Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй
— Я не могу разговаривать с таким безумным пылом, как вы, я ведь не мусарник. Я хочу знать, мусарник может только говорить или же он может и слушать тоже? — сказал Вова, вытирая пот со лба.
— Конечно, мусарник может и слушать тоже! — воскликнул Цемах с какой-то совершенно неуместной радостью и любопытством. — У мусарника могут быть недостатки еще большие, чем у всех прочих людей. Одно достоинство у него есть — он может выслушать правду и не кипятиться. Так что же вы хотите мне сказать?
Однако табачнику было нелегко заговорить. Слова с трудом пролезали через его горло, как будто мучения всей жизни душили его.
— Как вы могли позволить себе трясти меня за грудки и называть меня нечестивым злодеем за то, что я опозорил свою жену? Вы свою жену опозорили еще больше! Я могу оправдываться тем, что, когда я позорил свою Миндл, я был очень обозлен и к тому же пьян в дым. А вот вы, мусарник, женились на молодой и красивой женщине из хорошей семьи, а после свадьбы убежали от нее, как Конфрада убежала от меня. Из этого я вижу…
— Да, что же вы видите? — Цемах прямо дрожал от желания, чтобы его ругали как можно сильнее за то, что он не вместе со своей женой.
— Я вижу, что вы набросились на меня в синагоге реб Шоелки не потому, что я опозорил мою Миндл, а потому, что любите влезать во всякую путаницу, во всякую неприятность. Вы оживаете, скандаля, без ссоры вы не знаете, для чего живете на свете. Притащили сюда моего Герцку, потому что я был против этого. Притащили сюда Хайкла, сына меламеда реб Шлойме-Моты, потому что и его отец был против. Однако, поскольку вы привлекли обоих этих байстрюков, взбунтовав их против их отцов, а не деликатностью и Торой, оба они сбежали от вас: Герцка — со своей маменькой в Аргентину, а байстрюк реб Шлойме-Моты — к другому ребе. Говорят, он очень ученый и святой еврей. Я с ним еще поговорю о его ученике… А пока что я у вас. Вырывая у меня Герцку, вы знали, что я его запер в кладовку за кражу. И я вам тогда рассказывал, что братья его матери — уголовники и что они подстерегают его. Вы обещали мне беречь его — и пусть Бог вас так хранит, как вы сдержали ваше обещание! Да и как вы могли думать о том, чтобы следить за моим сыном, когда у вас на уме было совсем другое! — Полузакрытые прежде глаза Вовы широко раскрылись. Они были полны дымящихся язычков пламени.
— Что у меня было на уме? — спросил Цемах, и его сердце замерло от страха, не узнали ли о его испытании Роней, дочерью резника.
— У вас на уме была ссора с женой, как же вы могли думать о моем сыне!
Вова Барбитолер увидел, что директор ешивы растерян, поэтому по его заросшему лицу пробежала дрожь, выражавшая жажду мести, и он принялся живописать, как в субботу не даст читать Тору, пока его не выслушают. Он ничего не будет просить, только чтобы обыватели выслушали то, что у него есть сказать по поводу главы ешивы. Этот Цемах Атлас, скажет он, один раз отменил помолвку…
«Если бы он знал о Роне, дочери резника, он бы не смолчал по поводу моего испытания мужней женой», — подумал Цемах и вздохнул с облегчением.
— Вот как? Вы даже знаете о том, что я отменил помолвку? — рассмеялся он странно счастливый.
— Да, знаю. А рассказал мне об этом один из учеников ешивы. Так сильно вас любят ваши ученики, — рассмеялся в ответ ему Вова.
— В субботу утром здесь, в этой синагоге, молится первый миньян[25]. Так где же вы будете задерживать чтение Торы, в той синагоге или в этой? — решил еще больше раздразнить его директор ешивы.
— Я сначала не дам читать Тору в этой синагоге, а потом пойду в ту, — ответил Вова.
— Вот и хорошо, — директор встал, уже полностью освободившись от напавшего было на него страха. — В субботу утром я буду молиться с первым миньяном в Холодной синагоге, а потом к чтению Торы подойду во вторую синагогу, чтобы быть у вас перед глазами, когда вы будете рассказывать обывателям, каков я есть. Вы удовлетворены?
Вова тоже встал. Через окошко мужского отделения он увидел колонну около бимы и доску с тринадцатью принципами веры. На его лице на минуту появилось выражение сладкого покоя, как будто он очнулся от страшного сна, разбуженный прикосновением утреннего солнца. Но сразу же после того, как он повернулся к директору ешивы, на его лице снова появилось раздраженное выражение.
— Я хочу, чтобы вы знали, что, хотя я считал вас не слишком деликатным и не слишком умным, я считал вас человеком честным и справедливым. Вы заступаетесь за оскорбленную женщину, вы готовы пожертвовать собой ради детей, изучающих Тору. Поэтому я не мог устоять каждый раз, когда вы на меня набрасывались. Однако, когда я узнал, как вы, так много требующий от других, относитесь к собственной жене и что в последнее время вы даже не смотрите на своих учеников, я решил, что вы заплатите мне за все. Я своей сбежавшей жене не простил мучений и позора, которые мне из-за нее пришлось пережить. Так неужели я прощу их вам, чужому человеку? Я буду сидеть в Валкениках и изводить вас, пока вы не будете вынуждены бежать. Клянусь вам, это такая же правда, как то, что есть Владыка этого мира. Я верю в Бога, я каждый день налагаю филактерии и после молитвы говорю: «Я верю полной верой, что Творец, да будет благословенно Имя Его, Он сотворил и управляет всеми сотворенными», — указал Вова пальцем на доску по ту сторону зарешеченного окошка. — Я верю, что есть Бог на свете и что Он вам за все отплатит.
— Видите ли, о том, что вы верите в Бога, я знал, — произнес Цемах, задыхаясь от ненависти. — Я знал, что такой нечестивый злодей, как вы, нуждается во Владыке мира в качестве соучастника. Такой любитель наслаждений, как вы, нуждается еще и в обещании места на том свете. Если бы вы не были комедиантом и не лгали себе самому, вы бы постыдились верить в Бога милостивого и милосердного и быть при этом злодеем. Как у человека есть два глаза, у вас есть в жизни две страсти: наслаждения и месть. Вы уже старый человек, но даже после смерти, когда от вас ни следа, ни памяти не останется, будут все еще жить своей собственной жизнью две ваши неутоленные жажды: наслаждений и мести. Вы верите в Бога Израилева и били Герцку смертным боем за то, что он не надевал арбеканфес. Вы всех виленских сирот обеспечили арбеканфесами. Но все это не стоит ни гроша. Даже если вы под своим талесом изойдете слезами, даже если будете бить себя в грудь, каясь в грехах, пока у вас не случится сердечный приступ, даже если будете скитаться по всем богадельням и жить на подаяние все оставшиеся годы, — все это не имеет никакого значения. Выполнять заповеди не трудно, изучать Тору день и ночь не трудно, верить во Владыку мира так, как верите вы, не трудно, это даже легко, это удовольствие. Трудно отказаться от собственного характера, трудно не уступать себе самому в животных желаниях. Идите и скажите это от моего имени раввину со смолокурни. Я же знаю, что вы собираетесь и туда, чтобы отомстить этому пареньку Хайклу, который ни в чем не виноват. Это я заставил его помочь мне привезти вашего Герцку в Валкеники. Но вы горите жаждой мести и хотите прогнать его от ребе, точно так же, как хотите прогнать меня из этого местечка. Так что, когда вы будете у дачника со смолокурни, скажите ему, чего стоит, по моему мнению, ваша вера во Владыку мира и то, что вы накладываете филактерии. А когда вы это ему скажете, уверяю вас, что он, этот гений и праведник, поддержит вас, а не меня.
— С ребе Хайкла вы уже тоже поругались? Вы уверены, что он меня поддержит? Тогда ладно, я ему передам то, что вы сказали, — как крапива в канаве, расцвела улыбка в морщинах заросшего колючей щетиной лица.
— А когда вы в субботу утром не дадите читать Тору, расскажите и обывателям, что я думаю о вашей вере во Владыку мира. А теперь идите отсюда, до субботы я не желаю больше видеть вашей физиономии.
— Иду, иду, — весело ответил Вова, делая шаг своими кривоватыми ногами. — И помните мою клятву, я не отступлюсь, пока не прогоню вас из ешивы и из местечка.
Сразу же после того, как Цемах остался один, он положил голову на стендер и тяжело вздохнул. Он болен и измучен. Вот бы сейчас дать отдых своему усталому телу в квартире тети Цертеле, и чтобы она укрыла его своим платком, как делала это, когда он возвращался уставший от скитаний на чужбине. Здесь он еще более одинок, чем Вова Барбитолер в валкеникском странноприимном доме. Пусть это уже закончится, пусть отец Герцки сделает его жизнь здесь настолько невыносимой, что придется отсюда бежать.
На синагогальном дворе стоял Вова Барбитолер и с открытыми глазами видел сны о том, как его Герцка сидит в синагоге и изучает Тору. Солнце обжигало лицо старика, с его лба тек пот, ноги ломило от долгой ходьбы. Однако певучие голоса изучающих Тору, доносившиеся из ешивы, приковывали его к месту. Едва отрывая ноги от земли, словно это был застывающий цементный раствор, он неуверенной походкой направился в странноприимный дом.
