Наталья Шумак - Маша для медведя
Незаметно, кроме места жительства Ильи Ильича у Маши с Химмашем нашлась новая точка соприкосновения - роддом. Навещая маму, отправленную врачами во вторую патологию (название отделения), заранее, задолго до ожидаемого момента ИКС, Маша намерила вверх вниз по Химмашевской горе не один десяток километров. Троллейбусы, разумеется, до роддома (кроме двух столь редких номеров, которые больше похожи на легенду, чем на транспорт) не ходили. А зачем? Автобус, на котором можно было доехать, соизволял появляться на маршруте с редкой непредсказуемостью. Раз в час, или два. Без всяких гарантий. Так что от кольца (конечная точка большинства троллейбусных маршрутов) следовало долго идти пешком. Сначала почти по прямой, хотя на пронизывающем весеннем ветру, вырывающем зонтик из руки (вторая занята сумкой), сие тоже назвать удовольствием смог бы редкий мазохист. Затем круто вверх. К плавно приближающимся корпусам больницы с милым названием "Резинотехника", инфекции и роддома. Вереница паломников, издали похожих на муравьев тянулась туда обратно. Возрастая в числе в полном соответствии с графиком работы справочных всех клиник, убывая почти до нуля в тихий час. Когда выманить пациента вниз, или отправить ему передачу мог либо начальник (таковые обыкновенно ездили на машинах), либо редкий обаяшка, способный влюбить в себя вредных бабок-церберов. Здесь Полежаева была пристрастна, а как следствие, не справедлива. В стеклянной холодной справочной гнездились не только злыдни, но и вполне приличные тетки.
Первую половину дня Маша просиживала в школе. Так что для визитов в роддом оставался, увы, исключительно вечер. Проводить время в обществе отчима ее абсолютно не тянуло, Маша предпочитала библиотеку и вторую патологию. В школе она плавно скатилась на тройки, но не заметила этого. Вернее заметила, но не прониклась, не начала переживать. Оценки казались такой ерундой по сравнению с повышенным вниманием Геночки. В первые дни после того, как маму прямо из женской консультации, не отпустив домой, погрузили на "скорую" и отправили на сохранение в роддом, отчим вел себя прилично. То есть руки не распускал. Заводил беседы на сексуальные темы, Маша мгновенно линяла в свою комнату и запиралась на задвижку. Подарил с многозначительной улыбочкой "Лолиту".
-Почитай классика. Может, поумнеешь!
Полежаева демонстративно оставила книгу на кухне, на холодильнике. Отчим принес засаленную многими руками подшивку какой-то мерзкой газетенки.
-На! Просвещайся, темнота! Сексопатологов проштудируй. Умные люди, зря не напишут!
Днем позже он попытался изловить Машу в коридоре. Наставил синяков, обозвал идиоткой, швалью и шалавой. Вырвавшаяся из его рук, растрепанная и несчастная Полежаева, проплакала остаток ночи. Отчим стучался в дверь.
-Я знаю. Я читал ту открытку. У тебя уже есть опыт. Чего ломаешься? А? Ну, чего ломаешься? Строишь из себя недотрогу! Я же не мальчик, глупый. Ты за последствия не бойся. Их не будет. Я ведь не сопляк какой. С ними то, молодыми, как раз и залетишь. А? Маш?
Утренние графики выхода из дома у них совпадали. К большому сожалению Маши. Она пропускала первый урок, отсиживаясь в своей комнате в ожидании отбытия Геночки по делам. Лишний раз старалась не мелькать в коридоре. Каждый поход в туалет или ванную стал представлять нешуточную опасность. Анна Леонтьевна время от времени интересовалась - не хочет ли Полежаева поговорить. Маша отмалчивалась. Открыть кому-нибудь, даже любимой учительнице, правду казалось совершенно невозможным. Она чувствовала себя виноватой, несчастной.
Шла босиком по тонкому льду над пропастью, полной нечистот. Опасаясь провалиться вниз. Поскальзываясь, глупо размахивая руками, девочка балансировала, отчаянно пытаясь удержаться, спастись. Что означало - перейти на другую сторону ущелья, выбраться на крепкий берег. Он был близко, так близко, уже в нескольких шагах. Предательский хруст раздавался под ногами, и, вскрикивая от ужаса, Маша просыпалась.
* * *
Валентину Ковалеву похоронили тринадцатого апреля.
После той, памятной исповеди прошло всего два месяца.
-Сгорела. Сгорела как свечка.
Плакали старушки у гроба. Тетя Ира в черном траурном платье, с ввалившимися глазами, стояла на коленях перед иконами, в углу. Размашисто крестилась, билась лбом о пол. Не обращая внимания ни на кого. Иногда тихо, но страшно всхлипывала.
-Ты поплачь, поплачь, голубушка.
Уговаривали ее. Тетя Ира никого не слышала. Вставала, подходила к гробу. Расправить белый тюль, переложить цветы, прикоснуться к сложенным на груди бледным рукам дочери. И тут же отворачивалась. Маша долго смотрела на строгий профиль подруги. Крепко сжатые губы, делали лицо то ли обиженным, то ли сердитым. Темный ежик волос спрятали под гипюровой накидкой. В ней Валюха стала похожа на спящую красавицу. Атлетичная, совсем пацанка при жизни, уши не прокалывала, помадой не пользовалась, стриглась под американского сержанта, сейчас - выглядела женственно, нежно.
Рядом подозрительно шмыгал носом красавчик Григорьев. Маша вспомнила, что он всегда обсуждал с Ковалевой упражнения, питание. Что они обменивались журналами для качков, мнениями о фильмах про спец войска. Быстрее, выше, сильнее - это как раз про Валюху, Марка и Вовочку сказано. Когда одноклассники молили физрука о пощаде, нагрузка для этой троицы казалась игрушечной. Бегали они, например, не абы как, а по десяточке. Отжимались запросто: прямые, упругие. Сто раз? Легко. Сто пятьдесят? Можно. (Вовка доходил до двухсот.) На зависть всей школе подтягивались - каждый - на одной руке. "В кино вам нужно, дети мои, командос каких-нибудь изображать, Голливуд по вам скучает", - приговаривал физрук. Стальным трио он так гордился, будто лично тренировал и воспитывал. Валюхе восторги Бонда немного льстили. Вовка их игнорировал. А Григорьев отчаянно задавался, задирал нос.
Сейчас с Белокурой Бестии точно стерли привычное высокомерие и цинизм. На какой-то момент Марк вновь стал ребенком: великовозрастным, высоким, не стесняющимся слез.
Класснуха принесла, собранные родителями деньги. Села чуть в стороне, шумно расплакалась. Косметика потекла. Глаза набрякли. Девчонки перешептывались, время от времени принимаясь рыдать. Маша отвернулась, встретилась взглядом с холодно-спокойным, отстраненным от всего Вовочкой. Марк поскуливал у него на плече.
-Я выйду.
Шепнула Маша. Вовочка коротко кивнул. Стягивая с головы черный платок, она протиснулась за спинами одноклассников и Валюхиных родных в коридор. Там какие-то дядьки спорили о количестве бутылок, которые необходимо взять на кладбище. На лестничной площадке курил молоденький священник, отчитавший положенную службу. Маша поймала его заинтересованный взгляд, скользнувший по тяжелой, переброшенной на грудь косе. Стало противно. Вышла, почти выбежала из подъезда. Перед входом собрались, обсуждая Ковалевское горе, соседи, знакомые. Немного поодаль непривычное для тихого двора скопление транспорта: десяток машин, автобус-катафалк, два маленьких автобуса. Прислоненные к лавочке венки.
Ноги несли Полежаеву в сторону. Подальше от всех. Чтобы не слышать ни слова. Немножко, совсем немножко тишины. Хоть на минуточку. Прийти в себя, успокоиться. У нее получится. Обязательно. Шла по тропинке, смотрела под ноги. Требовательный окрик прибил к месту.
-Девушка! Девушка! Один момент!
Маша обернулась. Коса взлетела, как живая, золотой дугой ушла за спину.
-Это двенадцатый дом?
-Это двенадцать "А". Двенадцатый следующий.
-Спасибо.
Перед ней стоял не сказать, чтобы слишком высокий, чуть повыше Маши молодой человек. Тем не менее, он казался значительным. Таких не игнорируют. Широкоплечий, лицо милое, хотя и несколько свирепое. Дорогая куртка, распахнутая на мощной груди. Толстая золотая цепь в низком круглом вырезе свитера. Маша слышала про модные ошейники, но видеть не доводилось. Посчитав беседу законченной, она пошла дальше. Парень догнал уходящую в один прыжок, сцапал за плечо.
-Стоять. Я еще не попрощался.
Маша вздохнула. Посмотрела на него с грустной неприязнью, но молча. И рука, взявшая ее за куртку, упала. Что-то этот варвар понял. Наглость сменилась сочувствием.
-Извини. Ты оттуда?
Кивок подбородка на венки, машины, толпу.
-Да.
-Родня?
-Подруга.
Долгую, невыносимо растянувшуюся минуту, они мерялись взглядами. Машина боль и усталость против бесцеремонной звериной силы. Громила сдался неожиданно, проявил своеобразное сострадание, очевидно. Как умел. Прищурился, буркнул невыразительным голосом.
-Извини. Бывай.
Двигался он очень быстро. Мгновение назад еще стоял перед ней, а спустя секунду уже садился в поджидающую, с распахнутой дверцей машину. Она сорвалась с места с той же резкостью, полной ненужной агрессии. Странная колымага: непривычного силуэта, (иномарок в Заранске еще почти не водилось) ярко красная, режущего глаз оттенка.
![И Печальный - Геймер[СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
