Маргарита Хемлин - Крайний
Пошел. Заговорился. Слышу, в зале крик, гам.
Выхожу.
Стоит та самая дивчина и, видно, ее мамаша. В хустке по самые брови. Мамаша сгребла волосы в кучу, прижимает к животу.
И кричит:
— Косу забралы сылою, обдурылы дивку! Хто забрав? Хто обманув? Ты, гад паршивый? Ты, жид пархатый?
И на меня прет со всей материнской злости за свое дитя.
Я объясняю, что наоборот, что можно косу сейчас же обратно сформировать хоть колоском, хоть на два плетения, хоть как, и пусть себе забирают на здоровье. А за жида пархатого можно и ответить. Но то отдельное дело. А коса нетронутая. Берите и идите куда шли.
Дивчина мамашу свою бешеную дергает за завязку фартука назаду.
— Мамо, мамо, та годи. Та вин нэ вынный. Я сама. Нащо вона мэни? Вы ж казалы самы. Та кыньтэ ии.
А мать плачет уже и рыдает, и пучком душистых волос утирает слезы. Выплакалась, и пошла. Човгает пудовыми ногами. Одной рукой волосы жмакает, завернутые в передник, другой рукой поправляет хустку. А та съезжает и съезжает. И дивчина за ней.
Я за ними. Как был, в белом халате, ножницы зачем-то схватил. Сжимаю в руке — чисто трофейный пистолет.
Вижу, заходят, как с похорон, в хатку по соседству, через дорогу. Я каждый день мимо ходил. Низенький заборчик весь в дырках. Калитка слабенькая. От честных людей. Посмотрел. Постоял. И вернулся на рабочее место.
А после смены неведомой силой постучался в двери этой хатки.
Никто не отозвался, а дверь приоткрылась сама.
Я прошел дальше.
Там моим глазам предстала картина. Дивчина лежит на топчане. Лицом к стенке. Колени поджала, руками обхватила плечи крест-накрест. Голову нагнула прямо в грудную клетку. Рядом сидит ее мамаша, считает на потолке трещины. Тишина. Только ходики с кукушкой стучат.
Я для разрядки обстановки пошутил:
— Ку-ку!
Дивчина повернулась навстречу моему веселому голосу.
Мамаша встала рывком и раскинула руки над своей доченькой. Не забыла хустку половчее поправить-подвязать.
— Ану гэть звиздсы! Як ты зайшов?
Я посоветовал закрывать двери, вместо того, чтоб гнать гостя.
Тем временем мамаша рассмотрела меня: костюм хороший, ботинки хоть и не новые, а начищенные, в руках сетка с бутылкой ситра, пакетики там всякие — магазинные.
Я первым делом залез наощупь в сетку рукой и достал бутылку с ситром, поставил на стол, разложил кулечки, начал раскрывать, чтоб было видно: и халва, и подушечки, и сахар. И чай развесной, черный.
— То шо вы прынэслы? Навищо? — мамаша приблизилась, стала самостоятельно лазить по кулькам и все пробовать на зуб.
И к дочке:
— Надя, вставай, став кыпьяток.
Села на табуретку и уставилась на меня с вопросом.
— Ну шо скажэтэ, шановный панэ? — и манера уже другая, не базарная, а я бы выразился так, что как в кинотеатре контролерша. С культурой, а строго.
— Сегодня недоразумение получилось в парикмахерской. А я не люблю недоразумений. Вот зашел. Чтоб вы не сердились на меня.
— А шо на тэбэ сэрдытыся? Шо ты мэни, ридный, чи шо. Кажи, чого прыйшов. Правду кажи. Очи сытром своим мэни залыты не думай. Надя, ты його знаеш?
Дивчина уже стояла наготове с чайником. Я подумал, что так скоро он не закипел бы. Мимо плиты проходил, дрова в ней нетронутые. А тут, получается, и разожгла, и вскипело.
— Надя, чайник холодный. Кто ж холодный чай пьет?
Дивчина смутилась и опять выбежала.
Мамаша кричит вслед:
— Та кажи, бисова дытына, знаеш ты його чи ни?
— Нэ знаю, мамо! Нэ зна-а-а-ю! — слышу, готовится к слезам.
Я мамашу бросаю — и к Наде.
— Надя, я к вам пришел не просто так. Вы мне понравились. Давайте с вами встречаться и дружить.
Ну, как репетировал, так и сказал. Может, не слишком тактично. Зато честно, как мне присуще. Надя крикнула мамаше:
— Мамо, йдить-но сюды! Наш гисть вже йты збыраеться, — и меня толкает к выходу, — йдить, йдить. Я до вас завтра забижу. Писля обиду.
Я и попрощаться с мамашей не успел. Выскочил сразу из-за порога на улицу. Кажется, и через калитку одним махом перелетел.
Назавтра Надя пришла в парикмахерскую. И вот что прояснилось.
Она надумала поступать в киевский институт имени Карпенко-Карого на артистку, так как с детства хорошо пела, танцевала и декламировала стихотворения. Для поступления ей показалось необходимым отрезать косу, чтоб придать себе оригинальный вид. Тогда короткие стрижки встречались редко.
И вот результат. Мама дошла до рукоприкладства, и меня незаслуженно оскорбила.
Но это полбеды.
Беда состояла в том, что Надя утратила связь со своим любимым человеком. И сердечно молит меня о помощи. Подробности потом, когда настанет момент.
Я заверил ее, что помощь окажу, так как готов на все, чтоб Надя успешно сдала экзамены и обрела душевное равновесие в личной жизни.
Мои личные чувства отступили на второй и третий план. Я смотрел на девушку и видел в ней свой человеческий долг. Переступить лично через себя для меня был не вопрос.
Надя очень спешила, ведь нарушение домашней дисциплины грозило ей новыми неприятностями. Для дальнейшего она назначила мне свидание назавтра в семь часов утра на Валу возле памятника Александру Сергеевичу Пушкину.
Ночь я не спал. Вторую ночь после знакомства с Надеждой. Теперь я считал, что вообще никогда не прикорну. Хоть и немного прочитал литературы, но знал, что влюбленные лишаются сна и аппетита.
Несмотря на это, несколько раз вставал и немного закусывал — хлеб с молоком — от нечего делать. Даже курить не хотелось. Горло сухое и першит.
И вот я на Валу. Пусто вокруг. Черный Пушкин в окружении черных цепей. Чорнобрывцы у подножия поэта. Только что высадили, видно, еще как следует за землю не схватились. И земля черная. Жирная.
Надя подошла сзади и закрыла мне глаза своими руками. Я сразу угадал.
Мы двинулись к беседке неподалеку.
Надя аккуратно уселась на узкую скамеечку, окинула меня взглядом и начала.
Как и многие горожане, они с матерью ходили на многочисленные стройки, где отрабатывали свой плен немецкие солдаты. Ходили не с проклятьями, как можно подумать, а для обмена вещей на продукты. Наши несли теплые вещи — немцы им за это платили хлебом и кое-чем прочим. Как придется. Тогда подобных строек было очень много. И жилые дома, и дороги.
И так это вошло в обычай, что Надина мамаша стала отпускать ее одну. Немцы, конечно, трудились под присмотром. Но мирная жизнь диктовала перемены в отношении, и конвоиры смотрели на общение между народами сквозь пальцы.
Так Надя хорошо познакомилась с неким Вернером Мадером. И даже влюбилась в него. Он отвечал ей взаимностью. Дальше взглядов и рукопожатий дело не двигалось, потому что свобода передвижения у Вернера ограничивалась.
Он строил трехэтажный дом на улице Коцюбинского. Несколько таких уже заселили. Этот был последний на данном участке.
Как раз перед приходом в парикмахерскую Надя побежала навестить Вернера, но увидела, что никого из немцев нет, а только наши строители что-то доводят до победного конца.
Она спросила, когда приведут немцев. Ей ответили, что тут их уже не будет.
Надя в отчаянии завернула в парикмахерскую, чтобы чем-то перебить печаль. Тем более что собиралась косу резать, но со временем, перед экзаменами. А тут одно к одному.
Вопрос в чем? Вопрос в том, не могу ли я найти Вернера. Жизнь или смерть лежит перед моими глазами, и только я могу помочь. Больше никто.
Надя уронила слезу и взяла меня за руку.
— А я ведь даже не знаю, как вас зовут. Я только чувствую, что вы меня спасете.
— Меня зовут Нисл. Фамилия Зайденбанд. И я для вас луну с неба достану, Надя.
— Я так и подумала, что вы еврей. Евреи очень ответственные. Нисл — что это такое, это значит или не значит?
— Есть значение. Орешек. Ну, орех.
— Я люблю понимать смысл. А фамилия?
— Фамилия смешная. Шелковый бант. Примерно так.
— Да. А у меня просто — Надежда Приходько. Вы по-еврейскому говорите, Нисл?
— Говорю. Немного забыл. Но могу вспомнить.
— Жалко, что я не говорю на вашем языке. А то бы мы тайно обговаривали действия, чтоб никто не догадался.
— А как вы с Вернером говорили? По-немецкому?
— И по-немецкому, и по-русскому. По-всякому. Мы мало говорили. Сами понимаете. Больше жестами. Но главное — глаза.
Я согласился.
Когда Надя рассказывала, лицо ее переменилось с грустного на радостное. Но в конце опять вернулось на свою исходную позицию.
— Я мечтаю стать знаменитой артисткой. Я год после школы работаю учетчицей в речпорту Скучно. Мама ругает, чтоб я замуж выходила и не думала про Киев. А как мне не думать, если там мое будущее? Нельзя жить без будущего. Как вы думаете?
— Нельзя. Только не надо меня на «вы» называть. Давай на «ты». Между нами разница небольшая. Тебе сколько?
