Ганс Носсак - Избранное
Потом мы некоторое время лежали тихо. Оба с открытыми глазами. Я понимал, что Нелли напряженно думает. Быть может, у нее опять появились такие же, как и прежде, маленькие морщинки на лбу. Я мог легко стереть их, чувствовал, что во мне скопилось множество слов, целый поток. Но я ждал. Было так приятно нежиться в постели и ждать слов, которые вот-вот сами потекут. Хотя стало жарко. Я бы с удовольствием сбросил с ног одеяло.
— Ты вспоминаешь о своей сестре? — спросила в конце концов Нелли.
— Нет, — сказал я. В эту минуту я не вспоминал о ней. То есть не думал, как думал раньше (так или иначе она постоянно присутствует в моих мыслях). — По-твоему, она умрет от этого?
— Почему она обязательно должна умереть? Хрупкие создания переносят роды часто лучше других женщин. Да, часто так бывает. Даже если родятся двойняшки. Это еще ничего не значит. А может, никакой двойня и не будет. Кто его знает? Я сказала про двойняшек, потому что недавно подумала об этом. Стояла у бакалейщика около прилавка, покупала изюм для сладких пирогов — некоторые мужики просят сладких пирогов, чудно — и тут увидела ее на улице. Она прислонилась животом к витрине, личико у нее было совсем маленькое. Меня она не заметила. Смотрела на товары, выставленные в витрине, а может, еще куда смотрела. Вот у меня и мелькнула мысль. Конечно, от родов помирают, всякое случается. Но никто об этом не думает.
— А у тебя детей не будет?
— Я слежу, не бойся. Потом, когда выйду замуж, но это уже другое. Тогда конечно… Штрук правда твой дядя?
— Мы его так зовем. Он брат моей матери, хотя гораздо моложе ее. Может быть, сводный брат. Она с ним очень считается. Многие с ним считаются, хотя и не любят его. По-моему, он им внушает страх, но все равно они делают с ним дела. Штрук объезжает окрестные деревни, покупает скот и продает его на бойни. Но, конечно, он делает и другие дела, и моя мать тоже. Это связано с моряками на баржах и с прочим. Ты ведь понимаешь, о чем я веду речь? Поэтому он приезжает к нам раз в неделю, и на кухне они обо всем договариваются. Мы, дети, это всегда знали, хотя не присутствовали при их разговорах. Но, разумеется, замечали, что они притворяются, будто ничего не происходит. На кухне всегда было очень тихо. Быть может, именно Штрук и сказал матери: «Неплохо, если она станет женой таможенника». А уж сестре моей преподнесли все иначе. Ей сказали: «Мы не в состоянии содержать тебя весь век. Пора выходить замуж». А за кого ей было выходить? Никого другого не оказалось поблизости. Хочешь, я скажу тебе правду, Нелли? По-моему, Штрук сам охотно женился бы на ней. Не знаю, почему мне так кажется. С сестрой я не делился своими подозрениями. О таком говорить нельзя. Но и она все понимала. Незачем было говорить. Вот почему…
— А отца у вас нет?
— Есть. Конечно, есть. Как ты могла подумать?
— Ты ведь о нем не упоминаешь.
— Почему бы у нас не было отца? Разумеется, есть. Но в доме о нем не упоминают.
— Он сбежал?
— Да нет же. Он с нами. Всегда с нами. И убежать он не может.
— Почему?
— У него отнялись ноги.
— Вот оно что, — сказала Нелли.
— Нет, этого тебе не понять, — сказал я. — Это совсем не так просто. Да и случилось уже давным-давно, сестре моей тогда было семь, а мне шесть, но с тех пор ничего не изменилось. Дело в том, что нам внушили, будто мы во всем виноваты. В том, что у отца отнялись ноги. Сам он этого не внушал. Он это даже в мыслях не держал, но мать так сказала. И внешне все выглядит, будто мы и впрямь виноваты. Когда они рассказывают об этом случае, то люди могут поверить. Трудно что-нибудь возразить. Поэтому нам и тяжело жить, очень тяжело. И все же это неправда. Ты понимаешь, что это неправда, но с уверенностью утверждать не можешь. Те, другие, всегда правы. Поэтому лучше не опровергать. Только когда смотришь на отца, знаешь, что те, другие, не правы. Именно потому, что он и слова не говорит в опровержение… Случилось очень большое несчастье, Нелли, такое большое несчастье, что ты даже представить себе не можешь. Другие люди не понимают, какое это огромное несчастье. Они считают, будто у нас все точно так же, как у них. Но мы всегда все понимали, с самого детства. Мы с самого детства, еще с того времени, когда были маленькими несмышленышами, понимали, что у нас все не так, как у других. Отец упал со стремянки. Он вовсе не хотел влезать на эту стремянку. Он повторял: «Оставь! Оставь!» Я слышал это сверху, так как висел, ухватившись за балку под крышей сарая. Но мать моя подзуживала его: «Полезай! Полезай же!» Тогда он, вздыхая, стал карабкаться наверх, но тут вдруг одна перекладина сломалась — она была трухлявая, совсем трухлявая, — отец свалился. Увидев, что он лежит на земле, я так разволновался, что чуть было не выпустил из рук балку, тогда я упал бы прямо на него. Мать пыталась взвалить отца на спину и вытащить из сарая, и сестра моя с плачем помогала ей. Сперва мне показалось, что отец умер, но он посмотрел наверх, на меня, и сказал: «Ничего страшного». Мне почудилось даже, что он улыбнулся. После этого я моментально спустился вниз по стене сарая, только я один знал то место, где можно было быстро спуститься. Я тоже пытался помочь матери. «Ты убил своего отца, — сказала мать. — Беги скорее в Унтерхаузен. Зови врача!» И тут я помчался через болото, я бежал всю дорогу, но дороге не было конца. «Если он погибнет, я покончу с собой, — повторял я на бегу. — Я просто-напросто спрыгну со сломанного пролета моста в реку». Тогда мне было всего шесть годочков. В Унтерхаузене они стали обзванивать деревни, чтобы узнать, где врач. Его никак не могли найти. Врач явился к нам только на второй день, он был пьян в стельку. За это время мать и моряки с барж, которые стояли на причале у нашего дома, положили ноги отца в лубки. Он сломал себе оба бедра или обе тазобедренные кости. Врач сказал, что отца надо немедленно отправить в больницу, там его вылечат, ничего непоправимого не произошло. Отец спросил, сколько это будет стоить. Врач ответил: приблизительно столько-то и столько-то. Отец промолчал. Все мы стояли вокруг его кровати. Мать, моя сестра и я. И мать тоже промолчала. Тогда отец сказал: «Таких денег у нас нет». Врач пожал плечами, все мы продолжали молча стоять, прошло еще несколько минут, и тут внезапно моя сестра воскликнула: «Может быть, у нас все же есть такие деньги, надо только сосчитать?» Мать хотела возразить, но отец опередил ее: «Нет, таких денег у нас, к сожалению, нет. И вообще все это ни к чему. Дома кости тоже срастутся». Нелли, ты слышишь? Или ты уже спишь?
— Нет, я не сплю, — ответила Нелли.
— Деньги в доме наверняка водились, понимаешь. Мы, конечно, не знали, сколько именно, для этого мы были слишком малы. Но за кухней помещался темный чуланчик, забитый всякой рухлядью. Перед ним обычно стоял стул, на котором восседала мать. Однако, когда в дом являлся этот Штрук или другие подобные типы и делали с ней дела, она возилась в чуланчике, и никто не смел ей мешать, не то мать приходила в ярость. Она зарабатывала и на молочных поросятах. За домом у нее было несколько хлевов. Люди говорили даже, что у матери легкая рука: свиньи у нее здорово набирали вес. Ах, как я ненавидел этих животных! Одно мясо, голое мясо! Меня заставляли чистить хлева. А сестра должна была кормить свиней. В тот день все и началось. Сестра горько плакала, потому что мать бранила ее. Тогда я топнул ногой. Мать собралась побить меня, но я ускользнул, забравшись под крышу сарая. Моя мать — высокая грузная женщина… С тех пор папа ходит на костылях, согнувшись в три погибели. Собственно, не ходит, а передвигается, и на очень короткие расстояния. Притом страшно медленно. Одевается он самостоятельно, но и на это у него уходит много времени. Впрочем, время у него есть. Ничего другого он делать не в состоянии. Отцу дали видавший виды плетеный стул, мы ставим его у входной двери под навесом, а летом иногда задвигаем под старое сливовое дерево. Отец сидит и смотрит на реку, смотрит на другой берег. «Там он никому не мешает», — сказала как-то моя мать этому Штруку. Я услышал ее слова совершенно случайно. И сразу же передал сестре, она заплакала. Да, иногда она плакала, но только тогда, когда никто, кроме меня, не мог этого видеть. Раз в неделю мы выносим отцу на улицу маленькое зеркальце, которое висит в комнате. Он подстригает себе усы и брови, нависшие на глаза. За это время он стал совсем седой, белые волосы окружают его голову венчиком. Зима для отца — скверное время… Только не думай, Нелли, что люди презирают отца. Когда к нам заходят моряки с барж, они здороваются с ним, спрашивают, как жизнь. При этом они снимают шапки. Они и впрямь относятся к нему с уважением, это чувствуется. Моя мать это тоже чувствует; мне кажется, она каждый раз заново удивляется такому отношению к отцу. Это видно по складке у нее на лбу. Складка не похожа на те маленькие морщинки, что я видел у тебя, это темная глубокая морщина прямо над носом. Только пресловутый Штрук никогда не входит к нам с фасада, он через двор направляется прямо на кухню к матери. А если они невзначай встречаются с отцом, тот вежливо спрашивает Штрука: «Ну вот, стало быть, ты опять появился?..» И ни слова больше. К делам матери отец не имеет никакого отношения. И раньше не имел. Но он знал о них, вот в чем суть. Что ему оставалось, посуди сама? Понимаешь, отец не из наших мест. Откуда он, я не знаю. Он совсем из других краев. Приехал до моего рождения. И почему он, собственно, переселился к нам? Может, думал, что у нас здесь лучше? С чужими людьми я не могу обсуждать эту тему, хотя дорого дал бы, чтобы все узнать. Отца я тоже не осмеливаюсь спрашивать. Нет, это не годится. Слышишь, Нелли?