Сергей Антонов - Аленка
Кадык его двигался вверх и вниз, как челнок.
Он пил, и все смотрели на него.
Дужка ведра стукнула его по голове, а он все пил, и горло его отщелкивало глотки, как счетчик.
— И я хочу пить, — сказала Аленка.
Все по очереди напились, наполнили бутылки и термосы.
Толя долил в радиатор, а Степан наполнил деревянную колоду.
Лохматая лошадка, не слушаясь уздечки хозяина, потянулась к колоде и, показалось Аленке, стала не пить, а целовать воду бархатными губами.
— Ровно пробу снимает, — усмехнулась Василиса Петровна.
Степан стащил тельняшку, сложил котелком большие ладони, и Толя стал поливать ему на руки.
Вода была свежая, холодная, тяжелая. Каждая морщинка на ладони виднелась сквозь эту прозрачную воду, как через увеличительное стекло.
Степан плюхнул полной пригоршней по пыльному, разгоряченному лицу, вторую опрокинул на затылок, и его давно не стриженные волосы собрались в острые косички.
Ему доставали уже третье ведро, а он все шлепал и шлепал себя прохладными пригоршнями, урча от наслаждения, и вода словно таяла на его теплых, вздрагивающих мускулах.
— Будет тебе, — сказала, потеряв терпение, Василиса Петровна. — Дай другим умыться. Рычит, как бес, прости господи.
Утираться Степан не стал. Пока он поливал Толе, солнце его совершенно высушило.
Остатки воды он выплеснул на волкодава. Пес всхрапнул от ярости и стал кататься по земле, дрыгая лапами…
Умывались долго, со вкусом, налили лужи вокруг колодца.
Настя вынесла мальчонку. Маленького целинника распеленали и вылили на него ведро холодной воды. Целинник захлебывался и орал на всю степь.
— Чего это у него? — спросила Василиса Петровна.
— Царапает сам себя. Мал еще, — вздохнула Настя, — Ничего… До годика дорастет, дальше легче будет.
— Да как же ему не царапаться? Вон какие ногти!.. Стричь надо.
— Боюсь. Больно маленькие ноготки.
— Ну и мамаша, прости господи! Ножницы у тебя хоть есть? Дай дитя Аленке — ступай ищи!
Василиса Петровна засуетилась.
— Ну-ка, матрос — соленые уши, пособи-ка! — Она сунула ножницы Степану. — Я бы сама взялась, да глаза плохо видят.
Степан долго щелкал ножницами, сопел, остриг один ноготок и отступился.
— Эх ты, герой! — пристыдила его Василиса Петровна.
— А чего он дергается! Больно все у него мизерное. Еще палец отстрижешь — будет всю жизнь попрекать.
— Дайте я попробую, — попросила Аленка.
— Еще чего! — остановила ее Василиса Петровна. — Свой будет, тогда и попробуешь.
— Глебов! — приказал Толе Гулько. — Займись.
Толя деловито примерил ножницы на пальцах, постриг воздух и горько усмехнулся.
— Это называется ножницы, — сказал он. — Этими ножницами, если хотите знать, спокойней резать листовое железо. Ну где тут?.. Чего тут стричь?
Аленка поднесла ребенка.
— Нет, это не инструмент, — продолжал Толя, пробуя ножницы на своем толстом ногте. — На что хочешь спорю — не точены с самого сотворения мира… Ну давай, друг, лапу. Будешь директором совхоза — не забывай. Обожди… — Он заморгал недоуменно. — Что тут ему стричь? Смеешься, что ли? Какие тут ногти?
— Да вот… — Настя взяла мальчика у Аленки. — Батюшки, что это? Тут были на мизинчиках…
— Голову только морочат! — гремел Толя. — От жары мерещится! Да он у тебя такой, что у него сроду ногти не будут расти… Не ту диету ела, мамаша!
— Ничего подобного… — Настя чуть не плакала. — Были ноготки… Правда, тетя Василиса? Были… Чего он?..
Подошла Василиса Петровна.
— Что за чудеса? Куда они девались?.. Аленка, ты? Аленка отвела глаза.
— Ты, тебя спрашивают?
— Я, — тихо протянула она. — Сгрызла.
— Как — сгрызла?
¦— Зубами. Пока вы тут говорили, я и сгрызла.
— Ну чего с ней сделаешь? — Василиса Петровна оглядела всех по очереди. — Нет, не доехать мне с ней до Рыбинска. Что-нибудь свершится.
Но все засмеялись. Засмеялась и она.
— Далеко до Арыка? — спросил пастуха Толя. — А? Не знаешь, вольный сын эфира?
Пастух посмотрел на Аленку, как на толмача.
— Станция! — закричала она. — Станция, дяденька! Арык!
— Арык! — Пастух замахал плеткой. — Там, там!
— Мы и сами знаем, что там, — солидно возразил Гулько. — А сколько километров?
Пастух понял. Он показал сперва два пальца, потом четыре, а потом сделал пальцем ноль.
— Что-о? — протянул Толя. — Опять двести сорок?.. Нашли у кого спрашивать.
Пастух, видимо, понял и это и обиделся. Он заложил нижнюю губу под верхнюю и свистнул. От табуна отделился стригунок и пустился вскачь. Босой, лет восьми, мальчишка лежал животом поперек его спины. Не успел он вскарабкаться и усесться как следует — стригунок уже стоял у колодца и пил воду.
Задирая рубашку, мальчишка сполз на землю.
Аленка с робким восхищением посмотрела на него, на его голую, навечно- загоревшую шею, на которой в виде украшения блестел на бечевке двугривенный, и исключительно для того, чтобы проверить, не затекла ли нога, встала в первую позицию и сделала полный поворот, как учили на танцах.
Мальчишка скользнул по ней смелыми насмешливыми глазами, как по не стоящему внимания пустяку, и, красиво выговаривая русские слова, попросил у Гулько закурить.
— Мал еще, — сказал Гулько. — Сколько километров до Арыка, знаешь?
— Конечно, знаем, — сказал мальчик. — Двести сорок.
— Что? — Теля угрожающе двинулся на него. — Двести сорок? До Арыка?
— Да, да! — радостно закивали оба, и пастух и подпасок. — Двести сорок, двести сорок…
А мальчишка для большей убедительности взял палку и написал на земле крупными цифрами «240». Толя на некоторое время потерял дар речи. Стройный пастух сошел с лошади и, к удивлению Аленки, сразу сделался дряхлым старикашкой. Ему было, наверное, не меньше ста лет. Ноги у него были кривые, плохо двигались, сидеть на лошади ему было гораздо удобнее. Но он все-таки сошел с седла, уселся на корточках возле написанной цифры и залюбовался ею, как картинкой.
— Нет, это безобразие, — заговорил наконец Толя. — Посылают в такой рейс, а горючее отпускают по московской норме. Что мне — кобылу доить? Кобыла дает не бензин, а кумыс. — Толя обернулся к Василисе Петровне, собравшейся лезть в кузов. — Разве здесь такой износ, как на асфальте? Пыль съедает железо или нет? А охлаждение? Проанализируйте охлаждение. Возьмите автомобиль, комбайн — что хотите. Рассчитана система охлаждения на здешнюю температуру? В радиаторе вода кипит! А все — ноль внимания. Сколько говорю: машины для целины надо делать с учетом местных условий, а главный механик молчит, Роман Семенович молчит…
Толя говорил долго, но Аленка не слушала его. Она не сводила глаз с казахского мальчика. Мальчик возился с волкодавом. Он дразнил сильного пса, хватал его за нос, пытался свалить, совал руки в свирепую оскаленную пасть.
Аленка восхищенно следила за ним и твердо знала, что прекраснее этого мальчика-подпаска не существует никого на свете, хотя на нем не было никаких украшений, кроме дырявого двугривенного.
Как и следовало ожидать, бесстрашный мальчик не обращал на нее никакого внимания.
Аленка стала испытывать к волкодаву что-то вроде ревности. Она приняла первую позицию и сделала полный оборот.
Мальчик по-прежнему дразнил собаку.
Тогда Аленка встала к нему спиной, зажмурила глаза и, замирая от непонятного страха, спросила издали:
— У вас тут кино есть?
— Нету, — раздался ответ.
— А у нас есть.
На этом разговор оборвался. Аленка набралась смелости и обернулась.
— У нас в совхозе кино, — сказала она. — В совхозе «Солнечный».
Мальчик красиво сплюнул сквозь зубы и уселся на волкодава верхом.
— Недавно я видела тяжелую картину, — сказала Аленка. — Про Кащея Бессмертного.
Мальчик взглянул на нее узким, в щелочку, глазом и собрался что-то спросить. Но Толя закричал: «Снова хочешь остаться?! А ну, быстро!» — И Аленке пришлось забираться в кузов.
Машина сердито рванула и поехала.
Аленка долго смотрела, как бесстрашно возится с собакой удивительный мальчик.
Она знала, что больше никогда не увидит его, и ей было так же тоскливо, как тогда, ночью, когда гасли совхозные огни один за другим, словно перегорали электрические лампочки.
А старый пастух все сидел и сидел на корточках и никак не мог налюбоваться написанными на гладкой, как стол, степи красивыми цифрами…
— На Романа Семеновича он зря серчает, — сказала Василиса Петровна про Толю. — Роман Семенович не виноватый. С него требуют — и он требует.
— Толковый он у вас? — спросил Степан.
— А ты что, Романа Семеновича не знаешь? — удивилась Василиса Петровна.
— Слыхал об нем… Как он нашу лафетку увел. А в лицо не видел.
— Хозяин! — улыбнулась Василиса Петровна. — До смерти не забуду, как он ко мне припожаловал. Утром прибегает бригадир: «Приберись, говорит, и умойся. Гости к тебе». И убег как ошалелый. Какие, думаю, гости? Откуда взялись? Вроде ни сродственников, ни знакомых у меня в этом степу нету. Стала узнавать: сам директор совхоза Роман Семенович сбирается. И этот еще, длинный, который на заем ходил подписывать, и главный агроном. Вся, значит, власть…
