Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2012)
Раздеваясь, я почувствовала на себе чей-то взгляд. Смотрела женщина, ее портрет висел как раз над доктором, который уже накинул халат и теперь что-то сосредоточенно писал за письменным столиком с признаками модерна в ножках и с необходимым бордюром из балясинок. Я вспомнила стол и окончательно утвердилась: на портрете конечно Калерия, а на стенах собрание Ореста Константиновича. Всевозможные ведомства всегда интересовались такими коллекциями, но Орест Константинович мало чего боялся после Вериной гибели, к тому же в его пациентах числился Некто, кто в мрачной шеренге взбирался на Мавзолей. Может, из-за желудочных болезней этого Некто и выпустили досрочно — считал Скворцов. Через год-два на воле, в Москве, как и до войны, он стал сызнова собирать русскую живопись вместо конфискованной; это был его шаг в сторону от навязанной ему жизни — благо цены были смешными для нынешних. Орест Константинович успокаивался, волнуясь из-за какого-нибудь рисунка углем, пастельного натюрморта, бездумно тратя гонорары и даже вызывая недоумение Калерии, привыкшей к бедности и грошовым подсчетам, но, тайно гневаясь, она и сама пристрастилась к этому, скажем, пороку. Так, посмеиваясь, говорил Орест Константинович, ему нравилось, что и здесь Калерия, так ему казалось и хотелось, с ним рука об руку.
Но обратимся к приболевшему вспоминателю — тот лежит на кушетке, доктор задумчиво мнет ему живот, а Калерия глядит из позолоченной рамы. Согласитесь, не каждая может выдержать такую раму. Тонкогубая, с тяжелым тевтонским подбородком, но как шаловливо, как обещающе загибаются вверх уголки рта, как мерцают ненасытные глаза, как пленительно обтягивает вишневый бархат статный торс дочери Викуси и перламутром блестит треугольник открытой низко груди. Когда художник писал ее, а она носила это платье, вырез называли высокопарно — декольте…
— Простите, чей это портрет?
— Моей жены, — мельком сказал доктор и велел: — Встаньте! Спустите бретельки и закройте глаза.
И неожиданно уколол чем-то острым под ложечкой.
— Вы чувствуете это прикосновение как укол?
И сызнова уколол. Уколол подряд несколько раз и только тогда разрешил милостиво натянуть майку.
— К сожалению, мы с вами стремительно катимся к язве.
— Обследования?
Он пожал плечами и сел выписывать рецепт за чужой столик под портретом чужой своей жены.
Но прежде рецепта протянул мне какую-то металлическую штучку.
— Не бойтесь, возьмите в руки. Она абсолютно гладкая! А вам казалось, острая. Да? Это и есть наша диагностика. — И без всякого перехода: — А за вами ее другой портрет.
Здесь была тоже она, но не в золоте, тут рама белая, простая, а Калерия в украинской вышитой сорочке облокотилась о перила открытой веранды. Она казалась намного моложе, чем на том “парадном” портрете, и подозрение, что Орест Константинович уговорил художника писать ее на даче в Мамонтовке, в пору начала их романа, ударило в голову, и бедные тени тети Зайки и Шурочки проплыли.
А на портрете сбоку и внизу слева аквамарином по охре — 44 и подпись — размашистые инициалы.
— Это… — Доктор назвал опального в те годы художника, но я без него знала, кто автор. — Я больше люблю этот портрет. Вы не находите?
— Наверное, — ответила, но глядела не на портрет, а на доктора.
— А у вас всегда такие реакции? — спросил строго, но засмеялся.
Конечно, он не мог быть сыном генерала Ольхова. Тот был бы сейчас старше, хотя и моложе Калерии, а главное — длинный, узкий, и голова была как у стрекозы — маленькая головка астеника. А жива ли сама модель? Но тогда нужно будет произнести фамилию Скворцова, ведь она взяла фамилию Ореста Константиновича, так умоляла Виктория Карловна; надменная Калерия не очень хотела расставаться с остзейскими баронами. Но после развода — не знаю. Хотя, кажется, они формально так и не развелись; жили отдельно, она в его московской квартире на Патриарших, а он научился водить машину и переехал в Мамонтовку. Но принимал, кажется, все равно на Патриарших. Так жива ли она? Жива, иначе доктор не говорил бы в таком горделиво-кокетливом тоне, и Калерия, но в образе оперной пиковой дамы, вдруг представилось, может появиться здесь. Меня она, конечно, не узнает, если не напомню, а я не напомню. У доктора это скорее рабочий кабинет, уже разрешили нечто частно-кооперативное, но что с той квартирой? Продана, а может, сломали дом? Когда они еще жили вместе и Калерия в кимоно открывала дверь, я, стесняясь ее победительной красоты и своей детской неуклюжести, торопливо снимала в передней резиновые калоши на красной подкладке и в валенках проходила в кабинет к Оресту Константиновичу; меня и тогда мутило по утрам.
Ипекакуана 6, если тошнота вызвана переменой погоды, а при чувстве тяжести в правом подреберье — Купрум Сульфур 3.
Теперь я углядела эскиз Саврасова. Его так любил Скворцов. О, как прихотливы судьбы частных коллекций! Хотя не более человеческих. По крайней мере, Калерия наверняка научила своего вероятного мужа секретам Ореста Константиновича, последователя сгинувшего в лагерях Доктора.
Этот вальяжный гомеопат, кстати, помог пережить надвигающуюся зимнюю оттепель, но весной его телефон не отвечал. Тогда многие уезжали из Союза. И тут случилось явление Змея — Змей, конечно же, был гомеопатом. Но получен в подарок от аллопата!
— Такие состояния… — Знаменитый аллопат задумался и вдруг спросил: — А как вы относитесь к гомеопатии? — и, услышав фамилии Доктора и Скворцова, совершенно обрадовался: — Тогда с особенным удовольствием я рекомендую вам своего друга.
Друга звали Зиновий Яковлевич, но после первого же визита он обратился в Змея. Долго-долго, шевеля губами и подняв брови, Змей изучал рецепт гипотетического мужа Калерии, изучив, задумался, вздохнул, выпятил нижнюю губу и, отложив в сторону, сел писать свой. У Зиновия Яковлевича был свой взгляд и своя метода.
Итак, доктор, у которого висела коллекция Скворцова на стенах, никак не мог быть сыном генерала Ольхова. Из-за него, собственно, и рухнул второй брак Ореста Константиновича, хотя Калерия так не считала — считала, просто ненаглядный Викусин Орик только искал повод. Искал и вот нашел. Так она рассказывала подругам Викуси, своих подруг у Калерии никогда не было.
И в марте, прошедшем, канувшем, скрупулезно повторяемом оттепелями, солнечною капелью и морозами под утро, да и страстями, какой бы век ни шумел, в том далеком марте, когда так близко, год-другой, до смерти Хозяина, но: “…если бы знать!” — Скворцов напрасно ожидал в суде Калерию; Калерия опять не придет, а прибежит, опоздав, Натан Израилевич, адвокат и приятель, и, вытирая вспотевшее лицо под уничижительным взглядом помощника судьи, услышит вместе с Орестом Константиновичем: из-за неявки по болезни, справка прилагается, гражданки Скворцовой Калерии Николаевны заседание отложено и о новой дате стороны будут извещены дополнительно.
Так для чего Калерия затеяла суд? Чтобы отступить или дать ему возможность передумать? Считал: она сама не знает. Гонорливая красавица, оставшаяся без поводыря — без своей мамы. И Викуся возникла, будто она вот тут рядом, и он даже голос услышал и глянул в глаза, карие, но светлые, какие-то золотистые, янтарные, и янтарь на шее для больной щитовидки. Они и похоронили ее в этих бусах. И странная мысль — хотя почему странная? — когда Доктор их знакомил и он увидел эту насмешливую линию губ, эту улыбку принцессы — всегда повторял “принцессы”, хрупкая женщина с легкими горячими руками навсегда вошла в его жизнь. А может, юный Скворцов влюбился в возлюбленную своего учителя, но не осознал, так бывает. Может, он и на Калерии женился поэтому. Может, поэтому они и разбегаются теперь.
IX
— Приезжай, Оренька! Приезжай срочно! — просила Зая.
— Что-нибудь случилось?
— Да, — сказала Зая, — но ты не волнуйся. Ничего страшного, но ты должен к нам приехать.
— Ты заболела? Или Шурочка?
— Никто не заболел. Но приезжай, и лучше сейчас. Скорее надо!
Он сразу же стал собираться. У него значились в это утро еще два пациента, один молодой, хотя старинный, потому что довоенный, точнее — долагерный: Лючин Евгений Бенедиктович. Учитель вел его мать, кажется, еще с одиннадцатого года, актриса, и то же несчастное сердце… Он уже мог бы передоверить его Калерии — способная. Но не сейчас, не в эти дни и не Лючина. Все-таки Лючин — его пациент. Скворцов позвонил ему по домашнему телефону, а у него и служебный был, но Лючин сразу взял трубку, еще был дома, и они договорились. В те же часы, но через неделю.
