Айрис Мердок - Итальянка
— Эльза.
Я почему-то отозвался:
— Эльза.
Магическое повторение ее имени прозвучало как заклинание, которое не даст мне уйти. Эльза села на кровать и жестом пригласила меня тоже присесть. Я очень осторожно опустился на край тахты. Между нами возвышалось и опадало при дыхании зловонное тело Отто. И я опять подумал (на этот раз довольно равнодушно), что если Отто откроет сейчас глаза, то, наверное, разорвет меня пополам.
Я глядел на девушку. Она была серьезной, невозмутимой, с жалким оттенком мишурной торжественности. От брата невыносимо воняло виски, потом и сексом, и я вдруг заметил, что и сама Эльза отнюдь не чиста. Бледное, восковое, сальное лицо было очень темным у ноздрей, а подбородок вымазан кровью и грязью. Над слегка вздернутой верхней губой рос легкий пушок, с уголков полного накрашенного рта свисали длинные тонкие полоски. Ногти на ее руках, теребивших ворот ночной рубашки, были длинными и обломанными, с пятнами старого лака, и я увидел, что она носит множество колец, похожих на бриллиантовые. Металлические волосы чувственно спадали на большие, грубо подведенные экзотические глаза. Она казалась мне исключительно привлекательной. Полный омерзительного возбуждения и стыда, я посмотрел на Отто. Он спал, его открытый рот напоминал мокрую красную актинию.
— Вы — Эдмунд с юга. Хотите виски?
— Нет, спасибо.
Она вынула бутылку из ботинка Отто и поднесла ее к губам, закрыв глаза.
— Вы знаете моего брата Дэвида. Вам нравится мой брат? Мы — русские евреи.
— Да, он мне нравится. Вы раньше где в Англии жили?
— Мы не из Англии. Мы из Ленинграда.
Я слегка удивился. Из слов Изабель можно было понять, что у Лэвкиных только происхождение русское.
— И давно вы здесь?
— Уже шесть лет.
— Почему вы уехали из России?
— Это все отец. Мы были тогда маленькие. Мать уже давно умерла. Отец был великим пианистом, очень известным, но он не любил Россию, потому что она нехороша для евреев. Он смеялся над синагогой, но его сердце — нет. В сердце он всегда был очень печальный. Однажды он повел нас в темный лес, и мы шли и шли, а потом увидели такие большие деревянные башни и яркие огни и побежали, а в нас стали стрелять…
— Но вы все прошли…
— Отцу пуля попала в руку, и он никогда больше не мог играть на рояле.
— А… Сожалею… Где он сейчас?
— Нигде. Умер от того, что называется разбитым сердцем. И мы стали бродягами. Видите эти кольца? Перед тем как отец умер, он дал нам эти бриллианты, так что мы не бедные в любой стране. Они очень дорого стоят, но мы не продаем их, потому что они напоминают о нем.
Эльза говорила бездумным монотонным голосом, будто уже много раз рассказывала эту историю теми же самыми словами. Она подняла руку, и бриллианты засверкали на свету. Она казалась не столько жертвой, сколько маленькой потерянной принцессой, пересказывающей фамильную легенду чужому двору. Я даже представил сцену на границе, перепуганных бегущих детей, раненную руку отца. Это не легенда, а современная история, будничная, обыкновенная история. Я начал говорить ей — говорить им всем, — что сожалею.
Но она во второй раз сбежала от меня. Она подтянула колени, всунула их в изгиб коленей Отто и рухнула рядом с ним. Наверное, не вынесла воспоминаний. Она закрыла глаза и, похоже, мгновенно уснула. Отто сонно пошевелился, когда она коснулась его, и какое-то мгновение два тела гармонично колыхались, меняя положение, прежде чем замереть соединенными: ее голова возле его шеи, ее колени в сгибе его колен, ее рука в его руке. Они выглядели как уютно устроившиеся супруги. Некоторое время я смотрел на этих Адама и Еву, от которых пошли все наши скорби. Я смотрел на них, пока они не превратились в простой узор линий, иероглиф. И тогда накрыл их пледом.
7 Два вида евреев
— Значит, вы нашли голубков!
Дэвид Лэвкин стоял в дверях. Я поспешно метнулся прочь от постели, а он прошел мимо меня и широко раздернул шторы. Утро было ясное и солнечное.
Моей единственной мыслью было выбраться из беседки как можно скорее. Я выскочил из двери спальни, практически скатился по лестнице и выбежал в прохладный лес, где солнце испещряло стволы берез полосами чистого, лишь чуть-чуть крапчатого белого цвета. У меня было такое ощущение, словно я проснулся после дурного сна. Я сделал пару шагов по тропинке.
Кто-то дотронулся до моей руки, и я обнаружил, что Лэвкин последовал за мной. Меня охватили раздражение и нелепое чувство вины из-за того, что он застал меня во время наблюдения за спящей парой. Я пошел быстрее, но он не отставал, шел в двух шагах позади. Он снова коснулся меня.
— Как вы узнали о них?
— Ничего я не знал. Просто услышал, как ваша сестра плачет на лужайке, и пошел за ней.
— Да, она часто выходит по ночам. Воображает себя привидением, которое должно посещать дом. Но она не грустит. Думаю, она подходит вашему брату. Вы так не считаете?
— Это не мое дело.
Я продолжал идти, не глядя на него.
— Но это будет вашим делом. Ведь вы останетесь с нами теперь? Останетесь и поможете нам?
— Уходите, — сказал я.
Мне был отвратителен его тон вуайериста-соучастника. Я хотел забыть Отто и его засаленную чародейку, они не имели ко мне никакого отношения.
— Правда, они хорошо спят? Можно смотреть на них всю ночь. Думаю, это из-за спиртного. Моя сестра долго спала? Как по-вашему, она красивая?
Он снова дернул меня за рукав. Я повернулся к нему.
— Лэвкин, я не желаю обсуждать с вами связи моего брата или вашей сестры.
— Связь! Единственная связь! — взволнованно уточнил он. — И кстати, моя фамилия произносится «Левкин», «Левкин». По-русски это значит «маленький лев», и меня так зовут. Ну, то есть можно сказать, что у моей фамилии такое значение, потому что, знаете ли, по-русски «лев» будет «lyev»…
Я шел вперед. Он неотступно следовал за мной, затем снова заговорил:
— Прекрасный день, правда, мистер Эдмунд? Хорошее славное утро. Мне нравятся эти утра, когда я прихожу их будить. Все вокруг такое красивое. Философ говорит, что наше самое большое преступление — не обращать внимания на красоту мира.
— Убирайтесь!
— Можно, я покажу свои картины, мистер Эдмунд? Я работаю резчиком по камню. Но на самом деле я художник. И вы тоже художник…
Я остановился и вновь повернулся к нему. Во всей этой болтовне было что-то зловещее и отталкивающее, и я подумал, уж не играет ли он какую-то роль. Мне не нравилось его ликование по поводу ситуации с Отто, и до меня смутно дошло, что он может замышлять шантаж. Шантаж — это как раз в стиле учеников Отто.
— Советую научиться держать рот на замке, — сказал я. — Не то в беду попадете. Вы не так давно в этой стране, чтобы позволить себе рисковать. Сомневаюсь даже, чтобы у вас был британский паспорт.
Не мешало немного попугать его туманными намеками. Я беспокоился за Отто и не доверял этому мальчишке с манерами смешливого маленького сводника.
Реакция Левкина меня удивила. Он разразился хохотом, согнулся пополам в приступе веселья и вдруг подпрыгнул высоко в воздух.
— Смотрите, — крикнул он, задыхаясь, — я левитирую, лев-итирую!
Он перестал крутиться, уставился на мое мрачное лицо, вновь рассмеялся и наконец выдохнул:
— Что она вам сказала?
Я смутился.
— Ну, она рассказала мне, как вы сюда попали.
— Да нет, какую… какую… Сил нет!
Он схватился за живот от смеха.
— Что — «какую»?
— Какую историю на этот раз? Историю про плавание по реке, или историю про аэроплан, или историю про туннель…
— Она сказала, вы прошли через лес…
— И в руку нашего бедного старика отца попали пулеметные пули, так что он никогда больше не смог играть на рояле и умер от разбитого сердца.
— Ну да…
— А кольца? Она показала вам кольца, бриллиантовые, которые дал нам отец?
— Да…
— Ах, какая она забавная! Она рассказывает так много разных историй, и все они ложь. Эта сейчас ее любимая. Она прочитала ее в газете, про руку бедняги. Нет-нет, мистер Эдмунд. Мы не такие романтичные люди. Боюсь, моя бедная сестра немного странная. Наш отец не пианист, он торговец мехами, и он не умер от разбитого сердца, а очень даже жив и до сих пор делает деньги, и родились мы не в Ленинграде или где там она сказала, мы родились в Голдерс-Грин.[17] А все эти кольца — со стекляшками, и она купила их за пару шиллингов. Так что теперь вы понимаете, мистер Эдмунд, что напрасно вы мне угрожали, потому что я такой же британец, как вы, и, конечно, не хочу вам вредить. Вы сами это увидите, когда узнаете меня лучше и мы подружимся.
— Это вряд ли, — отрезал я. — Но правильно ли я вас понял? Неужели ваша сестра воображает, будто все это правда?..
— Да, она немного… ну, не то чтобы ненормальная, но, как я сказал, странная, с воображением, да. У нее то, что мы называем Polizeiangst.[18] Ей всегда кажется, что ее преследуют. Она рассказала вам о человечках в лесу, которые следят за ней? Нет? Ей так тревожно быть еврейкой. Она все время страдает от этого, и все, что происходит в мире с евреями, она как бы примеряет на себя.
