Ричард Форд - Канада
Следующий день был воскресным. Напомню: в церковь мы не ходили. Отец держал в ящике туалетного стола большую семейную Библию с его именем, написанным на обложке. Формально он был членом Церкви Христа — узрел свет спасения много лет назад, еще в Алабаме. Мама, несмотря на ее еврейство, называла себя «этическим агностиком». Бернер говорила, что верит во все и ни во что, чем и объясняется, почему она такая, какая есть. Я же вообще ни во что не верил, даже в необходимость веры, — только в то, что птицы летают, а рыбы плавают, то есть в вещи, которые можно увидеть своими глазами. И тем не менее воскресенье было для нас днем особенным. Никто в этот день не говорил в доме громко и помногу, особенно утром. Отец, облачившись в бермудские шорты и футболку, которые в будние дни не надевал, смотрел по телевизору новости, а за ними бейсбол. Мама читала какую-нибудь книгу, составляла учебный план на осень и записывала что-то в дневнике, который вела с отрочества. После завтрака она обычно отправлялась на долгую прогулку — по Сентрал-авеню, через реку и в город, на улицах которого ничего в этот день не происходило, да они и были почти пустыми. А возвратившись домой, готовила ленч. Я тратил воскресенья на то, чтобы практиковаться в шахматных ходах и заучивать правила игры, о которых мальчики из клуба говорили, что они составляют ключ ко всему остальному. Если ты полностью усвоишь сложные правила, то сможешь играть интуитивно и смело, как Бобби Фишер, хоть ему и было всего семнадцать лет — не намного больше, чем мне.
О том, с чем требовалось «разобраться» прошлой ночью и что наши родители целый час обсуждали в ванной комнате, никаких разговоров в то воскресное утро не велось. Когда отец вернулся домой оттуда, куда ездил ночью, я не знал. Проснувшись, я увидел его сидевшим в «бермудах» перед телевизором. Несколько раз звонил телефон, я дважды снимал трубку, однако она молчала — тоже не такое уж и необычное дело. Никто из наших родителей не вел себя так, точно происходит нечто из ряда вон выходящее. Мама отправилась на прогулку по городу. Отец смотрел «Встречу с прессой». Он интересовался выборами и считал, что коммунисты прибирают к рукам Африку, однако Кеннеди сумеет им помешать. Мы с Бернер вышли на горячий, залитый солнечным светом двор и переставили стояки бадминтонной сетки так, чтобы получить больше места для игры. Это было приятное, безмятежное утро. У гаража цвел розовый алтей. В Грейт-Фолсе решительно ничего не происходило.
В одиннадцать зазвонил колокол лютеранской «Церкви Сиона», стоявшей на другой стороне улицы, рядом с парком, по диагонали от нас, и раскрылись ее двери. Как и всегда, съехались и выстроились напротив нашего дома легковые автомобили и пикапы. Родители с детьми подходили к серому деревянному зданию церкви и скрывались в нем. Мне нравилось наблюдать за этими людьми с нашей передней веранды. Настроение у них всегда было приподнятое, они смеялись, вели разговоры на какие-то интересные им темы, о которых, как я полагал, держались единого мнения. Как-то в будний день я подошел к церкви, хотел заглянуть в нее через двери, посмотреть, что там внутри. Однако двери оказались запертыми, в церкви никого не было. Ее обшитое серой вагонкой здание походило на заброшенный склад.
Как раз когда начал звонить колокол, перед нашим домом остановился старый автомобиль. Я подумал, что водитель его тоже лютеранин, что сейчас он вылезет из машины и пойдет через улицу к церкви. Однако он просто сидел в старом, выкрашенном в красный цвет «плимуте» и курил сигарету, словно ожидая чего-то или кого-то, кто обратит на него внимание. Машина его, выпущенная в сороковых, была заляпана грязью, помята и по какой-то причине показалась мне знакомой, хотя сказать, чем именно, я не мог. Окно одной из задних дверец было выбито, покрышки отличались от той, лишенной колпака, что висела на багажнике. Машина явно побывала не в одной переделке и выглядела неуместной перед нашим домом, рядом с чистым, сверкавшим «Бель-Эром» отца.
Посидев немного и покурив, водитель — Бернер и я, уже с ракетками в руках, наблюдали за ним со двора, от бадминтонной сетки, — окинул взглядом наш дом и внезапно вылез наружу; в дверце при этом что-то грохнуло еще до того, как он ее захлопнул.
Почти в тот же миг из двери нашего дома вышел мой так ничем и не заменивший «бермуды» отец. Он направился по бетонной дорожке к улице — видимо, смотрел в окно, ожидая, когда мужчина покинет машину. Теперь он ее покинул, и это требовало немедленного принятия каких-то мер.
Мы оба услышали, как отец говорит медленно вступавшему на ту же дорожку водителю:
— Ладно, осади. Осади-осади-осади-осади. Зря ты сюда заявился. Это мой дом. Все уладится.
Произнеся это, отец засмеялся, хотя ничего смешного в его словах не было.
Водитель остановился на дорожке и теперь стоял, угрожающе набычившись и глядя на отца. Он не отшагнул назад, когда отец, повторяя «осади-осади-осади-осади», подошел к нему; не протянул руку; не улыбнулся — словно и он тоже заметил что-то смешное. Одет он был так, точно приехал из какого-то холодного места, — темно-бордовые плотные суконные брюки, поношенные коричневые ботинки на босу ногу и ярко-красный кардиган поверх грязной серой футболки. Странный наряд для августа.
Как только он вступил на тротуар, мы поняли, что у него искалечены ноги. Передвигался он, помогая себе плечами, колени его были вывернуты внутрь. Человеком он был крупным — не таким высоким, как наш отец, — но грузным, и казалось, что кости его слишком тяжелы и неповоротливы. Длинные черные маслянистые волосы были связаны сзади в опускавшийся на спину хвостик, на носу сидели толстые очки в черной оправе. Кожа казалась оранжеватой, изрытой ямками, оставшимися от прыщей, на шее виднелась полоска пластыря. Он носил клочковатую козлиную бородку и выглядел лет на пятьдесят, но был, вероятно, моложе. На нашем дворе он прямо-таки бросался в глаза — совершенно ясно было, что ему здесь не по себе. И даже стоя с Бернер у бадминтонной сетки, я слышал его запах — мясной и лекарственный одновременно. После того как он уехал, я учуял этот же запах в нашем отце.
Он не пожелал обменяться с отцом рукопожатиями или отступить назад, и отец подошел к нему почти вплотную, положил руку на его плечо, и они заговорили друг с другом, направившись все-таки к «плимуту», а не к дому. Однако в какой-то миг водитель шагнул в сторону, сойдя с бетона на траву — и избавившись от руки отца. Потом он отвернулся — не ко мне и Бернер, просто в сторону от отца, как будто не хотел смотреть ни на него, ни на нас. И сказал — на сей раз и Бернер, и я расслышали его: «Для каждого из вас это может кончиться очень плохо, Кэп». «Кэпом» отца называли в Военно-воздушных силах. Водитель добавил что-то еще, но уже совсем негромко, словно понимая, что мы с Бернер можем услышать его, и не желая этого. Высказавшись, он скрестил на груди руки, немного отклонился назад и поставил одну ступню перед другой; такой позы я никогда еще не видел. Он словно бы хотел посмотреть, как от него уплывают произносимые им слова.
Отец закивал, сунул обе руки в карманы «бермуд», — он не произнес ни слова, только кивал. Водитель заговорил снова, быстрее и горячее. Голоса он так и не повысил, до меня донеслось только произносимое с напором слово «ты», а еще «риск» и «брат». Отец не сводил глаз со своих резиновых сандалий на босу ногу и потряхивал головой. А потом сказал: «Нет-нет-нет-нет» — таким тоном, точно он был согласен с услышанным, хотя из этих слов вроде бы следовало, что не согласен. И добавил: «Это неразумно, извини» и «Я понял. Хорошо, ладно». Тело отца обмякло, как будто он испытал облегчение — или разочарование. Мужчина — позже мы узнали, что он был индейцем племени кри, Марвином Вильямсом, хотя все называли его «Мышью», — не попрощавшись, повернулся и на вывороченных ногах заковылял, помогая себе плечами, к своему «плимуту», а там распахнул снова громыхнувшую дверцу, включил шумный мотор и уехал, не оглянувшись на отца, который так и стоял в сандалиях и шортах на бетонной дорожке, глядя ему вслед. У лютеран опять зазвонил колокол, в последний раз сзывая прихожан на службу. В дверях церкви показался и начал закрывать их мужчина в сером костюме. Он взглянул на наш дом, помахал рукой, однако отец его не заметил.
Спустя недолгое время мама возвратилась с прогулки и принялась жарить блины — любимое наше лакомство. За столом отец все больше молчал. Рассказал анекдот про верблюда с тремя горбами, который мычал по-коровьи. Он говорил мне и Бернер, что мы должны научиться рассказывать анекдоты, потому что тогда к нам потянутся люди. После ленча он и мама ушли в их спальню, закрыли дверь и долгое время не выходили оттуда — гораздо дольше, чем просидели предыдущим вечером в ванной комнате. Еще до возвращения мамы с прогулки отец снял сандалии и поиграл с нами на дворе в бадминтон — один против нас двоих. Скакал по площадке, отирая с верхней губы пот, изо всех сил стараясь попасть по волану, хохоча и вообще прекрасно проводя время. Все выглядело так, точно дела у него идут лучше некуда, а в визите индейца ничего серьезного не было. Бернер спросила, как его зовут, тут-то мы и узнали, что он — Марвин Вильямс из племени кри. Он «бизнесмен», сказал отец. «Честный, но требовательный». Поиграв с нами какое-то время, отец постоял немного на теплой траве двора, подбоченясь, с улыбкой на красном, потном лице. Потом глубоко вздохнул и сказал, что, похоже, скоро все мы заживем получше. Нам же вовсе не обязательно сидеть в Грейт-Фолсе, мы можем попробовать перебраться в другой город, многообещающий (какой именно, он не сказал), — меня это поразило и испугало, потому что до начала школьных занятий оставалось всего несколько недель и я уже все распланировал: как буду играть в шахматы, как разводить пчел, как узнаю много нового. Направление, в котором двигалась наша жизнь, внушало мне ощущение счастья, что задним числом представляется полным идиотизмом, поскольку я никакого понятия не имел, куда она движется. Позже я пришел к выводу, что, наверное, в часы, последовавшие за визитом Вильямса-Мыши, который, стоя на нашем дворе, грозился убить, если ему не заплатят, нашего отца, а возможно, и всех нас (именно это, как я потом узнал, он и говорил напористо и негромко), отец начал думать о том, что должен сделать нечто экстраординарное, чтобы спасти нас, а это привело его к мыслям об ограблении банка — о том, какой банк выбрать, когда его ограбить и как заручиться помощью нашей матери, — помощью, которая понизила бы риск того, что их поймают, и тем самым спасла обоих от тюрьмы. Чего, увы, не случилось.
