Семен Чухлебов - Я сын батрака. Книга 1
Сенокос находился в том месте, где позже посадили колхозный огород. Косили отец и брат, у Григория была небольшая коса по его росту, отец смастерил. А что там я делал? Даже не знаю, наверное, мешал им работать. В общем, косили, косили, затем Гришка остановился, чтобы поточить косу оселком. Как он её точил я не видел, а услышал его крик. Тато сразу побежал к нему, я тоже подбежал, смотрю на брата и думаю, чего это он так испугался, что так сильно закричал, ничего так и не понял, но затем я увидел, что у Григория вся правая ладонь в крови. Помню, что я очень испугался, наверное, столько много крови я видел впервые. Но отец не растерялся, быстро нашелся что делать. Оторвал кусок тряпки, в которую был завёрнут наш обед, и этим замотал рану. Я, тогда думал: «Какой тато у нас умный, знает, что надо делать и как это делать». Он и действительно сделал всё правильно, и рана зажила.
ВОЙНА
Событие, которое я запомнил навсегда, это когда в августе 1941 года, отца провожали на войну. Деталей, разумеется, не помню, а помню, что в нашем дворе было очень много народа, и мужчин, и женщин, а дети, так те вообще «висели» на всех предметах, подходящих для этого. Затем двор опустел, и остались только мы, дети, и наша мама, которая плакала. А ещё запомнилось, как ещё до войны тато приезжал домой на тачанке и брал нас кататься по хутору. Лошади бегут по улице трусцой, а мы, детвора, сидим в тачанке и смотрим по сторонам, как другие дети с завистью смотрят на нас. Но, увы, это было не так часто, как нам бы хотелось. Как до войны выглядела тачанка, я не помню, а вот лошадей помню. Это была пара гнедых коней, рослые красавцы, ими любовались все хуторяне. Как тачанка Кондрата появится на улице, откладываются все дела, и начинается просмотр очередной «серии фильма под названием НАШЕ БОГАТСТВО».
Вот и всё что я помню об отце до войны. Остальные воспоминания связаны с рассказами отца о войне и с послевоенным временем. Военное бремя было тяжёлым, как для нашей страны, так и для основной части её населения. Нам было трудно в тылу, но и отцу на фронте было не легче, а возможно труднее, чем нам. Дома все трудности легли на плечи нашей мамы. Надо было всех детей накормить, обстирать, обшить, а ещё постоянные ожидания писем, сначала только от тато, а затем и от старшего сына Андрея, которого забрали на войну весной 1942 года, а затем и от братика Алёши, которого забрали на фронт весной 1943 года. Письма приходили с фронта очень редко. Мы дома понимали, что отец не грамотный, и поэтому у него есть проблемы с оформлением писем. Но они приходили и это нас радовало.
О том, что идёт война мы знали, но на нашей жизни это никак не отражалось, хутор жил своей жизнью, колхозы были, и хуторяне в них работали. О том, что идёт война, нам ничто не напоминало. И только осенью 1942 года, когда наши войска через хутор ещё не отступали, мы жили в неведении. Знали, что идёт война, а где она идёт не знали, думали, что где-то на западной границе нашей страны. В один ясный солнечный день к нам в хутор поступила информация через беженцев, пришедших к нам с запада, со стороны степи. Добирались они к нам из Ростова, где подъедут, а больше пешком. Это были три еврейские семьи, всего их было девять человек. Из всех я запомнил только двух мужчин. Это были два высоких седовласых учёных мужа. И оба были профессоры Львовского университета. В хуторе у здания правления, они объяснили хуторянкам о положении дел на фронте и что знали, рассказали о тыле. Их разместили по хатам, где были небольшие семьи. Выдали из колхозной кладовой продукты для проживания. Продукты получили, а теперь их надо отрабатывать в колхозе. Пришли они на колхозный двор два этих мужчины, в добротных костюмах бежевого цвета, они хоть и не новые, но выглядели прилично.
Наши женщины, увидев их, в один голос закричали: «Вы что это вырядились, в клуб на танцы что-ли собрались?» Мужчины смущённо развели руками и говорят: «А у нас другой одёжки и нет». Ну, нет, так нет, бригадир им даёт команду, одному запрячь лошадь в оглобли и увезти колхозниц на поле. А другому беженцу, запрячь быков в бричку, чтобы солому возить. Как они запрягали, так это была настоящая умора. Тот, который запрягал лошадь, осторожно взял её под уздцы, завёл промеж оглоблей, головой к бричке, а хвостом к хомуту. Затем начал соображать, что же делать дальше, возьмёт в руки хомут, подержит его в руках, а куда его пристраивать не знает, не на хвост же. Хуторские женщины стояли в сторонке и смеялись над неумехами. Такого они ещё не видели. Наконец одна молодая солдатская жена пожалела учёного, взялась и быстренько запрягла лошадь.
Когда она запрягала, профессор к ней подошёл и говорит: «Какая Вы молодец, Вы так это хорошо умеете делать, а я вот всю жизнь изучал разные науки, а лошадь запрягать не умею». Я был там и видел всю эту картину, и, поверьте, мне стало жалко этого красивого немолодого человека, ведь он не виноват, что война заставила его делать то, чему он не учился. Вы спросите про второго учёного, который запрягал быков. Нет он их не запряг, мало того он даже подойти к ним побоялся. Животные понимают, кто к ним подходит, если человек их боится, то они и пнуть могут. Быки думают, лучше мы лишний часик полежим, чем подчиняться этому недотепе. Вскоре через наш хутор поехали другие подводы с беженцами, и наши учёные с ними уехали дальше.
ГРАБЁЖ СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ
Вкратце я уже писал, как наши войска при отступлении грабили наш хутор, а теперь на этом хочу остановиться подробнее. Табун загнали в баз и солдаты стали арканом вылавливать тех лошадей, которые понравились их рыжему начальнику. Когда они жестоко, отлавливали из табуна наших лошадей, у база собрался почти весь хутор, в основном женщины и дети. Хуторянки стояли у ворот база, а мы, ребятишки, залезли на стены ограды и всё видели. Мне было тогда семь лет, но я до сих пор помню ту картину жестокого обращения с нашими лошадками. Особенно досталось от военных жеребчику, трёхлетке, тёмно-гнедой масти, который никак не хотел, чтобы его поймали. Он носился по базу с такой скоростью, как будто он убегал от диких зверей. Солдаты на него никак не могли набросить петлю аркана — он убегал, изворачивался, а если петля летела ему на голову, то он уклонялся, и петля пролетала мимо его головы. Я с другими мальчишками стоял на стенке база и всё прекрасно видел, мне было очень жалко этого коника и потому при каждом успешном его действии, мы с ребятишками сопровождали криками восторга, а солдат, которые его ловили, мы просто ненавидели. Хуторянки, видя, как жеребчик успешно сопротивляется, говорят рыжему командиру: «Ну, зачем он тебе, он же ещё не конь, а жеребёнок, в упряжку ему ещё рано и под седло тоже, пусть сначала вырастит в настоящего коня, потом и ловите». — «Нет, — говорит рыжий командир, — он мне нравится, и я его заберу». Тут, наши женщины как начали ругать и командира, и его солдат: «Вы, — говорят, — ни какие, ни воины, если драпаете от немца. Вы нас должны защищать, а вы нас не защищаете, да ещё у нас всё забираете, а что нам останется, чем мы своих детей кормить будем, вы подумали об этом?» Но рыжий командир женщин не слушал и продолжал делать своё чёрное дело. А нашего коника, этот рыжий, всё-таки забрал, поймали его, коротко привязали к бричке и увели. Надо сказать, что солдаты умели заставить лошадей их слушаться. Забирали лучших животных: лошадей, коров, быков, овец. Только на дальней кошаре овец не тронули, по какой причине, я не знаю. Возможно хватило и того что взяли, а может просто побоялись ехать по открытой местности, подумали, что немецкие солдаты уже где-то близко, и поэтому наши осторожничали. Брали по крупному, а также и по мелочи — зерно, муку, растительное масло. Зерно насыпали в мешки, а затем грузили в наши же брички и увозили. В общем, наше хуторское хозяйство почистили окончательно. Колхозный двор опустел, сена было два стога, остался один, и с зерном такая же картина. Я не думаю, что красноармейцы делали это по своей инициативе, наверное, была такая установка от высшего командования. Всё это так, но было неприятно, что нас грабят свои же солдаты. Как потом выяснилось, это отступала основная часть войск, за ними потянулись разрозненные отряды бойцов, некоторые в нашем хуторе останавливались, чтобы попить воды, да сделать её запасы и двигались дальше. Но были не большие отряды, которые задерживались в хуторе, на день или на два.
Как-то я со своего двора вышел на улицу и увидел, что возле двора Беленковых стоит небольшая пушка, пара лошадей и человек шесть красноармейцев. Я сел на призьбу и стал смотреть за красноармейцами, что же они будут делать. Сначала они стояли возле пушки и что-то обсуждали, затем двое ушли во двор Беленковых и оттуда вернулись с топорами. Подошли к вишнёвым деревьям и начали их рубить. Как я это увидел, то мне стало грустно и больно до слёз. Ведь в июле месяце эти деревья усыпаны ягодами вишен, и мы с Лёнькой Беленко не однажды прятались от тёти Ульяны в зарослях этих кустарниковых деревьев и с удовольствием поедали сочные вишневые плоды.
