Андрей Вознесенский - Прорабы духа

Мы рыли тоннель навстречу друг другу.
Я руку его узнавал по звуку.

Но кто-то взял влево, а кто-то вправо.
Любовь оглушила, а может, слава.

Над нами шумят поезда угрюмо.
Все глуше удары в кромешном трюме.

От едкого пота губы солоны.
Мы роем тоннель — но в разные стороны!..

Потомки в двух темных найдут тупиках
два белых скелета с киркою в руках.

Не гласно и не по радио,
слышу внутренним слухом —
объявлен набор в прорабы
духа!

Требуются бессребреники
от Кушки и до Удельной!
Мы — нация Блока, Хлебникова.
Неужто мы оскудели?

Подруги прорабов духа,
молодые Афины Паллады!
Вы выстрадали в клетухах
потрясшие мир палаты.

Духовные подмастерья,
вам славы не обещаю,
вам обещаю тернии,
но сердцем не обнищаете.

С души все спадает рабское,
пустяковое,

когда я вхожу в прорабскую
Цветаева и Третьякова.

Пчелы национальные!
Медичи из купцов —
москворецкие меценаты,
точнее — творцы творцов.

Мы — нация не параметров
рапповской бормотухи —
прорабы, прорабы, прорабы
духа!

Голодных моих соплеменников
Париж озирал в бинокли — в
рубил свое чудо Мельников
космически-избяное.

Забыты сатрапы духа,
аракчеевские новации.
Прорабы, прорабы духа —
сердцебиенье нации.

Хватит словесных выжимок —
время гранить базальты.
Сколько спасли подвижники,
сколько мы разбазарили!

Шедеврам штопают раны,
спасают медведя, белуху —
прорабы, прорабы, прорабы
духа.

Не только дело в искусстве.
Преодолевая выжиг,
чтоб было мясо в Иркутске,
требуется подвижник!

С небес золотое яблочко
не снесет нам Курочка Ряба —
экономику неканоническую
нащупывают прорабы.

Кто взвил к мирам аппараты,
где может быть жизнь по слухам?
Ау, внеземные прорабы —
духа!

Читаю письма непраздные
чистого поколения —
как в школу прорабов правды,
синие заявления!

Требуйте, Третьяковы!
Принадлежат истории
не кто крушил Петергофы,
а кто Петергофы строили.

Есть в каждом росток прорабства,
в самом есть непролазном.
Прорабы, прорабы, прорабы,
проснуться пора бы!

Сметет карьерных арапов,
арапов нюха.
Требуются прорабы
духа.

Ну почему он столько раз про ос,
сосущих ось земную, произносит?
Он, не осознавая, произнес:
«Ося…»

Поэты любят имя повторять —
«Сергей», «Владимир» — сквозь земную
Он имя позабыл, что он хотел сказать.
Он по себе вздохнул за тыщу лет назад:
«Ох, Осип…»

Рок надо мною. Куда меня гоните?
Но раскладушкам кочую, изгой.
Горе, как погреб,
в любой раскрывается комнате.
Ров подо мною — рок надо мной.

Что я хотел? Чтобы жить, как манило.
Что получилось? Счет гробовой,
Под колыбелью раскрылась могила.
Ров подо мною — рок надо мной.

А в небесах ненасытным уроком
воет душа,
что в сердцах самовольно нажала курок.
Рок над землей, где семья моя, — рок.

Чем я служил в эти светлые годы,
кроме стихов, что попутно изрек?
Я для народа домашнего был как бы громоотводом.
Трещит позвоночник. Такой уже рок.

Просто — наше шоссе к шиповник.
Дождь из облачка невпопад.
Как подошвы чьих-то шиповок,
лужи гвоздиками торчат.

Я всему говорю спасибо —
непосильного счастья боль,
непосильное небо синее,
непосильно земная соль.

Город кормит деревню
молоком и белком.
Мчит автобус вечерний,
как авоська, битком.

А деревня столицу
кормит пищей умов,
интеллектуалистов
просвещает Белов.

Исчезает деленье —
кто писал, кто косил.
Город кормит деревню,
как родителей сын.

С трактористом с Арбата
я сижу у костра.
Инженеры обратно
пополняют крестьян.

Говорю неуверенно:
«Как, земляк?»
«Город — корни деревни, —
отвечает. — Верняк!»

Как тоскуют другие
по полям и лесам,
у него ностальгия
по арбатским дворам.

Как тоскует колхозник
по березам в Москве,
две ампирных колонны
ему снятся во сне.

Чую переселенье
человечьих широт.
Может, новый Есенин
в этом сломе взойдет?..

Прощай, города детство!
Мы уходим под сень
городов деревенских,
городских деревень.

Где они полюбили,
не береза бела —
скорлупой облупились
два ампирных ствола.

Той колонны известка,
чувство первое то
белоснежней березки
забелило пальто.

Ты спиной прислонялась.
В черном драпе была.
На лопатках остались —
как два белых крыла.

Где-то бродишь по свету?
Путь твой плох и хорош.
Только крылышки эти
все с себя не сотрешь.

Мой портрет сегодня —
мыслящий промышленник.
У него боксерская скуловая мышца.
Его зубы крепки от строганины.
Он в речах не терпит
абстракционизма.

Ветер вырывает папки из-под мышек.
Мыслите,
мыслите честно, без ботвы!
Есть борьба тяжелая
мыслящей промышленности
с легкою промышленностью болтовни.

Он сейчас мозгует, нынешний промышленник,
чтоб в Париже газу русскому синеть,
в Орше, в Перемышле
чтобы не прошмыгивала
мимо покупателей естественная снедь.

Мыслите о тайне синевы рублевской
и не забывайте, грезя о фиалках,
почему колготки семирублевые
стоят ровно столько же,
сколько кофеварка?

Мыслящий промышленник схож с Роденом.
Он завод колготок ставит на поток,
чтобы золотая линия одела
сто сорок миллионов ждущих ног.

Некая блюстительница ухмыльнется колко,
но и ей зимою без них нельзя.
Нравственней гораздо завод колготок,
чем о бабской доле
абстрактная слеза!

Сделайте, сделайте, сделайте хоть что-нибудь!
Как ни манит в странствия Посейдон.
Нравственность абсурдна без экономики
тем, кто в коммуналках
ютится по сей день.

Сделайте, сделайте, сделайте хоть что-нибудь,
защитите реку и птичий крик!
Записал он реку на магнитофоне
и ночами слушает «мыслящий тростник».

Когда утром ловит он «на мормышку»
или курит с северною одышкой —
красный с белым свитер горит широко,
как узор нарышкинского барокко…

Но не так все просто под оболочкою.
В автокатастрофе потеряв жену,
он теперь пытается одевать по-блоковски —
как жену — страну…

Обожаю Волгу возле Камышина.
Реки — мысль природы, не прервите мысль,
ход непостижимой пока промышленности,
производящей загадку — жизнь…

Рад, что повстречал вас,
мыслящий промышленник.
Вы и отдыхаете под стать трудам.
Вы сейчас несетесь на водных лыжах,
словно пахарь, реющий по водам.

Мы — животные!
Твое имя людское сотру.
Лыжи водные
распрямляют нас на ветру.

Чтоб свобода нас распрямила
на лету —
словно рвешь лошадиную силу
на Аничковом мосту.

Одиночество —
вся надежда на позвоночники.
Не сорваться бы.
Мы — животные цивилизации.

А змеиному телу подруги,
приподнявшейся на руке,
мы, наверное, кажемся плугом,
накренившимся вдалеке.

Берег. Женщина-невеличка.
Счастье — вот оно!
И в боксерских перчатках спички —
мы — животные.

Тренированные на водных,
на земных,
мы осваиваемся свободно
на воздушных и на иных.

Человекообразные суки
нас облают в этой связи,
человекообразные духи
нам прокладывают стези.

Голова на усах фекальных
выплывает из глубины.
Что же держит нас вертикально?
Тяга женщины и страны,

где, каким-то чудом сохранны,
запрокинутые назад,
ухватясь за свои телеграммы,
покосившись, столбы летят.

И когда душа моя по небу
взмоет вовремя —
что ей в это мгновенье вспомнится?
Лыжи вольные!