Владимир Пиштало - Никола Тесла. Портрет среди масок
— Нет, — отрезал Тесла. — Открытие — величайшее возможное наслаждение. Оно — поцелуй Бога. По сравнению с ним все прочее — просто ничто. Ничто!
21. Невозможно
Увидев впервые профессора теоретической и экспериментальной физики Якова Пешла, Никола сначала не понял, человек перед ним или медведь. Если медведь, то где его отловили? Как удалось побрить его? Кто затянул его в серый костюм? Стопы Пешла повергали в ужас сапожников. Ладони напоминали лопаты. Первокурсник никак не мог сообразить, как профессор с такими лапами проводит тонкие эксперименты.
Еще кое-что Тесла никак не мог понять. Почему этот, безусловно талантливый, человек хвастается трехэтажным домом в центре города, который он получил в приданое вместе с женой? Почему он говорит о письменных столах из доминиканского махаона, купленных дочкам, поскольку без таких письменных столов «невозможен интеллектуальный труд»? К чему эти глупости? Студенту казалось, что его профессор стремится к обладанию вещами, не имеющими никакой ценности, и гордится теми бесполезными предметами, что уже приобрел. Ему казалось, что Пешл более полагается на свое посредственное лукавство, нежели на свой первоклассный ум. И казалось ему, что этот человек, сам того не ведая, утратил таинственное превосходство в жизни, то самое, которое сам Никола только-только осознал.
Революционный 1848 год застал Якова Пешла в центре столичных демонстраций либералов. В марте того же года он выглядел как настоящий герой Шиллера и Байрона. С развевающимися локонами и песней на устах он кричал: «Свобода!» и «Конституция!» Вступив в Академический легион, он выступал против шпионов Меттерниха, а эрцгерцога Людвига прилюдно называл бараном. Ему казалось, что ни одна башня в городе не может сравняться с ним высотой, а История послушно следует взмахам его дирижерской палочки. Когда один из старших родственников заметил, что его требования права голоса для всех, введения гражданского брака и отмены цензуры неисполнимы, юноша самоуверенно ответил:
— Возможно или невозможно — решаем мы!
Пешл так и не простил себе, что страшно перепугался в тот самый день семнадцатого октября, когда Альфред Кандид фон Виндишгрец получил приказ подавить восстание в городе. Пешл бежал из Вены перед войсками Елагича, в рядах которых скромно маршировал Бранкович, дядя Николы, и скрылся в родном Граце. Он больше не был законодателем, громившим с трибуны всех монархов этого мира. Теперь Пешла заботило не то, что возможно, а то, что желательно. Он видел, как душат завоевания революции и как некоторые из них возвращаются к жизни десятилетия спустя, и потому подчинился естественному течению общественной жизни.
Тем не менее Пешл не простил себе отказа от прежних своих убеждений и не утратил бунтарских черт характера образца 1848 года. Вместо того чтобы приезжать в коляске, иной раз он являлся в университет верхом. Иногда из его уст, словно голуби из шляпы волшебника, выпархивало нечто настолько неожиданное, что студенты валились на пол от смеха. Конечно, кто-то его любил, а кто-то — нет. Жена говорила ему:
— Похоже, те, кто тебя не любит, понимают тебя лучше.
Люди, вхожие в дом Пешла, утверждали, что его богатая жена своим юмором смягчает его скверный характер.
— У каждого есть свои предрассудки, — говорил Пешл коллеге Рогнеру. — Кто-то ненавидит евреев. Кто-то — французов. Я ненавижу студентов.
Коллеге Рогнеру ничего не стоило понимающе кивнуть в ответ. Рогнер знал, что его коллега — отличный преподаватель и способен работать с неожиданным энтузиазмом. На первом занятии Николы Пешл суровым взглядом утихомирил расшумевшуюся аудиторию и пообещал:
— На следующем курсе будем ставить опыты с динамо-машиной Грамма. Честное слово! Мы как раз заказали ее в Париже.
И в самом деле, на следующий год ручищи профессора торжественно распаковали динамо Грамма.
— Якобинцы отсчитывали календарь от Великой французской революции, — произнес Пешл. — Я предлагаю начать свой отсчет — с этого момента!
И он включил динамо.
К пущей радости студентов, машина лихо затрещала.
— Эти молнии можно уменьшить, но нейтрализовать их нельзя. — Голос профессора перекрыл треск электрических искр. — Динамо Грамма будет производить молнии до тех пор, пока ток будет идти в одном направлении и пока у магнита будут два полюса…
— А почему ток должен идти в одном направлении? — шепнул Никола Тесла соседу по лавке Сигети.
Пешл смерил презрительным взглядом сначала Теслу, а потом Сигети. После чего громогласно продолжил:
— …пока у магнита будут два полюса, каждый из которых с противоположной силой действует на ток, мы будем вынуждены использовать коллектор, который в настоящее время изменяет направление тока!
— Пока у машины будут два полюса, а не, скажем, пять! — шепнул Сигети Тесле.
Юзеф Плинецки из Кракова поднял руку и доложил:
— Это значит, что и машина, и мы, управляющие ею, ограничены в своих действиях постоянным током, идущим в одном направлении.
Комментарий был обстоятелен ровно настолько, насколько и излишен.
Пешл с отвращением кивнул. В это мгновение зрачки Теслы расширились от ужаса. Его охватило нечто. Походило, что он собирается чихнуть. Он ощутил приближение чего-то неведомого, которому для взрыва не хватало только спускового крючка. Человек старше Теслы сравнил бы это состояние с приближающимся эпилептическим припадком или с оргазмом. На мгновение Тесла перестал понимать, где он находится. Сияние опять озарило его мозг. Но после страшного интуитивного стресса он пришел в себя, поднял руку и спросил:
— А почему… Почему бы нам не отказаться от коллектора?
Пешл беспомощно развел руками, как человек, столкнувшийся с вопиющей глупостью.
— Как это? — поднял он брови.
— Почему бы нам не отказаться от коллектора? — повторил Сигети архиерейским басом.
Пешл проигнорировал Сигети и взглядом отыскал карие глаза Николы Теслы. Огромные зрачки Пешла плавали в линзах очков. Мгновение профессор и студент смотрели друг на друга, как Давид и Голиаф.
— Почему? Сейчас я вам скажу почему!.. — мстительно воскликнул Пешл.
Пешл продемонстрировал незаменимость коллектора, сконструированного Ампером, первый образец которого собрал специалист по инструментам Ипполит Пикси. С убедительной легкостью он говорил об опасности переменного тока и незаменимости постоянного. Еще за несколько мгновений до этого Никола был убежден, что без коллектора можно обойтись. Красноречие Пешла поколебало его. Вместе с тем он понимал, что профессор ошибается, как ошибался Милутин, когда хотел сделать его священником. Милутин ошибался потому, что был всего лишь священником. Пешл был всего лишь профессором.
«Это неправда, — думал он. — Это всего лишь слова».
Тесла не смел так думать. Он был слаб. Был молод. Не имел права. Его ужасали собственные мысли, исходившие из глубины души. Пешл ухмыльнулся со злобным сожалением и нанес ему завершающий удар:
— Может быть, господину Тесле и предстоят великие дела, но у него никогда ничего не получится. Это все равно что константную силу типа гравитации превратить в ротационную.
У Теслы едва не сорвалось с языка: «А разве не благодаря гравитации Луна вращается вокруг Земли, а Земля — вокруг Солнца?» Но он прикусил язык.
Пешл взмахнул гигантскими ладонями и победоносно заключил:
— Это — не трудно. Это — невозможно!
— Возможно или невозможно — решаем мы! — воскликнул Тесла.
Пешл ничего не сказал, но взгляд его потеплел. Человек, ненавидящий студентов, вдруг смутился. С жалостливой улыбкой он окинул взглядом Николу Теслу, Сигети, Плинецкого и всю огромную аудиторию, переполненную юностью.
22. И месяц — твой сосед
Окончив за год два курса и получив оценки более чем отличные, Никола отправился домой. Он оправдал стипендию, выданную ему Военной Краиной[5], и свое решение изучать электротехнику. Когда он вернулся в Госпич, сосед Белобаба спросил:
— Это тот самый, что уехал?
В мамином доме царила волшебная чистота. На каждом окне, на каждом столе, комоде, даже на сундуке были вышивки, сделанные ее собственными пальцами, гибкими, как огонь. В детстве мама целовала его в теплые от солнца волосы, приговаривая: «Дом этот — твой дом, и месяц — твой сосед». Когда он вернулся из Граца, она положила руки ему на плечи и удивила словами:
— Мой Нико! Ты не должен заниматься мелочами, ты должен творить великие дела!
Но все же что-то было не так. Отец морщился, менял тему разговора, избегал смотреть в глаза.
— Да здоров я! — взволнованно отвечал Никола на вопросы отца.
Оставшись в одиночестве, Никола складывал губы, будто собирался заиграть на трубе, и плакал.
