Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Голова сына на кушетке постепенно сползала с подушек; теперь он лежал в темноте, устремив взгляд в потолок, где мелькали блики и тени. Руки он скрестил на груди и слушал лишь краем уха. Ибо он слышал нечто другое, что приковывало его внимание. Потому он спустил голову с подушки и лег так, чтобы видеть игру теней на потолке. Впрочем, проделал он все это незаметно.
Мысленно он склонялся до полу и, запинаясь, повторял то, что читал в псалтыре: «Душа моя среди львов; я лежу среди дышащих пламенем, среди сынов человеческих, у которых зубья — копья и стрелы и у которых язык — острый меч…
Приготовили сеть ногам моим, душа моя поникла…»
Сознание его затуманилось, и было такое чувство, будто он следует за мелодией, выводимой альтом.
Уже много воды утекло. Все зависело от случайностей. Если бы я тогда… Если бы я… Но никто ничего не знает, и нет сил. Ты бываешь то с этим, то с тем.
Кто только ни звал меня, кто только ни пробегал мимо, оглянувшись. Тогда еще многое было возможно.
Ящерка, василиск, лукавый, лживый язык… Он отпрянул.
Вспыхнуло пламя. Поднялся огненный столп, пепел, осколки. Что-то полетело, распростерло руки; человек упал ему на грудь, притянул его к груди. Кто-то кричал, звал его… женский голос?
Лорд Креншоу, живая гора жира и мяса, поднял руку у камина неподалеку от дивана, на котором растянулся Эдвард; он продолжал:
— В те времена жил могущественный папа Урбан Второй, француз. Он обитал в монастыре в Клюни. В Пьяченцу к нему явились послы от императора Алексея Византийского, их рассказ о святой земле настолько потряс Урбана Второго, что тот отправился во Францию и созвал в Клермоне церковный собор, чтобы обсудить ужасные события. Вскоре в Клермон целыми толпами стало стекаться знатное и незнатное дворянство, духовные лица и миряне, и папа сказал им следующую речь:
«О ты, народ франков, избранный и возлюбленный богом, чьим деяниям и поступкам всемогущий придает такой блеск — народ, превосходящий все другие нации и расположением своей страны, и почетом, коим пользуется у него святая церковь, — пробудись, народ франков. Последуй примеру своих доблестных предков и воодушеви отчизну для доблестных деяний. Вспомни о войне Карла Великого, о Людовике и других, кто разрушал империи язычников и распространял владычество святой церкви на чужедальние страны».
Папа клеймил позором порочность басурман и по-отечески увещевал знатное и незнатное дворянство, духовных лиц и мирян, рыцарей и благородных господ:
«Не думайте ныне о своих домашних делах, и пусть нажитое добро не висит на вашей шее гирей. Поднимайтесь и собирайтесь с духом! Страна, в коей вы обитаете, окружена горами и ограничена морем. Она слишком тесна для вас. Полного довольства вам все равно не достичь. Вы знаете, что земля эта дает вам лишь самое необходимое для жизни.
Вот почему я созываю вас — идите к гробу господню, вырвите землю из рук нечестивых язычников и возьмите ее себе. Ибо кому, если вы помните, была обещана и предназначена земля сия, где течет молоко и мед? Верным сынам Израилевым. Вам, и никому другому, она была дана во владение. И главный город ее зовется Иерусалим, город сей — кто этого не ведает — центр и пуп земли».
Но поскольку папе показалось, что соблазн еще недостаточно велик, он присовокупил несколько тяжеловесных угроз по адресу рыцарства, которому придавал особое значение:
«Вы — рыцари — слишком много возомнили о себе, погрязли в чванстве, рвете друг друга в клочья при междоусобицах, грабите вдов (да, так и сказал), тираните детей (и это он сказал), совершаете смертоубийства и богохульствуете (каково им было слушать?) — теперь вас призывают убиенные и кипенье боя. У вас остается только один выбор: либо сложить с себя рыцарское звание, либо последовать моему зову, стать воинами Христовыми, отвоевать гроб господень у язычников».
Наш Пьер из Блэ, Блэ-отец, не присутствовал на церковном соборе. Но скоро в их краях появился пустынник Петр и разнес слова папы Урбана.
Кто и что могли удержать теперь Пьера в замке? Неужто Валентина, его твердокаменная супруга? Или сын, который явно не удался (признаем это спокойно)? Или же сам замок? Нет, он вполне мог оставить и сына и замок на верную Валентину, а Валентину оставить на самое себя.
Расчет его оказался верен. Валентина пеклась и заботилась о нем, как не пеклась и не заботилась целую вечность, и все это началось в тот час, когда он открыл ей свое намерение — взять крест и отправиться в святую землю, дабы сразиться с мусульманами.
Однажды туманным утром он с небольшой свитой двинулся в путь, поскакал из замка в долину, а Валентина с юным Рюделем стояла на подъемном мосту; расположение духа у нее было самое диковинное. Скорбь и сочувствие охватили ее: она заплакала, плакала даже после того, как вернулась в замок, сама не зная почему.
А внизу воины медленно и торжественно удалялись верхами, подняв копья с колышущимися на ветру вымпелами. Медленно и торжественно они затянули песню крестоносцев и уже не чувствовали себя жителями и властелинами этой земли.
Юный Рюдель смотрел на плачущую мать; с жестокосердием и прямотой, свойственной детям, он решил, что с отъездом отца его положение улучшится. О, как он был наивен! Очень скоро ему пришлось убедиться, что он попал из огня да в полымя.
Сперва, правда, у Валентины, его матери, было слишком много хлопот, чтобы заняться им. Она подвергла осмотру свои владения и установила: супруг, который так внезапно ударился в набожность, отсутствующий супруг, совершенно расстроил их состояние. Иначе говоря, он тянул соки из своих подданных не столь решительно, как подобало. Иначе говоря, поглощенный распрями, турнирами и пирушками, он не обдирал и не доил своих крестьян или, вернее, недостаточно сильно обдирал и доил их; готовясь к поездке, он даже влез в долги, взяв деньги под огромные проценты. Чем больше Валентина, которая сначала весело скакала по окрестностям, знакомилась с оставленным ей имуществом, тем сильнее приходила в ярость. И поклялась задать невиданную головомойку благородному Пьеру, когда он вернется… Если он вообще вернется.
Но он не вернулся. На войне гибнет множество людей, война никого не щадит, Валентина долго ждала. Некоторые приезжали много лет спустя, но воины Пьера, включая его самого, как в воду канули.
Жофи в это время подрастал. Он принимал участие во всех упражнениях и забавах будущих рыцарей; однако охотней всего пропадал у подножия горы в деревушке Конси, где среди крестьян было много жонглеров, которые поступали на службу то к одному, то к другому рыцарю, а также показывали свое искусство на церковных праздниках и на свадьбах. Только среди них Жофи чувствовал себя свободным от гнета отца, а теперь — матери. Простой люд не следовал никаким правилам и не помышлял о знатности. Родительский дом отбил у Жофи вкус ко всему этому.
Монастырь почтенного монаха Барнабаса находился поблизости. Монах знал своего воспитанника. Он бы с удовольствием направил его на духовную стезю, поскольку мирские рыцарские дела были Жофи не очень по душе. Но и в этом он не преуспел. Барнабасу пришлось ограничиться уроками: он учил Жофи письму, пению и игре на лютне, а позже помогал придумывать алиби в тех случаях, когда юноша слишком долго задерживался у деревенских в Конси. Вздыхая, Барнабас мирился и с тем, что он не всегда мог одобрить. К примеру, от него не укрылось, что Жофи проводил много времени в доме у некоего крестьянина, но не ради сего доброго малого, а ради его взрослой дочери Гертруды по прозвищу Крошка Ле; ее звали так потому, что она уже давно выучила и пела песни, которые именовались «ле». Эта Цирцея, как казалось обеспокоенному учителю, пленила его питомца.
Хорошо, что Жофи и Крошка Ле нашли друг друга, правда не совсем так, как предполагал Барнабас. Гертруда была молоденькая черноволосая и черноглазая девушка, которая относилась к визитам юного сеньора с благоговением и покорностью, с теми же чувствами она позволяла себя провожать и помогать при полевых работах… При этом она, так же как и ее отец с матерью, испытывала неописуемый страх: им всем могло бы прийтись плохо, их лишили бы имущества, если бы до ушей Валентины, владелицы Блэ, дошло бы хоть что-то. Любила ли Крошка Ле молодого господина? Ей и в голову не приходило задумываться над этим. Да и обсудить этот вопрос с ним навряд ли представлялось возможным: между ней и Жофи стояли не только ее родители, но и деревенская молодежь, которая насмехалась над Крошкой Ле за то, что та метила столь высоко.
Да, получилось так, что Ле все чаще и чаще бойкотировали. Ревнивые деревенские парни решили, что они легко справятся с господином из Блэ: они напали на Жофруа по дороге в деревню и стали ему угрожать. Потом они решили обезвредить его, распустив слух среди челяди в замке, будто Жофи и юная Крошка Ле обвенчались тайным браком и живут как муж и жена. Слух этот чуть не стоил жизни его распространителям, — благородная Валентина, которая правила суд во всей округе, велела их жестоко наказать. Но о самом деле она не проронила Жофи ни слова. Она обсудила это с монахом, и тот дал ей понять, что молодому господину следует предоставить немного свободы на земле, которой он будет впоследствии владеть, и что его надо защитить от мужичья, не признающего власть предержащих; это полностью совпадало с мнением сеньоры. Кроме того, ей было на руку, что Жофи, ее сын, наследник Блэ, развлекается, занят всякой всячиной и потому не вмешивается в дела управления.
