Алессандро Барикко - Мистер Гвин
Тогда Джаспер Гвин все ей объяснил.
— Я снял мастерскую за Мэрилебон-Хай-стрит, огромную комнату, в тихом месте. Поставил кровать, два кресла, кое-что еще. Дощатый пол, старые стены — лучше не придумаешь. Я бы хотел, чтобы вы приходили туда на четыре часа в день, где-то с месяц, с четырех до восьми вечера. Не пропуская ни единого дня, даже в воскресенье. Приходили ровно в назначенный час и, что бы ни случилось, по четыре часа позировали, то есть попросту позволяли смотреть на себя. Вы не должны принимать какую-то позу по моему выбору — просто быть в комнате, где угодно, ходить, лежать или сидеть, как вам больше понравится. Рассказывать дальше?
— Да.
— Я бы хотел, чтобы вы позировали обнаженной: думаю, это необходимое условие для успешного завершения портрета.
Эту фразу он отрепетировал перед зеркалом. Дама в непромокаемой косынке отшлифовала ее.
Девушка все еще держала чашечку в руках. Время от времени подносила ее к губам, но так и не выпила ни капли.
Джаспер Гвин вынул из кармана ключ и положил на столик.
— Я бы хотел, чтобы вы взяли этот ключ и каждый день, в четыре часа, открывали дверь и заходили в мастерскую. Неважно, что буду делать я, вам следует обо мне забыть. Считайте, что вы там одна, все время. Я лишь попрошу вас уходить каждый вечер ровно в восемь и закрывать за собой дверь. Когда мы закончим, вы вернете ключ. Пейте кофе, остынет.
Девушка взглянула на чашку, зажатую в пальцах, так, будто видела ее впервые. Поставила на блюдце, даже не пригубив.
— Дальше, — сказала она. Что-то в ней напряглось, ожесточилось, где-то внутри.
— Я переговорил с Томом. Он согласен отпустить вас на эти тридцать — тридцать пять дней, а потом опять возьмет на работу в агентство. Знаю, для вас это все же будет непростая задача, поэтому предлагаю вам сумму в пять тысяч фунтов как компенсацию за неудобства, какие вы испытаете, и за то, что вы столь любезно предоставите себя в мое распоряжение. И последнее, самое важное. В случае согласия вы ни с кем не должны об этом говорить: работа такова, что я собираюсь выполнять ее как можно более скрытно и ничуть не заинтересован в том, чтобы газетчики или кто-то еще что-либо о ней узнали. Знать будем только мы трое: я, вы и Том — и для меня крайне важно, чтобы все оставалось между нами. Вот, кажется, я все сказал. Мне помнилось, что эти пирожные вкуснее.
Девушка улыбнулась, повернулась к окну. Какое-то время глядела на прохожих, иных провожала взглядом. Потом опять обратилась к Джасперу Гвину.
— В случае чего, могу я приносить с собой книги? — спросила она.
Джаспер Гвин ответил не раздумывая:
— Нет.
— Музыку?
— Тоже нет. Думаю, вы должны просто быть наедине с собой, и все. На время стать в высшей степени нерассуждающей.
Девушка кивнула, она, казалось, начинала понимать.
— Полагаю, — сказала она, — вопрос о наготе обсуждать бесполезно.
— Поверьте, меня это стеснит больше, чем вас.
Девушка рассмеялась.
— Нет, дело не в этом…
Она потупилась, разгладила юбку.
— В последний раз, когда меня попросили раздеться, ничего хорошего из этого не вышло.
Она махнула рукой, словно отгоняя что-то.
— Но я читала ваши книги, — сказала наконец, — и я вам верю.
Джаспер Гвин улыбнулся ей.
— Хотите пару дней подумать?
— Нет.
Она протянула руку и взяла ключ, который Джаспер Гвин положил на столик.
— Попробуем.
Потом они долго молчали, каждый со своими мыслями, и были похожи на одну из тех пар, которые так долго любят друг друга, что им уже не нужно разговаривать.
Этим вечером Джаспер Гвин проделал смешную вещь: встал голым перед зеркалом и долго разглядывал себя. Он проделал это потому, что был уверен: у себя дома в эту минуту Ребекка делает то же самое.
На следующий день они вместе отправились осмотреть мастерскую. Джаспер Гвин объяснил ей насчет ключа и всего остального. Объяснил, что они будут работать, закрыв окна деревянными ставнями и включив свет. Очень просил ее, уходя, света не гасить. Сказал, что обещал одному старичку никогда этого не делать. Она ничего не спросила, но заметила, что лампочек пока нет. Их скоро привезут, сказал Джаспер Гвин. В какой-то момент она растянулась на кровати и немного полежала, глядя в потолок. Джаспер Гвин пошел налаживать что-то наверху, где был туалет: не хотел находиться рядом с ней, в тишине, в этой мастерской, пока не настанет нужный момент. Спустился, лишь услышав, как скрипит под ее ногами дощатый пол.
Перед тем как уйти, Ребекка в последний раз огляделась.
— Где будете вы? — спросила она.
— Забудьте обо мне. Меня не существует.
Ребекка улыбнулась, сделала малую гримаску: да, она поняла и рано или поздно привыкнет.
Они договорились, что начнут в ближайший понедельник.
25
Прошло ровным счетом два года, три месяца и двенадцать дней, с тех пор как Джаспер Гвин поведал миру, что бросает писать. Как это отразилось на его общественном лице, он знать не знал. Почта, по давнему обыкновению, приходила к Тому, а некоторое время тому назад Джаспер Гвин попросил не пересылать ее, раз уж все равно не открывает письма. Газеты он читал редко, в сеть не выходил никогда. В самом деле, опубликовав перечень пятидесяти двух вещей, какие он никогда не станет делать, Джаспер Гвин постепенно погрузился в одиночество: иные могли бы счесть подобную изоляцию упадком, а он склонялся к тому, чтобы проживать ее с облегчением. Был уверен, что после двенадцати лет неестественного пребывания на людях, неизбежно связанного с ремеслом писателя, имеет право на какой-то период выздоровления. Возможно, представлял себе, что, когда снова начнет работать в своей новой должности переписчика, все кусочки его бытия пробудятся и заново сложатся в некую достойную взгляда картину. Поэтому в тот понедельник Джаспер Гвин вышел из дома с убеждением, что наступает не просто первый день его новой работы, но и новая пора жизни. Чем и можно объяснить, что, выйдя на улицу, он решительно направился к своему доверенному парикмахеру с твердым намерением обриться наголо.
Ему повезло. Парикмахерская была закрыта на ремонт.
Потом он побродил немного и в десять часов явился в цех старичка из Кэмден-тауна, того, что делал лампочки. Они договорились по телефону. Старик нашарил в каком-то углу коробку из-под итальянских макарон, заклеенную широким зеленым скотчем, и сказал, что готов. Когда подошло такси, отказался положить коробку в багажник и всю дорогу держал ее на коленях. Коробка была огромная, хотя, очевидно, и весила мало, поэтому чудилось что-то нереальное в том, как легко старик вылез из такси и поднялся по немногим ступенькам, которые вели в мастерскую Джаспера Гвина.
Старик вошел и с минуту стоял неподвижно, не выпуская коробку из рук.
— Я уже был здесь.
— Вы любите старые мотоциклы?
— Никакого понятия о них не имею.
Они бережно открыли коробку и вынули восемнадцать «Катерин Медичи». Каждая лампочка была завернута в мягчайшую веленевую бумагу. Джаспер Гвин притащил стремянку, которую купил у индуса за углом, и отошел в сторону. Старик потратил безумно много времени, передвигая стремянку, поднимаясь и спускаясь, но в конце концов добился ожидаемого эффекта: восемнадцать «Катерин Медичи» были вкручены в восемнадцать патронов, которые свисали с потолка в строгом геометрическом порядке. Даже не включенные, они впечатляли.
— Вы их зажжете? — спросил Джаспер Гвин, закрыв окна ставнями.
— Да, так будет лучше, — ответил старик, словно, без должной сноровки надавив на кнопку выключателя, можно испортить все. Наверное, в его больном сознании мастера такая вероятность существовала.
Он подошел к стене и, не сводя глаз со своих лампочек, нажал на кнопку.
Какое-то время оба молчали.
— Разве я говорил, что хочу красные? — спросил растерянный Джаспер Гвин.
— Тихо.
Каким-то непостижимым для Джаспера Гвина образом лампочки, которые вспыхнули ярко-красным, превратив мастерскую в бордель, стали мало-помалу блекнуть, пока не приобрели окончательный оттенок между янтарным и лазурным: тональность нельзя было бы определить иначе как детскую.
Старик, довольный, что-то пробормотал.
— Невероятно, — сказал Джаспер Гвин. Он был искренне растроган.
Перед тем как уходить, он включил систему, установленную Дэвидом Барбером, и по огромной комнате заструился поток звуков: он явственно влек за собой, с изумительной неспешностью, груды опавшей листвы и окутанные туманом созвучия, тихие, как дыхание ребенка. Джаспер Гвин огляделся в последний раз. Все было готово.
— Это, конечно, не мое дело, но чем вы тут занимаетесь? — спросил старик.
— Работаю. Я переписчик.
Старик кивнул. От него не укрылось, что в комнате нет письменного стола, зато имеются в наличии кровать и два кресла. Но он понимал, что у каждого мастера своя, особая манера.
