Халлгримур Хельгасон - 101 Рейкьявик
Заходить в гости к людям, которых знаешь, — как-то удручающе. Пока сидишь за столиком в каком-нибудь баре, степень отстоя еще терпимая, но когда входишь в самый его эпицентр, то есть в дом, то тебя от него прямо-таки шибает. Карабкаться по лестнице в какую-то одиночную камеру без решеток, за пребывание в которой к тому же еще и платят. Вонь изо рта, которая в баре была способна утопить тебя в стакане, — дома отпечаталась на стене. От взглядов, которые в баре были еще сносными, дома запотевают стекла. А вот этот усеянный пушинками затасканный пиджак, с засохшими соплями на воротнике, он из того шкафа. Там же висят три его брата. Эти желтые от курения зубы — их чистят здесь, смотрите, вот и щетка — посудный ершик, и тюбик с пастой — скомканная душа выжимает из себя последние лучи. И где-то там, в глубине зеркала, — семьсот тысяч сеансов онанизма.
Обычно я в гости хожу только в крайнем случае: когда сильно недопил, а у кого-нибудь намечается пьянка. Но Рози и Гюлли — другое дело. Это как поход в тематический парк. Коллекция костюмов, зал париков, бархатная гостиная, коллекция дискотечной музыки. Здесь ты в самом сердце Детройта. Рик Джеймс колбасится на вертушке. «Super Freak».[66] Обширный прококаиненный бас, мастерская пальцовка и офигенные фанковые барабаны. Как будто по крышке унитаза стучат тремя длинными черными членами. Черно-лакричная, laid-bаск[67]-пыльно-винильная атмосфера. О’кей! Причем это не CD. Это LP! Как будто пришел в гости к Деннису Хопперу из «Синего бархата». Попав сюда, ты воспрянешь. Воспрянешь духом. Поднимешься на высокие каблуки. Однако я сажусь, планирую на диван и проглатываю фразу.
Здесь нас примерно человек шестнадцать, вместе с Хофи. Она в основном обретается на кухне, ей там уютнее. Слушаю Треста. Рождество у него: «В „Крокодиле Данди“, помнишь, я… короче, я — ящерица. Я — не он. Я — ящерица». Закрываю уши. Гюлли разливает виски. Рози сложил своего крокодилового хантера и офицеров на полку. Под всеми этими континентами на нем оказались красные штаны и фиолетовая футболка с надписью: «То me or not to me».[68] Ну да. Рози намыливается пооткровенничать, но мне влом ради него развешивать уши на диване, так что я пытаюсь переключиться на лицо поблизости. Какой-то полузнакомый фейс, который мало-помалу всплывает из недр зрительной памяти: когда-то он был диджеем в какой-то телепрограмме, рассказывал о клипах. Тип, от которого больше всего проку в промежутках между песнями. Может говорить только с интервалом в три минуты, и все, что бы он ни сказал, звучит как преамбула к песне. На стуле напротив Гудрун Георгc (ц. 5000 с налогом на прибавочную стоимость). Промокашка из Брейдхольта. И оба-на! Тимур здесь! Сидит в углу, как будто позирует для картины. Его каким-то образом телепортировали сюда. Он взгромоздился всеми своими килограммами на кресло в углу и показывает свои татуировки двум девчонкам. Клейменая лошадка. Говорят, на нем наколоты портреты всех троих мужиков из ZZ Тор, под мышками и в паху, а бороды — настоящие. А еще говорят, он побрил все у себя внизу, когда один из них совсем оброс. Трёст подцепил одну (ц. 15 000) из тех, которые сидели в баре, и про интимную жизнь которых я знаю все. Это та, которая с пальцем. Это фергюссон. Две товарки танцуют на ковре (ц. 20 000 и 50 000). Та, которая подороже, впрочем, довольно сносная. Я смотрю то на губы, то на груди. Наверно, не мешало бы на всякий случай закинуться «э». Гюлли рассказывает, как он в Амстердаме встретил Брайана Ферри.[69] Хороший рассказ. Хорошая музыка. Хороший вид. Такая поляроидная атмосфера. Хочется сразу посмотреть, какая получится фотография. Вот только бы Рози замолчал. Он все еще несет без колес:
— А мне все-таки хочется опять заняться дизайном костюмов. То есть в дизайне волос я уже перепробовал все, что только можно, и теперь хочу покончить с волосами и начать работать в театре, может быть…
— Да, — говорю я и бросаю взгляд на теледиджея.
Подействовало. Он привык к этому у себя на телевидении. По-моему, это называется «cue». На него посмотрит кто-нибудь — и он уже знает, что настал черед что-то сказать.
— Но ведь ты уже как-то работал в театре?
Замечательно. Теперь это приняло форму интервью. Теперь Рози может начать свою исповедь. Я чихаю, как и всегда, когда при мне начинают откровенничать. Оранжевые волосы Рози. Мне вдруг захотелось сказать ему: «Рози! Фи!..» Но это было бы слишком. Так что я говорю: «Рози! Кайф!» Потому что слушать такое можно только под кайфом. Гюлли ставит новую пластинку и машет альбомом:
— Хлин, this is it.[70] Вот песня из спектакля, про который я рассказывал. Из «Омлета». Послушай. Она хорошая. Стопудово.
М-да… сомневаюсь… Такая типично исландская лавовая гитара и голос, поцарапанный небритой щетиной. Я все же даю первым нескольким строчкам шанс, for Gullis sake[71]:
Гамлет курит «Принц», а живет он в Рейкьявике
Его не прельщают девиц холеных лики.
Его мамаша — мегабейб, укуренная в дым,
Ее брательник, Эдди П., «братками» нелюбим.
— Ну как, нравится? — спрашивает Гюлли.
— Да, — говорю я, имея в виду «нет». — Только вот текст…
— Да, текст — отпад, прямо Meгас.[72] А вот, слушай, припев:
Быть или не быть, и куда ж нам плыть?
Вот сомненье — не вопрос. Он остается жить.
Она ему на телефон напела «I love you»,
Офелия, о нимфа, подложив ему свинью,
Гамлетушка зачах, совсем замерз на льду холодном,
Сказал: пойду-ка поищу на плахе мест свободных…
Быть или не быть…
Исландская музыка. Юрский Хин. Я протискиваюсь в сортир мимо танцующих грудей за 50 000 и незамеченным прохожу через кухню. Пиво «Egils gull» в писсуар. Но когда я иду обратно, меня поджидает Хофи. Меня поджидает Хофи.
— Хай.
Это «хай» — не простое. Надо, чтоб мое ответное «хай» звучало легко и непринужденно.
— Хай.
— Спасибо… За прошлый раз.
— Да. И тебе спасибо.
— А ты уверен? — спрашивает она двумя морскими камешками глаз.
— В чем?
— Ты уверен в том, что ты действительно благодарен за прошлый раз?
— Э-э… Да. Все было просто супер.
— Просто супер, говоришь. Для тебя — может быть. Ты пришел, кончил и ушел. Для тебя это, конечно, «супер».
— Я не кончил.
— Хлин, Хлин… Ты мне ничего не собираешься сказать?
Она почти зажала меня в углу коридора. Появляется лицо (ц. 20 000). Я смотрю на него. Оно исчезает в туалете. Я пячусь. Мы продвигаемся в комнату, которая на первый взгляд напоминает склад одежды, но может быть и спальней любящих супругов. Она садится на кровать, скрестив на груди руки, и сгибается, как будто у нее болит живот или что-то в этом духе. Я стою. Если уж у нас допрос, наверно, должно быть наоборот. Но она молчит. Я говорю:
— В чем дело?
— Ах, он еще спрашивает «в чем дело»!
— Ну да…
— Хлин, кто так вообще поступает: переспал с девушкой и смотался, как только она заснула? Ты за кого меня держишь?
— Я не мог спать.
— «Не мог спать»! А почему ты не мог спать?
— Не знаю. Я просто не могу спать с девушками.
— «Не можешь спать с девушками»! Что это значит?
— Ну, просто… То есть спать-то с ними я еще могу, а вот просыпаться с ними — совсем никак.
— Это еще почему?
— Ну, просто… я себе все бока отлеживаю…
Я устал стоять и тоже сажусь на кровать. Матрас прогибается. Она смотрит на меня.
— Но хотя бы попрощаться ты мог? Почему ты меня не разбудил?!
— Ну… Ты так сладко спала…
— Ах, какой добрый нашелся! Ты не слышал, как я звала? Я проснулась. Ты ушел уже после того, как я тебя позвала. И к телефону тоже не подходил. Притворялся, что тебя нет дома. Заставил маму тебя выгораживать. Ты просто боишься посмотреть в глаза своим поступкам. Боишься посмотреть в глаза самому себе. Вообще всего боишься.
У Холмфрид, как я уже говорил, волосы выкрашены в красный цвет. Они у нее до плеч. Кожа ослепительно белая и упругая, хорошо обтягивает кости на лице, тонким слоем — без жира, просто такой ровный тонкий слой по всему лицу, как раз от этого я больше всего балдею, она напоминает яйцо, блестящее облупленное яйцо всмятку, теплое, дрожащее, которое изгибается, обтекает скулы и — вниз по щекам, по подбородку. Ни одного острого угла. Она вся такая мягкая, в узком значении этого слова. Кажется, что ее поддерживает именно кожа, а не кости; они — просто мягкий слой торта под всеми этими сливками. Нет, сырный пирог — более точное сравнение.
Я на секунду забываюсь, засмотревшись на правую щеку, на то, как хорошо кожа обтягивает ее и как чуть-чуть напрягается, когда скулы движутся при разговоре. Хофи хорошо использует подвижные части черепа. Она пробивная. Того гляди пробьет меня своим носом насквозь. А в носу у нее камень.
