Борис Минаев - Мужской день
И когда стало совсем шумно, вдруг сказал:
– Мам, а можно я скажу?
– Что скажешь? – удивилась мама.
– Тост.
Дядя Юзя засмеялся и громко закричал:
– Дайте сказать тост! Ну что вы в самом деле! Мужчина ты или нет? – обратился дядя Юзя ко мне. Но я уже не смотрел на него. Я ни на кого не смотрел. Я набрал воздуха и крикнул:
– За наших славных артиллеристов, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура!
– Ура! – тихонечко закричал дядя Женя, веселый и молодой сын дяди Юзи. Все засмеялись и немножко выпили.
– Молодец! – смачно крикнул дядя Юзя и снова положил в рот кусочек селедки.
– Молодец-огурец! – промолвила мама и посмотрела на папу.
Папа улыбался, уставившись в тарелку.
И тогда я крикнул опять:
– За наших славных танкистов, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура!
Ничего другого я придумать пока не мог. Но все опять дружно засмеялись и даже захлопали в ладоши. Только мама не смеялась. Она грустно смотрела на меня. А когда все выпили, тихо сказала:
– За нашего дядю Лешу.
И выпила одна. Дядя Леша был мамин брат, он жил в Горьком. Папа звал его «дядя Леша об одной ноге». Он приезжал к нам редко, ему ведь трудно было ездить. Ногу он потерял на войне.
– А за интендантов? – весело крикнул дядя Юзя. Он на войне был интендантом. «Обеспечивал войска всем необходимым», – сказал мне папа, когда я спросил его, что это значит.
Но я уже никого не слушал. Щеки у меня горели. Мне было страшно весело! Я так любил этот праздник! И этих людей! Мне так нравился мой длинный и красивый тост!
– За наших... за наших... – запнулся я.
– Ура! – тихонечко закричал дядя Женя, и все опять засмеялись. С каким-то облегчением.
Но я вспомнил! Вспомнил, за кого еще надо выпить!
– За наших славных летчиков, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура! – крикнул я и выпил лимонад залпом.
Но почему-то никто уже не смеялся. Все грустно смотрели в тарелки и жевали. Стучали вилки.
Папа вышел из-за стола, взял меня под мышки и вынес в маленькую комнату.
Я ничего не понял.
– За что, пап? – тихо спросил я.
– Подумай, – сказал папа и закрыл за собой дверь.
А за дверью дядя Юзя говорил громким шепотом:
– Ну что вы, ей-богу! Маленький мальчик, решил всем поднять настроение. Ну и правильно. Погрустить мы и без него успеем.
Я уткнулся носом в подушку. Вдруг я все понял, мне стало стыдно. Я шумно вздохнул и закрыл глаза. Мне сразу стали сниться разноцветные звезды салюта и белые тарелки. Дядя Юзя из Харькова высоко поднимал в синее небо вилку с наколотым кусочком селедки и говорил: «За наших славных моряков, одержавших победу...»
Проснулся я от пения.
Сначала пела мама.
– Синенький скромный платочек, – старательно выводила она. А гости подхватывали:
– Па-адал с опущенных плеч!
– Ты говорила! – не пел, а кричал дядя Женя, а мама перекрывала его своим грудным голосом:
– Ты обещала!
И опять все хором:
– Синий платочек сберечь!
Вместе со всеми я шепотом повторял знакомые, родные, любимые слова этой песни:
– За них! Родных! Желанных, далеких таких! Строчит пулеметчик! За синий платочек! Что падал с плечей дорогих!
ПАПИНА ВОЙНА
Мы сидели на кухне с папой. Было воскресенье, счастливый день, когда родители остаются дома. Предположим, что это была осень. Еще не холодная, не сырая, не скучная, а веселая, разноцветная и теплая осень.
Папа спокойно пил чай.
Иногда он пил его с белым хлебом, ломая булку на маленькие кусочки и размачивая в кружке, как в этот день. Он называл это – тюря.
И тогда я тоже сделал себе тюрю.
Мама увидела и возмутилась:
– Ну начали! Опять тюря! Ведь не война же...
– А причем тут война? – удивился я, запихивая в кружку здоровый кусище.
– Во время войны так делали, – объяснил папа. – Только хлеб был черный, а вместо чая – кипяток.
– А зачем? – удивился я, ложкой доставая из чая жидкую хлебную кашу.
– Чтоб вкуснее, больше незачем, – папа потянулся за чайником и по дороге уронил крышку от сахарницы.
Мама едва заметно вздрогнула.
– Хватит чай пить! – недовольно сказала она. – Надо в прачечную идти. А то там очередь будет – на целый день.
Я очень расстроился. Вот еще, прачечная. Сидеть вместе с папой я хотел очень долго. И тогда я набрал воздуха и спросил:
– Пап, расскажи мне про войну!
Мама обернулась.
– Чего это ты? – с интересом спросила она, включив воду в раковине, чтобы быстро помыть чашки.
Но я не ответил. Я смотрел на папу – внимательно и выжидающе.
А он точно так же смотрел на меня.
– Не знаю, – ответил он, – что тебе рассказать. Я не воевал. Подвигов не делал.
– Да я знаю! – закричал я. – Но ведь ты же жил, когда была война?
– Жил, – ответил он. – Точно, жил. В Москве, потом в эвакуации, потом опять в Москве.
– Ты же знаешь, – вмешалась мама, – что папу в поезде чуть не потеряли. А потом опять нашли.
Я действительно это знал. Все самое интересное про папину войну мама давно сама мне рассказала. Папа не любил ничего повторять. Когда-то давно он все рассказал маме, а она потом мне.
...Как тетя Роза и тетя Катя рыли под Москвой траншеи, а маленький папа ездил им помогать – я знал. Как он один раз тушил зажигалку песком, – тоже знал. Как он выходил из метро и смотрел по дороге окна ТАСС с карикатурами на Гитлера – и даже это, это тоже я знал! И как дядя Юзя, будущий тети Катин муж, привез им с фронта консервы, все это мне было хорошо известно.
* * *Но ведь было же наверняка что-то еще! Что-то интересное!
Папа потер рукой шею. Там, под правой скулой, на красноватой хорошо выбритой коже, у него была странная ямка – розовая, как десна.
– Видишь, – сказал папа, – это мне финкой флюс отрезали. Он у меня во-он такой вырос. Врачей же зубных почти не было тогда.
– Как это – финкой? – не понял я. – Ножом, что ли?
– Финкой немецкой, трофейной, – папа сверкнул своими золотыми зубами. – Болел очень зуб, дико. Все вот тут вспухло. Я ходил-ходил с этим флюсом, думал, что помру. А тут сосед наш, Марик, с фронта приехал, контуженный офицер. У него пистолет был. Я говорю: Марик, давай застрели меня.
– А он? – прошептал я в большом волнении.
– А он говорит: приходи вечером ко мне, я пришел, он финку вынул, спиртом протер, чик, и все.
Папа засмеялся, посмотрел на маму. Она недовольно нахмурилась. Тоже мне, поучительная история, говорил ее взгляд.
– А еще у меня мыши были, белые, – вдруг вспомнил папа. – Они у меня знаешь где... на чердаке жили. А Роза как раз туфли купила, такие новые, лакированные. Они тогда очень дорого стоили.
– Ну? – поторопил я его хмуро, чувствуя заранее, что и из этого рассказа ничего путного не получится.
– Ну и я принес однажды этих мышей в квартиру с чердака, чтобы они чуть-чуть погрелись. А они взяли и сожрали туфли эти. Ох, дело было...
Папа встал, открыл окошко и выглянул во двор.
Его спина в белой рубашке загородила солнце, и я заскучал.
– Неинтересно? – спросил папа, не оборачиваясь.
– Интересно, – сказал я, чтобы его не обидеть.
– А еще, – сказал он, высунувшись почти до пояса в окно, – у меня деньги в трамвае украли. Знаешь, как мне обидно было? Тогда много вообще ворья развелось. Особенно у вокзалов и в Марьиной роще у нас.
– Ясно! – закончил я разговор и пошел в свою комнату.
– Спасибо надо говорить! – крикнула мне вслед мама из кухни.
* * *А в следующее воскресенье мы с папой пошли в кино смотреть фильм «Освобождение». Затаив дыхание, я глядел на вереницы горящих танков, слушал оглушительные залпы пушек и противный вой авиабомб, следил за вдумчивым разговором маршала Жукова с товарищем Сталиным, в усах и с трубкой.
Вот это была война. Настоящая. Интересная. Не на жизнь, а, как говорится, насмерть. Красное зарево полыхало на моем лице, когда мы с папой выходили из кинотеатра.
Папе кино тоже понравилось.
– Хорошая картина! – сказал он, когда мы подошли к автобусной остановке. – Всех показали: и Рокоссовского, и Конева.
Было темно. Мимо остановки, разбрызгивая грязь, проносились машины. Наступила глубокая, сырая осень. В темноте едва белело папино лицо.
– А больно было, когда тебе флюс отрезал этот... контуженный? – вдруг спросил я.
Папа вздрогнул и помолчал.
– Очень, – сказал он.
Я представил себе трофейную финку – холодную, длинную, с темной деревянной ручкой. И контуженного офицера Марика. И черные куски хлеба – тюрю, плавающую в кипятке. И дребезжащий трамвай, в котором галдит шпана. И новенькие черные туфли, обглоданные мышами. И отметки в дневнике за немецкий язык – два, три, два... И коридор мужской школы с портретом товарища Сталина.
И вообще все, о чем он мне так и не рассказал.
Я нащупал в темноте отцовскую руку и крепко, как можно крепче, сжал его ладонь. И больше никогда не спрашивал о войне.
ДЯДИНЫ ПОГОНЫ
К нам в гости опять приехал дядя Матвей, мамин брат.
