Альфред Кох - Ящик водки. Том 4
— А чем мне могли помочь? Чем могли помочь Чубайсу, которого в марте тоже выгнали вместе с ЧВСом наконец уже и Куликовым? Чем могли помочь Сашке Казакову, когда его вытурили с первых замов администрации президента осенью 97-го? Чем?
— Ну я не знаю — депутаты же у нас какие-никакие были…
— Какие депутаты? От коммунистов? Большинство Думы было у коммунистов и у жириковиев. Они только радовались, что это происходит. Кто должен был за нас заступиться?
— Я тебе и говорю, что элита была просто никакая.
— Она такая, какая есть. Она и сейчас такая.
— В общем, да. Никуда ж она не делась.
— Что она должна была сделать, элита? Через телевизор агитировать за Чубайса? Так телевизор ей не давали.
— Да и журналисты оказались чистые мудаки…
— Для тебя это не новость. Ты меня все время убеждаешь, что самые последние люди — это журналисты.
— Да, журналисты — это действительно все-таки не лучшие люди в стране, абсолютно не лучшие. А ФСБ куда смотрела? Могла б устроить пару покушений. Одного, пардон, застрелить, другому автокатастрофу устроить. Или крылья на их самолете обледенить. Нет — сидели тихо, как мышки… Небось как интеллигенты какие-то — на кухнях ругали власть.
— Ну, в 97-м году начальником ФСБ был Ковалев, ныне депутат Госдумы. Представляешь? «Харизматическая» личность. Мог бы он взять на себя такую ответственность? Вот мы с тобой в одной из первых глав нашей книги написали, что нынешняя ситуация — это заговор кагэбэшников. Помнишь? Это твоя концепция. И вот как будто по этой схеме в 98-м году Путин стал директором ФСБ.
— Типа «Рука всевышнего отечество спасла». Помнишь, опера такая была?
— Тут как бы с водой не выплеснуть младенца. Ради демократии давайте задушим демократию? Тогда и не надо было ее спасать.
— Нет, не так. Не «ради спасения демократии задушим демократию». А ради спасения государства задушим демократию.
— В этой постановке слово «государство» вообще превращается в абстракцию.
— Почему? Государство бывает недемократическое. И ничего ему от этого не делается.
— Понятно. В таком случае я не считаю, что его нужно было спасать. Тогда оставьте мне то, слабое, демократическое. Мне оно больше нравится.
— А, вот как? Тогда назначь обратно президентом дедушку Боба, верни сюда Гуся с Березой и отдай им телевизор.
— Нет. Телевизор можно не возвращать. Мы и без этих телевизионных «гениев» перебьемся.
— Ну, тогда какая ж на хер демократия.
— Почему? Продайте эти средства массовой информации мелкими пакетами на специальных аукционах, которые все умеют проводить. Чтобы не было ни у кого больших крупных пакетов. Запретить через антимонопольный комитет — владеть большими пакетами больше чем 5 процентов. Одной аффилированной группе, в одни руки — не больше 5 процентов. А то и не больше 1 процента. Это все вполне реалистично.
— Я как либерал и рыночник…
— Подожди секундочку. Я знаю, что ты себя так называешь. Кроме этого, никаких других признаков того, что ты либерал и рыночник, нету.
— Как — нету?
— Ну а какие есть другие признаки твоего либерализма и рыночности, кроме того, что ты сам себя так идентифицируешь? С чего ты взял, что ты рыночник и либерал? Причем ты каждый раз говоришь это как банальность. Но для меня это совершенно не очевидный факт.
— Это разве не следует из всего?
— Ха-ха! Нет, не следует ни из чего.
— А из чего следует обратное?
— Например, из твоего заявления, что предприниматели — плохие люди. Из твоих заявлений, что нужно всех пересажать, и так далее. «Все разворовали» — это твоя любимая тема.
— Насчет того, что пересажать и разворовали, то я такого не объявлял.
— Как это не объявлял?
— Так. Не объявлял. Я так не считаю. И обратного ты доказать не сможешь. А насчет того, что предприниматели не самые лучшие люди в стране, — то, извини, мы вот буквально только что разговаривали про ведущих русских предпринимателей. Березовский и Гусинский их зовут. Про лучших, про первых предпринимателей. И твое к ним отношение не сильно отличается от моего. Что же касается в целом русских бизнесменов, то у меня к ним вообще много вопросов. И главный, может, вопрос такой: а что это они так между собой пересобачилнсь, если они все такие хорошие? Сколько они своих перестреляли! Или сдали! Они друг друга не любят ни хера, но хотят, чтоб другие их любили.
— Вот это уже откровенный журналистский ход. Ты говоришь, что они перестреляли друг друга, это неправда.
— Ага, это марсиане прилетели к нам и стали заказывать русских капиталистов. Или гитаристы-шестидесятники в сговоре с колхозным крестьянством. Что же касается твоего возмущения — что я, типа, не либерал… Понимаешь, я не утверждаю, что я стопроцентно являюсь таким-то или эдаким. Рыночником меня считают или нет, не суть важно. Я как-то всегда делал, что мне взбредало в голову. Понятно, да?
— Да. Я, по-моему, поставил тебя в тупик своим вопросом. Откровенно признайся, что у тебя нет прямых доказательств того, что ты либерал и демократ. Я, например, рыночник. Потому я проводил рыночные реформы. Реформы, которые мы делали, при всем при том, что к ним можно относиться как угодно, все признают рыночными. Я демократ хотя бы потому, что я, как ты знаешь, немало времени потратил на то, чтобы в Госдуму избрали партию, которая придерживается демократических позиций. И это написано было в ее программе. У меня есть доказательства того, что я рыночник, демократ и либерал. А у тебя таких доказательств, очевидных и понятных, нет. А я рисковал, между прочим, собственной свободой, а то и жизнью для дела рыночной экономики.
— Ты можешь этим гордиться. А про себя скажу: меня мало заботит то, кем меня считают другие.
— Это другой разговор.
— Если я, по-твоему, не тяну на либерала и демократа, то я могу в твоем присутствии себя не называть демократом и либералом. Для меня в этом нет большой проблемы, ver-stehn?
— Хорошо-хорошо. Ваши объяснения приняты. Ха-ха! Я думаю, что ты относишься к основной массе советской интеллигенции, которая себя идентифицирует как демократов и либералов ну просто автоматически, не задумываясь над тем, что это влечет за собой, помимо приятных мечтаний о демократии и либерализме, еще и четкое понимание их отрицательных сторон. И если ты принимаешь до конца и отрицательные стороны демократии, либерализма и рыночной экономики, тогда ты настоящий рыночник и либерал. И демократ. А если ты готов принять все плюсы, а минусы тебя пугают и ты говоришь о том, что без минусов было бы хорошо, ты как будто требуешь, чтоб волки кушали овес. В Евангелии написано, что настанет время, когда лев и агнец будут вместе пастись и кушать траву. Ты просто такой аморфно-добрый человек, и все. Без какой-то жесткой позиции, без принятия всех плюсов и минусов. Я как-то дал определение… Шестидесятники любили коммунизм, но не любили коммунистов. А семидесятники — это люди, которые любят капитализм, но не любят капиталистов. И те и другие не понимают, что «социализм с человеческим лицом» или «капитализм без алчности» — это утопии одинакового уровня… Между тем польза, которую приносят капиталисты, имеет своей основой алчность. Которая, алчность, у тебя как раз больше всего и вызывает раздражение. А если бы не было вот этого свербящего чувства жадности и стремления к наживе, человек не стал бы капиталистом, а стал бы кем-нибудь другим. Журналистом, слесарем, водителем трамвая.
— Я признаю, что капиталисты приносят пользу, что они необходимы обществу, имеют право на жизнь и должны быть защищены законом и всем, чем угодно. Войсками и полицией. Что необходимо подавлять бунты, направленные на свержение капитализма. Я это утверждаю. И никогда ничего я не сделал для свержения капитализма и не способствовал коммунистам. Понимаешь, о чем я говорю?
— Мне кажется, что вот сейчас в нашей беседе и происходит процесс твоей самоидентификации, а вот раньше ты этими категориями не думал. Ты вот просто вбил себе в голову, что ты либерал и рыночник, и на этом закончил.
— Не-не-не. Вот я сейчас сидел писал комментарий про 93-й год. В книжную версию «Ящика». И вот я пытался вспомнить и разобраться задним числом, что же тогда происходило. Почему я без всякого интереса отнесся к путчу октября 93-го. Вот именно потому, по этим причинам, которые я тебе изложил. Я был убежден, что бунт против этого режима и этой власти должен быть подавлен. (А может, и вообще против всякой?)
— Вот по этому поводу у тебя в душе не проходило никакой дискуссии? Мне кажется, что ты просто антикоммунист, а не либерал и рыночник. Ведь среди антикоммунистов есть не только демократы и либералы, но и монархисты, сторонники различных правых диктатур, империалисты всех мастей. Вон Мишка Леонтьев, например, антикоммунист-милитарист.
— Нет. Никакой дискуссии не происходило. Я даже вяло как-то спрашивал себя: а почему это оставляет меня равнодушным? Возможно, потому, что у меня был ответ готовый. Я — на стороне режима. Полностью. На 100 процентов. Других режимов я не желаю иметь и видеть. С другой стороны, я не готов провозглашать: «Да здравствует капитализм — высшая стадия светлого будущего всего человечества! Капиталисты — самые прекрасные люди страны! Дайте, я их портреты повешу у себя над кроватью!» Я не могу разделить пафос журналиста П. —ты его знаешь, ты с ним работал на выборах, — который говорит: «Надо капиталистов горячо любить и холить». Я говорю ему — это твой пафос, иди ты с этим пафосом. Или там писательница Т., которая тоже с пафосом говорит о своей любви к капитализму вообще и к Чубайсу в частности. Она готова Анатолию Борисычу дать. А я — нет, не готов.
