко и ровно; на макушке — круг света от лампочки под потолком. Кожа вокруг глаз сероватая и опухшая, глаза никуда не пытаются проникнуть, ничего не приказывают. Рот крепко сжат, спина прямая. Так держатся люди, которые знают не только свое место в жизни, но и то, что миру это место тоже известно.
