Арнольд Штадлер - Однажды днем, а может быть, и ночью…
Поблизости с бокалом аперитива стоял еще один бывший одноклассник, ныне консультант по финансовым вопросам, уже поседевший, но выкрасившийся в черный цвет под канцлера Шрёдера. Таким жгуче-черным он не был даже в свои лучшие годы.
Это был Ханси, такой толстый, словно все это время только и делал, что жрал. Вот не ожидал. Ханси, он ведь писал в штаны и ногти грыз уже будучи подростком, даже когда они школу заканчивали, а сейчас, смотри-ка, консультант по финансовым вопросам с ослепительной голливудской улыбкой.
«Кто в тридцать пять не обзавелся новыми белоснежными зубами…» — гласила его поговорка, а ему ведь уже исполнилось сорок…
Все, кого он не хотел видеть, как назло, были в сборе. Кого он с самого начала терпеть не мог, явились в полном составе.
Чем же Франц мог перед ними похвастаться? Вот разве что рассказать, что задумал написать путеводитель для гурманов. Объявить, что собирается составить «Полный путеводитель по ресторанам Альпийской республики, где вы можете отведать самые вкусные шницели», — ничего лучше он придумать не смог.
Он пока еще ничего себе, но ведь ему уже сорок, зубы вставлять вроде рано, но…
Узнав наконец Ханси, державшегося настолько самоуверенно, что поначалу его при всем желании нельзя было узнать, Франц сказал: «А, это ты».
И тут с развязностью мерзавца, не чувствующего разницы между откровенностью и бесстыдством, этот толстяк вдруг выпалил фразу, которую могут позволить себе лишь те, кто еще в детском саду вместе стояли у одного писсуара, даже если потом они и потеряли друг друга из виду: «О, старый гомик Франц! Вот не думал, что из тебя что-то получится». Выпалил, поставив прошлое с ног на голову: все ведь думали, что это из Ханси ничего не получится…
Франц тоже не представлял себе, что может получиться из этого Ханси, черт его знает, вот разве что разжиреет. И найдет себе соответствующую жену: он говорил, что любит толстух и что рассматриваются кандидатуры только невест в три обхвата.
Францу стало неловко: сразу вспомнилось, как в квартире на Рингштрассе они играли в мужа и жену. Франц быстро оборвал его, сказав, что он фотограф и снимает главным образом писателей.
«И что, можно на это прожить?» — спросил Ханси.
Да кто его знает.
Еще один бывший одноклассник, потомок венской династии мясников, в школьные годы тоже мечтавший стать священником, но в конце концов сделавший карьеру психоаналитика, болтался поблизости с бокалом красного вина и то и дело приставал к нему с расспросами. В бывших помещениях мясного магазина в Девятом округе теперь находилась его практика. Кушетка стояла там, где десять лет назад висели на крюках туши.
А другой мальчик из их дортуара был посвящен в сан священника в прекрасной, посещаемой паломниками готической церкви Марии Заступницы[35], что между Бруком-на — Муре и Грацем. Ее хотел снести император Иосиф II. Можно подумать, весь мир в его власти. Франц понял, что все слоняются с бокалами красного вина, дожидаясь, когда же начнется ужин.
Майк, да, наверно, и он сам в какой-то мере тоже, в отрочестве хотели, чтобы все навсегда оставалось неизменным: этот дортуар с сотней мальчиков и с ним самим — старостой дортуара, мальчишки, которым по ночам снятся девочки, уехавшие домой на каникулы. Майк любил мальчишек, которым снятся мальчишки. Франц любил мальчишек, которым снятся девочки, и девочек, которым в преддверии разлуки, перед тем как они уедут домой на каникулы, снятся мальчишки. Подростком он хотел немного: только бы все оставалось как есть, только бы не вырасти и не жениться, ведь муле сразу после свадьбы начинает давать объявления («познакомлюсь с…») и разъезжать по жизни в автомобильном фургончике, где его возлюбленные забывают, намеренно или случайно, щетки для волос на лобке, а жена каждый день терзает его упреками и обвинениями.
И он уже растворялся в воспоминаниях и беспамятстве, этой соляной кислоте жизни.
Как же их всех, одного за другим, затянула жизнь, и они исчезли в ней бесследно, точно рабы в зарослях сахарного тростника, — ему казалось, что никто, кроме него, не вернулся с плантаций, он один выжил, потеряв всех. Некоторые исчезли, оставив лишь адрес: «Эдмонтон/ Альберта/ Канада». Джоном завладела японка. Аннетта, не оставив даже адреса, пропала где-то в Джорджии, пообещав не пропадать. И все живы, а на самом деле все равно что умерли, и нет надежды, что когда-нибудь они еще раз, держась за руки, пойдут домой из детского сада. А вдруг однажды днем, а может быть, и ночью кто-нибудь позвонит в дверь, словно это всего лишь дверь, и он чуть-чуть смущенно спросит: «Кто это?» И тогда он или она назовет свое имя…
А лица везде одинаковы — в залах библиотек, на банкетах после писательских выступлений, на встрече бывших одноклассников… Такие лица он сейчас лениво фотографировал, чтобы обрести нужный творческий настрой, пока не подадут тарелки и не начнется его главная работа, а еще надеясь отвлечь внимание своих моделей, ведь он хотел скрыть от них, для чего стремится их увековечить. Мгновение было кратким, а вечность длилась немногим более трех секунд.
Все проходит слишком быстро, — глядишь, так и жизнь пролетит. Вот и весна уже на исходе. А ведь в юности ему казалось, что он всегда будет распоряжаться своим временем, словно у него бессрочный абонемент на время. И что самое важное наступит еще не скоро, что у него есть будущее, яркое и необыкновенное. Ведь все на свете, в том числе и он, чего-то ждут. Когда-нибудь он встретит женщину своей мечты. Непременно встретит. Раздавая бывшим одноклассникам фотографии, он думал, что нельзя терять надежду.
Ведь у него действительно есть будущее.
К тому же он все еще надеялся, что на встречу приедет Майк. Что если уж не пришла Андреа, то хотя бы Майк придет, увидит его и узнает. Ведь если Франц его не узнает, вот будет горе. Лучше уж пусть Майк его не узнает.
Но они не встретились.
Когда-то Майк прислал ему прощальное письмо, в котором объявлял, что уезжает в Рим изучать богословие. Может быть, навсегда
…А потом они зашли в отдел трусов, писал Майк, рядом с так называемой галантереей, и его мать, крестьянка из Штирии, ловко, с неподражаемыми ухватками, рылась в белье, которое в универмаге «Адльмюллер» в беспорядке лежало на открытых прилавках. Это было во время рождественской распродажи. А ему, без пяти минут студенту факультета философии и богословия, предстояло облачиться во все это, то есть в белье и верхнюю одежду, или, как выразилась тогда его мать, «в исподнее кое-какое да в платьишко». Рядом стояла дежурная продавщица, ничего не смыслившая в белье, но быстро втянутая его матерью в обывательскую беседу. Его мать неоднократно повторяла «вот спасибо-то», имея в виду качество трусов, ткань которых она в этот момент пробовала на ощупь. Это был однотонный предмет туалета, пурпурно — красный, как кардинальская шапочка, — а уж прочные, плотные, сгодятся даже для зимы, в них хоть куда, и в пир, и в мир. И тут вдруг его мать решила посвятить постороннюю тетку в рабочем халате в интимные подробности происходящего и, торжествующе потрясая пурпурными кардинальскими трусами и указывая на своего девятнадцатилетнего сына, который стоял на пороге жизни, выпалила: «Это для него, он у меня священником будет, то-то они ему пригодятся!» А он покраснел, стал примерно такого же цвета, как эти трусы, и от краски стыда похорошел, стал таким же, как в отрочестве, в пору расцвета, но это все в прошлом, что вспоминать, какая теперь разница, красив он был тогда или нет, важно, что сейчас он одинок, Франца с ним нет.
Поведав эту историю, Майк ушел из его жизни.
Вот такой крутой поворот, вот так они расстались…
«Не угодно ли вам чего-нибудь, не хотите ли чего-нибудь» — какие чудесные слова! Как давно уже Францу ничего не хотелось и как давно его никто не спрашивал, не хочет ли он чего-нибудь. Люди, с которыми его сводила жизнь, шпыняли его, помыкали им, использовали, как будто так и надо. Распоряжались им, как будто так и надо. Не важно, умный Франц, глупый, живой, мертвый, — им было наплевать. Утром из окна поезда он видел что-то похожее на купальню, ему даже почудилось, что пахнуло скошенной травой, купальными трусиками и сенью высоких деревьев.
Но это было утром, а теперь стемнело, и он вышел на веранду выкурить сигарку и посмотреть на мир. Над лесами, людьми и огнями простиралось прекрасное небо. Наступила ночь, но в лунном свете все было видно. Вдруг ему все открылось. Все вдруг ему открылось. Ему вдруг открылось все.
В доме тем временем танцевали под старую песню «Born to Be Wild»[36] времен фильма «Easy Rider»[37]… Они уже порядком напились, и вошли в раж, и трясли головами, как в старые добрые времена, когда у них еще были пышные кудри, рассыпавшиеся по плечам, а им самим было невдомек, что юность скоро кончится… Гремел хард-рок, а он стоял у окна ванной, как вдруг услышал голоса Клаудии и Люзи, они явно говорили о нем, но Франц разобрал только обрывки разговора:
