Эрнесто Сабато - О героях и могилах
– Что с тобой, Алехандра? – кричит Мартин, бросаясь к ней.
Она рухнула на пол и лежит, словно окаменев, не дышит, лицо ее становится фиолетовым, и вдруг начинаются судороги.
– Алехандра! Алехандра!
Но она его не слышала, не чувствовала его рук – только стонала и кусала губы.
Но вот, как постепенно стихающий шторм, стоны стали реже, звучали все слабей и жалобней, тело понемногу успокаивалось и наконец обмякло, стало как мертвое. Тогда Мартин взял ее на руки и отнес в комнату, уложил на кровать. Прошел час или больше, Алехандра открыла глаза, осмотрелась вокруг, будто пьяная. Потом села, провела ладонями по лицу, словно пытаясь себя освежить, и довольно долго сидела молча. Видно было, что она в полном изнеможении.
Наконец она встала, нашла таблетки, проглотила.
Мартин с испугом смотрел на нее.
– Нечего на меня так смотреть. Если хочешь быть моим другом, придется тебе привыкнуть к таким сценам. Ничего особенного не случилось.
Она нашарила на столике сигарету, закурила. Долго отдыхала и молчала, потом спросила:
– О чем я тебе рассказывала?
Мартин ей напомнил.
– Я, знаешь, теряю память.
Продолжая курить, она задумалась и после паузы прибавила:
– Выйдем, мне надо подышать воздухом. Оба облокотились на балюстраду террасы.
– Значит, я тебе рассказывала о том, как бежала из дому.
Она затянулась, помолчала.
– Меня ничем не запугаешь, говорила сестра Теодолина. Целыми днями она терзала меня, анализировала мои чувства, мои реакции. После того, что случилось при падре Антонио, я предалась истязаниям плоти: часами стояла на коленях на битом стекле, капала себе горячим свечным воском на руки, даже резанула по руке бритвой. И когда сестра Теодолина со слезами умоляла сказать, почему я это сделала, я ничего ей не ответила – в общем, сама не знала и, кажется, до сих пор не знаю. Сестра Теодолина толковала мне, что я не должна делать такие вещи, что Богу неугодны крайности и что такие выходки говорят о чудовищной, сатанинской гордыне. Тоже новость! Но это было сильней меня, непобедимей всех доводов. Сейчас ты узнаешь, чем это сумасшествие кончилось.
Алехандра задумалась.
– Вот странно, – сказала она, помолчав, – я стараюсь вспомнить весь тот год, а вспоминаются только отдельные сцены, одна, другая. А с тобой такое бывает? Вот сейчас я прямо чувствую ход времени, будто оно течет по моим жилам вместе с кровью, с биениями сердца. Но когда пытаюсь вспомнить прошлое, у меня нет этого чувства – вижу отдельные застывшие сцены, как на фотографиях.
Память ее состоит из осколков существования, статических и неизменных: они не объединены, по сути, временной последовательностью, и события, хронологически далекие друг от друга, оказываются связаны странными узлами симпатии и антипатии. Либо же они всплывают на поверхность сознания, соединенные глупейшими, однако мощными скрепами, вроде какой-нибудь песенки, шутки или взаимной ненависти. Вот, например, теперь нитью, соединяющей их и вытягивающей одно за другим, стало яростное стремление найти что-то абсолютное в этом ее душевном смятении, сочетающем такие слова, как «отец», «Бог», «пляж», «грех», «чистота», «море»,«смерть».
– Я вижу себя в летний день и слышу, как бабушка Элена говорит: «Алехандру надо отправить в деревню, ей необходимо уехать отсюда, подышать воздухом». Странно, я помню, что в эту минуту у бабушки на пальце был серебряный наперсток.
Она рассмеялась.
– Почему ты смеешься? – с недоумением спросил Мартин.
– Да так, ничего особенного. Отправили меня, значит, в усадьбу старушек Карраско, дальних родственниц бабушки Элены. Не помню, говорила ли я тебе, что она была не из семьи Ольмосов, а урожденная Лафитт. Добрейшая женщина, вышла замуж за моего дедушку Патрисио, сына дона Панчо. Когда-нибудь я тебе расскажу и о дедушке Патрисио, он-то умер. Ну вот, как я сказала, старушки Карраско были троюродными сестрами бабушки Элены. Обе незамужние, типичные старые девы, даже имена у них были нелепые: Эрмелинда и Росалинда. Это были святые, а я к ним относилась с полным безразличием, ну как к мраморной плите или к коробке с иголками и нитками, – я даже не слушала, когда они говорили. Они были такие наивные, что, случись им хоть одну секунду читать мои мысли, они бы от страха умерли. И мне очень нравилось ездить к ним: там у меня была полная свобода, я могла скакать на своей кобылке к самому морю, потому что усадьба как раз подходила к воде, чуть южнее Мирамара. Кроме того, я жаждала быть одна, плавать, ездить верхом, чувствовать, что я одна перед лицом беспредельной природы, и я уходила подальше от пляжа, где теснилась мерзкая, ненавистная мне толпа. Я уже целый год не видела Маркоса Молину, это тоже меня будоражило. Год-то был такой значительный! Я хотела высказать ему свои новые мысли, сообщить о моем грандиозном плане, привить ему свою пылкую веру. Тело мое томилось от избытка сил, я и всегда была сорванцом, но в то лето силы мои, казалось, умножились, однако подъем этот был иного рода. Здорово досталось Маркосу в то лето. Ему было пятнадцать, на год больше, чем мне. Красивый, атлетически сложенный мальчик. Как я теперь думаю, он станет образцовым отцом семейства и, наверно, возглавит какую-нибудь секцию Католического Действия [19]. Ты не думай, он не был слишком робок, просто славный парень, но закоснелого католического воспитания: искренний, в меру простоватый и спокойный. Теперь представь: едва я приехала в усадьбу, как вцепилась в него и принялась уговаривать, чтобы мы вместе отправились в Китай или на Амазонку, когда нам исполнится по восемнадцать лет. В качестве миссионеров – понятно? Оба мы ездили верхом, уезжали по берегу довольно далеко на юг. А то садились на велосипеды или часами ходили пешком. В долгих беседах, пылая энтузиазмом, я пыталась внушить ему, сколько величия в той деятельности, какую я ему предлагаю. Я говорила о падре Дамиане и его трудах среди прокаженных Полинезии, рассказывала истории миссионеров в Китае и в Африке и историю монахинь, которых убили индейцы в Мату-Гросу [20]. Мне тогда казалось высшим блаженством погибнуть мученической смертью. Я представляла себе, как дикари хватают нас, как они меня раздевают донага, привязывают веревками к дереву и потом с воплями и плясками приближаются ко мне, острым каменным ножом рассекают грудь и вырывают окровавленное сердце. Алехандра умолкла, зажгла потухшую было сигарету и продолжала:
– Маркос был верующий, но, слушая меня, молчал. И наконец признался, что, конечно, гибель миссионеров, которые умирают и страдают за веру, прекрасна, но он не чувствует себя способным на это. И во всяком случае, он думает, что может служить Богу и более скромными делами – просто быть добрым человеком и никому не причинять зла. Его слова меня возмутили.
– Ты трус! – в бешенстве воскликнула я.
Подобные сцены, с некоторыми вариациями, повторились два или три раза.
Он, конечно, чувствовал себя оскорбленным, униженным. Я в такие моменты резко поворачивала кобылку и, хлеща ее, возвращалась назад галопом, полная ярости и презрения к этому жалкому типу. Но на другой день снова бралась за свое, снова толковала ему о том же. До сих пор не понимаю, что меня побуждало настаивать – Маркос, в общем-то, отнюдь не вызывал у меня восхищения. Но я была как одержимая и не оставляла его в покое.
– Ну же, Алехандра, – добродушно говорил он, кладя свою ручищу мне на плечо, – хватит тебе проповедовать, пошли купаться.
– Нет! Стой! – восклицала я, как если бы он пытался увильнуть от данного обещания. И снова твердила то же.
Иногда я говорила с ним о браке.
– Я никогда не выйду замуж, – объясняла я ему. – А если выйду, детей заводить не буду.
Когда я это сказала в первый раз, он посмотрел на меня с удивлением.
– А ты знаешь, как получаются дети? – спросила я его.
– Более или менее, – ответил он, покраснев.
– Ну, если знаешь, ты должен понимать, какое это свинство.
Я произнесла эти слова очень твердо, почти злобно, как если бы то был еще один аргумент в пользу моей идеи о миссионерстве и мученичестве.
– Я-то поеду, но я должна ехать с кем-то, понимаешь? Мне надо за кого-то выйти замуж, иначе меня будут искать с полицией и не выпустят из страны. Вот я и подумала, что могу выйти замуж за тебя. Смотри: мне теперь четырнадцать лет, а тебе пятнадцать. Когда мне будет восемнадцать, я окончу колледж, и мы поженимся, по специальному разрешению. Никто не может запретить нам пожениться. А в крайнем случае сбежим, и тогда им придется дать согласие. И мы с тобой уедем в Китай или на Амазонку. Ну, что ты думаешь? Поженимся-то мы только ради того, чтобы можно было спокойно уехать – понял? – а не для того, чтобы заводить детей, я же тебе объяснила. У нас никогда не будет детей. Мы всегда будем вместе, будем ездить по разным диким краям, но друг к другу даже не притронемся. Это же прекрасно, правда?
