Майкл Каннингем - Начинается ночь
— Ради бога… Ладно, расскажи, что было дальше! После того, как ты заглянула на террасу.
— Лучше бы я этого не делала.
— Что это были за звуки?
— Ну… Бо топал ногой.
— Почему?
— Не знаю.
— Перестань!
— О'кей. Потому что он трахал ее. Сзади. И, наверное, когда он занимался сексом, ему хотелось так делать.
— А где был другой парень?
— Угадай.
— Джули делала ему отсос, правильно?
— Все. Больше я ничего не скажу.
— Что ты сделала?
— Ушла.
— А у тебя не мелькнула мысль остаться?
— Упаси бог.
— Ты расстроилась?
— Да.
— Из-за того, что твоя сестра участвовала в групповом сексе?
— Не только.
— А из-за чего еще?
— Во всем было какое-то уродство. Джо — придурок. А тут еще родная сестра обслуживает этих двух имбецилов.
— А может, это они ее обслуживали?
— Мы с ней потом говорили об этом.
— И?
— Она сказала, что это была ее идея.
— И ты ей поверила?
— Я пыталась. Понимаешь, она заканчивала школу, уже сдала все экзамены, уезжала в Барнард. Я немножко смотрела на нее снизу вверх.
— И?
— Честно говоря, у меня так и не получилось ей поверить. Просто она невероятно азартная. Мне кажется, я понимаю, как это произошло. И, по всей видимости, даже такой кретин, как Бо Бакстер, тоже был в состоянии сообразить, что после нескольких стаканов он легко сумеет поймать ее на слабо. А после ей ничего не останется, кроме как считать это своей идеей. Придется убедить себя в том, что она полностью владела ситуацией. Что, в некотором смысле, даже хуже.
— Ты была хорошей девочкой?
— Нет.
— Лучше Джули?
— На самом деле, нет.
— Неужели?
— Я переспала с Бо через два дня. Поправка: я трахнула Бо через два дня.
— Ты шутишь!
— Он подошел ко мне на вечеринке. С извинениями. Он пытался изобразить смущение, но я-то видела, что он прямо лопается от гордости.
— И ты…
— Сказала, чтобы он шел за мной.
— Куда ты его отвела?
— В сад. Это был большой дом с садом, в котором часто устраивали вечеринки.
— И…
— Велела ему меня трахнуть. Прямо там, на мокрой траве.
— Врешь!
— Понимаешь, мне все осточертело. Осточертел мой дурацкий бойфренд, осточертела моя сука-сестра с ее идиотской жаждой первенства. Осточертело быть невинной маленькой девочкой, падающей в обморок при виде групповухи на террасе. А кроме того, я тогда все еще думала, что навсегда рассталась с Джо и к тому же выдула чуть ли не целую бутылку дешевой водки. Короче, мне просто хотелось оседлать член этого безмозглого урода, унизившего мою сестру. Мне он совсем не нравился, но я никогда и ничего не хотела так сильно, как трахнуть его в тот момент.
— Ого!
— Тебе это нравится, да?
— А что было потом?
— Он испугался. Как я и предполагала. Забормотал что-то невразумительное: "Ребекка, ну, ты, ну…" В общем, я толкнула его в грудь и велела ему лечь на землю.
— И он послушался?
— А ты как думаешь? Он еще никогда не сталкивался с одержимыми женщинами. Что он мог сделать?
— Ладно. Продолжай.
— Я спустила с него брюки и задрала ему рубашку. Мне было необязательно, чтобы он был голый. Я вправила в себя его член и доходчиво объяснила, что именно он должен делать кончиком пальца с моим клитором. Похоже, до этого дня он вообще не знал, что такое клитор.
— По-моему, ты все это выдумала.
— Точно. Выдумала.
— Или нет?
— Может, и нет.
— Так это было или не было?
— Неужели тебе это действительно так важно?
— Конечно.
— Так или иначе, история получилась сексуальная, как тебе кажется?
— Наверное… Да.
— Я же говорю, мужчины — извращенцы.
— Это правда.
— Все! Хватит историй на сегодня. Иди сюда, Чарли.
— Откуда взялся этот Чарли?
— Честное слово, не знаю. Иди сюда.
— Куда?
— Сюда. Вот сюда.
— Сюда?
— Угу.
***Через полгода он женился на ней.
И вот двадцать лет спустя он сидит напротив Миззи, за столом своей нью-йоркской квартиры. Миззи только что вышел из душа — на нем длинные шорты с накладными карманами; рубашку он надевать не стал. Он похож — невозможно это отрицать — на бронзовую скульптуру Родена: та же ненатужная грация, та же как бы даром доставшаяся мускулатура, ее расточительная небрежность. Глядя на него, можно подумать, что красота — это естественное состояние человека, а не редчайшая из мутаций. У Миззи темно-розовые соски (в Тейлорах есть примесь средиземноморской крови) размером с квотер; между идеально квадратными грудными мышцами — медальон темных волос.
Неужели он пытается его соблазнить? Или просто не думает о своей телесной привлекательности? У него нет причин подозревать Питера в специфическом интересе, и даже если бы такое было возможно, он едва ли стал бы заигрывать с мужем сестры. Или стал бы? (Помнится, Ребекка говорила, что Миззи способен на все.) В некоторых молодых людях живет это неодолимое желание соблазнить всех и каждого.
— Как тебе Япония? — спрашивает Питер.
— Красивая. Несостоявшаяся.
Миззи сохранил южный выговор, который Ребекка давно потеряла. Сейчас — когда он вышел из ванной — Миззи меньше похож на Ребекку. У него своя собственная версия тейлоровского лица: ястребиная резкость черт, крупный нос, большие внимательные глаза, что-то смутно древнеегипетское, заметное, кстати, и в сестрах, притом что ни у Сайруса, ни у Беверли этого нет, определенный настойчиво повторяющийся мотив, возникший из путаницы их ДНК. Потомки Тейлоров, три девочки и мальчик, тема с вариациями, профили, которые не показались бы неуместными на каких-нибудь керамических черепках тысячелетней давности. Питер смотрит на Миззи, не так ли?
— Несостоявшаяся? Что — целая страна?
— Да я не про Японию. Я про себя. Это у меня ничего не вышло. Я остался туристом. Отдельным от всего.
В Миззи есть эта тейлоровская значительность, некое особое качество, которым все они (может быть, за исключением Сайруса) обладают, сами того не сознавая. Способность привлекать внимание. Быть тем человеком, про которого другие спрашивают: "Кто это?"
Миззи ездил в Японию с определенной целью, так ведь? Он, кажется, хотел посетить какую-то святыню? Где, черт возьми, Ребекка?
— Япония — очень иностранная страна, — говорит Питер.
— Равно как и эта.
Один — ноль в пользу неиспорченной молодежи. Никаких иллюзий!
— Ты ведь, кажется, хотел посетить какой-то священный камень? — спрашивает Питер.
Миззи улыбается. Ладно, не такой уж он и высокомерный, в конце концов.
— Монастырский сад, — отвечает он. — В горах, на севере. Примерно шестьсот лет назад монахи принесли туда пять камней. Я сидел и смотрел на эти камни. Почти месяц.
— Серьезно?
Миззи, не пытайся обмануть обманщика. Я тоже был когда-то юным романтиком, склонным к чересчур серьезному отношению к собственной персоне. Месяц, ой ли?
— И в результате получил то, что и ожидал. То есть ничего.
Так, теперь лекция о превосходстве восточной культуры.
— Совсем ничего?
— Этот сад — часть созерцательной практики, одна из ступеней медитативной жизни. В общем, оказалось, что нельзя просто так поехать и, не знаю, "посетить".
— А ты бы хотел жить медитативной жизнью?
— Я как раз сейчас медитирую на эту тему.
Вот дар южанина: самоуважение, смягченное скромностью и чувством юмора. Это и называется южным обаянием, верно?
Питер ожидает рассказа, но, кажется, никакого рассказа не последует. Воцаряется неуютное молчание. Питер и Миззи сидят, уставившись в столешницу. Пауза, затягиваясь, начинает походить на интерлюдию — по всей видимости, ничего хорошего, что могло бы выйти из этой встречи, не выйдет. Если в ближайшее же время это чувство неловкости не исчезнет, станет ясно, что отношения Питера с Миззи, во всяком случае, этим Миззи, ищущим, проблемным юношей, предположительно уже год как не употребляющим наркотики, не складываются. Получится, что Миззи приехал в Нью-Йорк навестить сестру, а мужу сестры придется — а что же еще? — потерпеть.
Питер привстает и снова устраивается на стуле, непонятно зачем оглядывает кухню. О'кей. Дружбы не получается. Но нормальные отношения им сохранить необходимо. Хотя бы ради Ребеккиного спокойствия. Он чувствует, как тишина, с ее несбывшимся обещанием душевной близости начинает набухать противостоянием. Кто первым нарушит молчание? Кто постарается заполнить паузу ничего не значащей болтовней и тем самым признает себя побежденным, окажется слабаком, готовым на любой словесный гамбит, лишь бы только не обострять ситуацию.
