Маркус Зузак - Я — посланник
— Не проблема, мам.
«А теперь отвали, Эд», — думаю я, выходя за дверь.
Без сомнения, эти слова сейчас звучат у нее в голове.
Мне определенно нравится быть Джимми.
— Джимми, ты мне раньше часто читал… Помнишь?
— Конечно помню, — отвечаю я.
В тот же вечер я снова пошел навестить Миллу.
Она протягивает руку и дотрагивается до моего плеча:
— Не мог бы ты выбрать книгу и чуть-чуть почитать? Мне так нравится твой голос…
— А какую именно? — спрашиваю я, стоя перед шкафом.
— Мою любимую, — улыбается она в ответ.
«Ч-черт… — веду я пальцем по корешкам. — Ну и какая из них любимая?»
Но это ведь совсем не важно.
Я могу выбрать любую, и она окажется ее любимой.
— Что скажешь насчет «Грозового перевала»?
— Как ты догадался?
— Интуиция, — говорю я и приступаю к чтению.
Пара страниц, и она засыпает в кресле-качалке. Разбудив, я помогаю ей дойти до кровати.
— Спокойной ночи, Джимми.
— Спокойной ночи, Милла.
На обратном пути я думаю о своей находке. Ага. Это листок, который лежал в книге на манер закладки. Обычный такой листок из блокнота, тоненький и пожелтевший от старости. На нем стояла дата: 5 января 1941 года. И написано всего несколько строк. Таким, знаете ли, типично мужским, как курица лапой, почерком. Примерно как у меня самого.
Там было написано:
Дорогая Милла!
Моя душа принадлежит твоей.
С любовью,
Джимми.В следующий раз она извлекает старые фотоальбомы, и мы внимательно просматриваем их. Милла то и дело показывает на молодого человека, — тот обнимает или целует ее на фотографиях. Или просто стоит рядом.
— Ты всегда был таким красивым, — говорит она.
На фото Милла гладит Джимми по лицу, и я понимаю, каково это, когда тебя любит такая женщина. Кончики ее пальцев излучают любовь. Любовь звучит в ее голосе.
— Ты изменился, конечно, но все равно выглядишь замечательно. Да-да-да, ты всегда был у нас первым красавчиком, все девушки это говорили. Даже мама сказала: «Смотри, какой мужчина! Красавец, порядочный — будешь как за каменной стеной». Гляди, повторяла она, не упусти и береги его как зеницу ока!
Вдруг Милла поднимает глаза — в них читается паника:
— О, Джимми! Я ведь берегла тебя? Как зеницу ока?..
Еще чуть-чуть — и я заплачу.
Нет, точно заплачу. Поэтому я смотрю в добрые, милые глаза старой леди и говорю:
— Да, Милла. Ты меня берегла. Как зеницу ока. Лучшей жены я бы не смог сыскать в целом све…
И тут она разражается слезами. Уткнувшись в мой рукав, она долго плачет и плачет. И смеется. Всхлипывает — от отчаяния и радости одновременно. Ее слезы, теплые, милые, как она сама, пропитывают мой рукав и согревают руку.
Потом она предлагает мне шоколадный торт — тот самый, что я принес пару дней назад.
— Увы, не припомню, кто его принес, — ласково говорит Милла, — но он очень вкусный. Попробуешь?
— С удовольствием, — отвечаю я.
Торт, конечно, маленько зачерствел, — но что с того?
Это самое вкусное угощение в моей жизни.
Несколько дней спустя вся наша компания вновь собирается на крыльце моей развалюхи — играем в карты. И мне даже везет, но тут вдруг наступает странноватая тишина. А затем из дома доносится звук.
— Телефон, — говорит Одри.
Что-то не так. Что-то нехорошее происходит — и внутри меня начинает шевелиться зловещее предчувствие.
— Ну, ты трубку будешь брать или нет? — спрашивает Марв.
Я встаю. Перешагиваю через дрыхнущего Швейцара. Во мне все трясется от неожиданного страха.
Телефон требовательно звонит — ну-ка, сними трубку, парень!
Я уступаю:
— Алло?
В ответ — тишина. Полная.
— Алло?
Опять ни звука.
— Алло? Кто это?
И тогда в ухо вползает голос, пробирающий меня до печенок. Вот прямо-таки вползает и долезает до самых печенок. Хотя сказаны-то всего три слова:
— Как дела, Джимми?
В груди все обрывается.
— Что? — переспрашиваю я. — Что вы сказали?
— Ты знаешь, о чем я.
И я остаюсь наедине с короткими гудками.
Возвращение на крыльцо дается с трудом.
— Эд, ты проиграл, — заявляет Марв.
Но мне не до злорадных реплик.
И не до карт — чего уж там.
— Да на тебе лица нет, — замечает Ричи. — Сядь, а то рухнешь.
Совет хороший. Я пытаюсь вновь сосредоточиться на игре.
Одри бросает на меня встревоженные взгляды: мол, все ли с тобой в порядке, Эд? Да, да, все нормально, Одри.
После игры она остается у меня, и я еле сдерживаюсь, чтобы не рассказать всю эту историю с Миллой и Джимми. На языке так и вертится вопрос: «Что же мне делать, Одри, дай совет?» Но ирония в том, что я и так знаю, как быть. И никакое другое мнение — даже Одри — не в состоянии ничего изменить. Все предельно ясно: пора двигаться дальше. Я избавил Миллу от одиночества, и наступило время либо заняться следующим адресом, либо вернуться к проблеме Эдгар-стрит. Конечно, я могу приходить к Милле с визитами, но пора делать что-то еще.
Решено. Двигаюсь дальше.
Вечером я, как всегда, вывожу Швейцара на прогулку. Уже поздно, но мы идем вниз, до кладбища. Там я захожу к отцу. А потом мы бродим среди могил.
И вдруг свет карманного фонарика ударяет мне прямо в лицо.
Точно, охранник.
— Ты вообще в курсе, который час? — интересуется он.
Кладбищенским сторожем оказывается здоровенный парень с усами.
— Без понятия, если честно, — отвечаю я.
— Одиннадцать минут первого! Ночью кладбище закрыто для посетителей.
Остается только развернуться и уйти. В другой раз я бы так и поступил. Но не сегодня. Сегодня рот мой открывается сам собой.
— Сэр… У меня тут… э-э-э… В общем, я ищу одну могилу, — бормочу я.
Охранник меряет меня взглядом. На лице у него написана нерешительность. Помочь? Не помочь? В конце концов на физиономии прочитывается решение: «да, помочь».
— Чью?
— Джонсон. Это фамилия.
Он качает головой и отфыркивается:
— Джонсон! Да ты, парень, в курсе, сколько тут Джонсонов лежит?
— Нет, сэр.
— Ты-ся-чи.
И охранник снова фыркает в усы, будто желает вспушить и поставить их торчком. Усы, кстати, рыжие. И весь он тоже рыжий.
— Понятно. Но мы можем по крайней мере попытаться? Как вам такая идея?
— А что за порода?
Это он про Швейцара.
— Помесь ротвейлера и немецкой овчарки.
— Что ж он воняет-то у тебя, как помойка… Ты его хоть моешь иногда?
— Да, сэр, мою.
— Ф-фу-у-у… — морщится он и отворачивается. — Черт, аж слезы из глаз выбивает…
— Вы поможете мне с могилой? — напоминаю я.
— Ах да, — вскидывается он. — Точно. Ну, давай попытаемся. Этот старый пердун когда копыта откинул, хоть примерно?
— Я бы попросил вас быть немного повежливее, сэр.
Охранник останавливается и оборачивается ко мне.
— Значит, так.
Я вижу, парень начинает… как там мне говорили?.. петушиться, вот.
— Хочешь, чтобы я тебе помог, — не раздавай здесь указаний. Понятно?
— Да, сэр. Извините, пожалуйста.
— Нам в ту сторону.
Обойдя полкладбища, мы обнаруживаем могилы нескольких Джонсонов, — но среди них нет того, кто мне нужен.
— Слушай, ты настырный засранец, как я погляжу, — не выдерживает наконец охранник. — Чем тебе эта могила не подходит?
— Здесь написано «Гертруда Джонсон».
— А тебе кто нужен?
— Джимми.
И меня посещает счастливая идея назвать еще одно имя:
— Имя жены — Милла.
Охранник резко останавливается, смотрит на меня и говорит:
— Милла?.. Черт, а ведь я помню эту могилу. Я ее точно помню — имя на камне выбито…
Мы быстро идем на другой конец кладбища, и он не перестает бормотать:
— Милла, Милла…
Луч фонарика утыкается в надгробие.
Мы у цели.
Джеймс Джонсон
1917–1942
Пал смертью храбрых
Помним. Любим. Скорбим
Милла Джонсон
Фонарик заливает ярким светом могильный камень, а мы стоим и смотрим — долго, минут десять, не меньше. И все это время я напряженно думаю: где он погиб? Как? А самое главное: это что же, бедная Милла ждала его шестьдесят лет?!
Она ждала, я точно знаю.
Не было в ее жизни другого мужчины. Потому что сердце принадлежало лишь Джимми — безраздельно.
Шестьдесят лет она ждала, что Джимми вернется.
И вот он вернулся.
9
Босоногая девушка
Однако все равно пора двигаться дальше.
История Миллы прекрасна и трагична одновременно. Но меня ждут другие послания. Следующее — Македони-стрит, дом шесть. Пять тридцать утра. Нет, конечно, я подумывал и о возвращении на Эдгар-стрит. Но мне не хватило храбрости. Слишком страшные вещи я там видел и слышал. Была, правда, надежда, что все изменилось к лучшему. Но это не так. Я туда как-то пришел в полночь. Все по-прежнему.
