Махмуд Теймур - Синие фонари
Наконец, совершенно обессилев, она затихла.
XXI
— Спасибо, что пришел, — немного погодя сказала она надтреснутым голосом, — извини, что я на тебя накинулась.
— Какие тут могут быть извинения! Я сделаю для тебя все, что в моих силах. — Я нежно погладил ее руку: — А теперь… расскажи мне, как ты живешь?
— Собственно, рассказывать-то нечего. Как видишь, живу одна. Из дому почти не выхожу. Все одно и то же, изо дня в день. У меня нет завтра. А от прошлого осталась одна боль.
Она понурилась, и машинально теребя оборки платья, прошептала:
— Я теперь не Наваим. Она навсегда исчезла. Нет больше и Бахийи. Она тоже ушла из этого мира, вместе с теми, кто был дорог ее сердцу.
Она подняла голову и посмотрела на меня:
— Теперь меня зовут Ашджан[16].
— Ашджан?
— Да, я выбрала себе это имя. Оно больше подходит для моей теперешней жизни.
Мы молчали. В моей памяти одна за другой возникали картины из прошлого Наваим, из прошлого Бахийи. Рядом с обеими я неизменно видел себя. Так велико было чувство, связывавшее нас, что в воображении моем мы были неразделимы.
Затем мысли мои обратились к Ашджан, и я попытался представить себе ее теперешнюю жизнь. Ей, наверное, живется нелегко. Найдется ли в ее жизни место для меня?
Я думал об Ашджан, и мне представлялся тоненький, иссушенный зноем стебелек в голой бесплодной пустыне. Нужно было всего лишь несколько капель влаги, чтобы этот стебелек окреп, вытянулся и зацвел. Может быть, мое участие, мое искреннее желание помочь окажутся той влагой, которая оживит эту былинку?
Я посмотрел на Ашджан:
— Ты сказала, что все твои близкие покинули этот мир и у тебя никого не осталось. Но ты забыла об одном человеке, который считает себя членом твоей семьи. Единственное его желание — это помочь тебе, стать тебе опорой, верным другом, на которого ты могла бы положиться.
Она подняла влажные от слез глаза:
— Благодарю тебя, Фахим! Я очень ценю твою искренность и преданность. Но не забывай — я женщина падшая. Боюсь, ты ничего не сможешь для меня сделать.
— Я многое смогу сделать, если ты согласишься принять мою помощь!
— Что ты придумал?
— Я попытаюсь вырвать тебя из этой темницы и вернуть к свету, к жизни!
— Моя жизнь в воспоминаниях о сыне, никакой другой мне не надо.
— Именно в память о нем ты должна исполнить свой долг по отношению к себе и к окружающим. Чтобы память о твоем сыне сохранилась, ты должна вернуться к людям. Пусть тебе будет трудно, стисни зубы, не сдавайся! Ты выстоишь!
Помолчав немного, я твердо сказал:
— Ты должна сделать это ради Вафика. Память о нем не позволит тебе предаваться отчаянию.
XXII
— Можно задать тебе несколько вопросов? — обратился я к Ашджан.
— Задавай, пожалуйста.
— На какие средства ты живешь?
— У меня есть небольшие сбережения, этого хватает. Мне ведь сейчас не много нужно.
— А почему бы тебе не заняться каким-нибудь делом, которое приносило бы доход?
— Я ничего не умею. Да и сил нет.
— Ты как-то говорила мне, что хорошо шьешь и вяжешь. Почему бы тебе не попробовать применить эти знания? У тебя появилось бы занятие и кое-какой заработок.
— Ты хочешь, чтобы я зарабатывала вязаньем?
— Я хочу большего! Ты можешь открыть курсы и обучать девочек кройке, шитью и вязанию. При твоей помощи они могли бы овладеть ремеслом, которое давало бы им в будущем определенный заработок. Это было бы по-настоящему хорошим делом, твоей заслугой перед Аллахом.
Подумав немного, она тихо проговорила:
— Но у меня нет способностей к преподаванию, нет ни сил, ни терпения.
— Я готов работать вместе с тобой. Буду твоим помощником. Кто знает, может быть, нам повезет! Со временем курсы наши расширятся и мы создадим что-нибудь посолиднее.
— Ты строишь воздушные замки.
Но я, воодушевившись, продолжал:
— Знаешь, как мы назовем их? «Курсы шитья и вязанья имени Вафика».
Она с изумлением на меня посмотрела:
— Курсы имени Вафика?
— Да! И в центре главного зала повесим большой портрет Вафика, чтобы он был виден отовсюду.
Она не отводила от меня глаз, словно ожидая еще чего-то.
Я продолжал:
— Вот увидишь, наши курсы будут иметь успех. А мы с тобой отдадим все свои силы…
Я с увлечением стал описывать наши будущие курсы, говорил о том, как мы обставим комнаты, наладим работу, какие будем устраивать вечера. На этих вечерах ученицы смогут разыгрывать сценки из истории народного сопротивления, исполнять патриотические песни, зовущие к героическим поступкам и самопожертвованию.
Печаль, сквозившая в ее взоре, говорила о том, что мысли ее далеко, — она думала о сыне. Словно во сне Ашджан прошептала дрожащими губами:
— Героизм… народное сопротивление… засада… Вафик…
Затем медленно поднялась и вышла.
Вернулась она, держа в руках большой портрет сына в дорогой раме.
С нежностью вглядываясь в портрет, она спросила:
— Как ты думаешь, подойдет он для наших курсов?
XXIII
Постепенно мои планы стали осуществляться. Ашджан переехала в другой дом в том же квартале, просторный и красивый. Тут же в доме было решено поместить и курсы.
Мы с увлечением готовились к открытию курсов: следили за тем, как переоборудовали помещение, приводили в порядок примыкавший к дому уютный садик, сажали цветы.
Ашджан работала с большим подъемом. Скорбное выражение постепенно исчезло с ее лица, и на нем снова появилась прежняя милая улыбка.
Закончив дневные дела, мы отправлялись гулять по окрестным полям, но и во время прогулки наш разговор постоянно вертелся вокруг курсов. Мы с увлечением обсуждали систему преподавания, планы работы, говорили о наших ученицах. Мне хотелось, чтобы будущее казалось Ашджан привлекательным и интересным. Ее готовность изменить жизнь, заняться полезным делом наполняла меня радостью.
Семена прекрасных качеств, заложенных в Ашджан, давали всходы. У нее появилась тяга к знаниям, в особенности ко всему, что было связано с героическим прошлым Египта. Она не хотела жить в мире фантазии, как ее отец. Ее интересовал реальный мир — мир исторических фактов и действительных событий.
Я делал все, чтобы помочь ей разобраться в этом прошлом. Для этого мне приходилось самому углубляться в книги по истории, что я и делал не без пользы для себя, а потом делился с ней прочитанным.
И все же изредка словно облачко набегало на ее лицо, и оно становилось печальным. Обычно после приступов печали она приходила в возбужденное состояние и, вспоминая о гибели сына, требовала решительных действий против подлых убийц, которые вторглись в нашу страну и безнаказанно проливают кровь невинных. Я крепко сжимал ее руку, давая понять, что полностью разделяю ее патриотические чувства.
Но однажды она гневно обрушилась на меня:
— Нет, ты мне скажи, что вы намерены предпринять? Или ты сам не знаешь? Чего же тогда ты распинался в любви к родине?
— А я ее действительно люблю и по-прежнему настроен патриотически.
— Но это — патриотизм на словах!
— Почему же? Я просто не афиширую своих планов!
— Понимаю, — сказала она с усмешкой. — Ты готовишь тайный переворот!
— О перевороте пока еще говорить рано. Кто высечет искру и раздует пламя восстания?! Народ обескровлен, подавлен огнем и мечом. Ты же сама видишь, как инертны и пассивны люди. Мы должны медленно, исподволь готовиться к восстанию, вести революционную агитацию.
— И вы это делаете?
— Да. Мы присматриваемся к людям, стараемся пробудить их сознание, энергию. Мы разъясняем им, каких прав они лишены, и в чем их долг. Наши курсы как раз и есть пример такой патриотической деятельности. Девочки научатся здесь шить и вязать, и в то же время мы будем воспитывать и просвещать их, разъяснять им, к чему мы стремимся, чего хотим для своей страны. Они вырастут сознательными гражданками, и их дети уже будут настоящими патриотами своей родины.
— Но я пока не вижу проку от вашей деятельности, — вызывающе сказала Ашджан. — Разве вы чего-нибудь добились?
— Если каждый патриот будет делать хоть то немногое, что делаем мы, наша страна придет к заветной цели.
— Но кто отомстит за кровь невинных? Ты говорил о восстании. Когда оно будет?
— Этот день не за горами. Пусть жертвы пока еще не отомщены, но мы верим — придет час расплаты с врагом.
— Такие речи подходят трусливому и косному старцу, — язвительно сказала она, — а не пылкому юноше, презирающему опасность.
Охваченный любовью, не сводя с нее восхищенного взгляда, я проговорил:
— Это ты, Ашджан, только ты заставила меня сойти с прежнего пути и стать умеренным и осторожным.
