Дуглас Кеннеди - Испытание правдой
Он замолчал. Я крепче обняла его, хотела сказать что-то ободряющее, разделить вместе с ним чувство вины. Но я была в шоке и знала, что мои слова, какими бы они ни были, ничего не изменят.
— Можно мне к ней? — спросила я.
Дэн пошел вместе со мной в палату интенсивной терапии, крепко поддерживая меня под руку. Медсестра, которая провожала нас, молчала. Мы подошли к кровати матери. Я побелела от ужаса. Эта женщина была совсем не похожа на мою мать — скорее это была странная медицинская скульптура, опутанная трубками и проводами, окруженная громоздкими приборами. Изо рта у нее торчал зловещий пластиковый мундштук. Я слышала устойчивое шипение вентилятора, который закачивал в ее легкие воздух и выкачивал его.
Дэн повернулся к медсестре, жестом указал на планшетку с историей болезни в изножье кровати и спросил:
— Могу я?..
Медсестра кивнула, сняла планшетку и передала ему. Он быстро просмотрел данные, его лицо оставалось бесстрастным… хотя он покусывал нижнюю губу, пока читал (верный признак беспокойства). Я не могла оторвать глаз от мамы. Мне хотелось разозлиться на нее за то, что она сделала, — за то, что была такой эгоистичной и мстительной. Но вместо этого я испытывала стыд и чувство ответственности за случившееся. В голове засела единственная мысль: почему я не попросила прощения?
Когда мы покидали палату, Дэн тихо поговорил о чем-то с медсестрой, потом повернулся ко мне и сказал:
— Все жизненные функции стабильны, и, хотя врачи не могут сказать ничего определенного, пока она без сознания, нет никаких клинических данных о том, что мозг поврежден.
— Но они в этом не уверены? — спросила я.
— Нет.
Дэн оставался с нами еще целые сутки — и снова он проявил поразительную сдержанность и чуткость, не задавая очевидных, но неудобных вопросов. Только однажды, когда мы остались наедине, он спросил:
— Твой отец не говорил, не угрожала ли она в последнее время самоубийством?
— Нет, но, как ты знаешь, все эти месяцы она была неадекватна.
Я уже была готова выпалить правду, но внутренний голос шепнул: будь осторожна.
— Я догадываюсь, что у них уже давно не все так гладко.
— Думаешь, кто-то третий?
— Похоже, да.
Я напряглась, ожидая, что он сейчас спросит: «Как давно тебе это известно?», но Дэн промолчал. И вновь я поразилась тому, насколько он заботлив, всегда ставит мои чувства превыше своих; и возможно, он бы смирился с тем, что я не рассказала ему всей правды… хотя меня по-прежнему мучило сознание собственной вины за то, что приходится от него что-то утаивать.
На лето мы сдали квартиру в субаренду своим знакомым, так что в тот день ночевали в родительском доме. Я испытала странное ощущение, оказавшись дома после долгого отсутствия, и непривычно было делить свою узкую односпальную кровать с Дэном. Да я и не спала. Хотя накануне выдалась бессонная ночь, я все никак не могла провалиться в беспамятство и целый час таращилась в потолок. Потом спустилась вниз и застала отца в гостиной с сигаретой во рту. Я отобрала у него сигарету, и мы очень долго сидели, не говоря ни слова. Наконец он нарушил молчание:
— Если она выживет, я не оставлю ее… хотя и буду жалеть об этом решении до конца своих дней.
Утром Дэн должен был возвращаться в Бостон — его с нетерпением ждали в госпитале.
— Я могу быть здесь через три часа, если…
Он запнулся. Если…
Я позвонила в школу. Директриса летней школы отнеслась с пониманием, но в то же время была раздражена. Я ничего не говорила про попытку самоубийства, только сказала, что мама в крайне тяжелом состоянии.
— Что ж, очевидно, ты должна быть рядом с ней… и мы, конечно, постараемся решить проблему.
Это не проблема, захотелось мне крикнуть. Это вопрос жизни и смерти.
В течение следующих трех дней не было никаких изменений в ее состоянии; по-прежнему никто не мог предсказать, чем все закончится. Отец не вылезал из госпиталя. Я могла себе позволить только два коротких визита в день, все остальное время я посвятила домашнему хозяйству. С тех пор как маму увезли в госпиталь, дом превратился в помойку, так что я поставила перед собой задачу навести порядок в этом хаосе. Я не только произвела генеральную уборку, но еще и выбросила тонны старых журналов и газет, которые хранил отец, и даже (с его разрешения) расставила в алфавитном порядке несколько тысяч книг, разбросанных по всему дому. И все это для того, чтобы занять себя чем-то, отвлечься.
Мы почти не общались — наши разговоры стали легкими, поверхностными, и мы старательно избегали главного вопроса, нависшего над нами. Но каждый раз, когда звонил телефон, мы оба подпрыгивали.
Прошла неделя, и мне позвонили из школы, сообщив, что, учитывая обстоятельства, они вынуждены найти мне замену. А на следующее утро телефонный звонок прозвучал в половине шестого. Трубку взял отец. Я уже выскочила из спальни и спускалась вниз, когда он прокричал:
— Она открыла глаза!
Спустя полчаса мы были в госпитале. Дежурный врач сообщил нам, что, хотя мама пришла в сознание, она по-прежнему подключена к аппарату искусственного дыхания. За те несколько часов, что она находилась в сознании, она не сделала ни одной попытки заговорить, и ее мышечная активность оставалась на нуле.
— Это тревожный симптом… но, может, все дело в том, что коктейль из транквилизаторов и угарного газа, которого она наглоталась, еще не вышел из организма и по-прежнему держит ее в наркотическом опьянении. Боюсь, только время покажет.
Нас провели в палату. Мама все так же была опутана трубками и проводами, но она не спала и безучастно смотрела на нас, время от времени моргая. Я взяла ее за руку и сжала. Она не ответила на рукопожатие, и ее вялая ладонь так и лежала в моей руке.
— Хорошо, что ты вернулась, Дороти, — произнес отец спокойным и уверенным голосом.
Ответа не последовало.
— Ты заставила нас поволноваться, — запинаясь, сказала я.
Без ответа.
— Ты слышишь нас, Дороти? — спросил отец.
Последовал еле заметный кивок головой, после чего она закрыла глаза.
Я просидела у ее постели еще несколько часов. Потом сходила домой, подремала и вернулась к шести вечера, чтобы снова быть с ней. Отец пришел около восьми. Он настоял на том, чтобы забрать меня домой, сказав, что нет смысла сидеть в палате всю ночь. Я не хотела уходить, но две бессонные ночи убедили меня в том, что он прав. Дома я рухнула в постель, но уже в семь утра я была на ногах, а часом позже — в госпитале.
На этот раз мама была поживее. Когда я задала ей несколько вопросов: ты знаешь, где находишься? можешь попытаться сжать мою руку? — она кивнула. Почувствовав, как ее пальцы оплетают мою ладонь, я зарыдала. Прижавшись головой к ее плечу, я дала волю чувствам, выплеснув все, что накопилось за последние два дня (и боль последних месяцев).
— Прости меня, прости, я так виновата перед тобой, — шептала я.
Она крепче сжала мою руку и кивнула.
На следующий день маму отключили от аппарата искусственного дыхания. Днем она уже смогла сесть и начала говорить.
В тот вечер отец захотел остаться с ней наедине. Они говорили больше часа. Выйдя из палаты, он сказал мне:
— Теперь она хочет видеть тебя.
Я зашла. Она сидела в кровати, маленькая и слабая. Но наркотический дурман уже развеялся, и ее глаза, хотя и усталые, смотрели живо и цепко. Легким кивком головы она указала мне на стул у кровати. Я села. Взяла ее за руку. Она не ответила на мое пожатие. Вместо этого она наклонилась ко мне и прошептала:
— Я знала, что ты все-таки попросишь прощения.
Глава четвертая
Врачи были поражены тем, как быстро шла на поправку мама.
— Если учесть, какую дозу лекарств она приняла и то, что она находилась на грани асфиксии, — сказал мне один из них, — вообще удивительно, что она выкарабкалась, да еще и без тяжелых последствий. Должно быть, у нее невероятная воля к жизни… несмотря на содеянное.
Меня же нисколько не удивляло ее стремление выжить. Я не раз задавалась вопросом, не было ли это спланированное самоубийство отчаянной попыткой восстановить свою власть над блудливым мужем и непослушной дочерью.
— Вполне возможно, — сказала Марджи, когда я позвонила ей в Манхэттен спустя несколько дней после возвращения мамы к жизни. — И полагаю, ты права насчет ее желания наказать вас обоих. Если бы твой отец не обнаружил ее, она, по крайней мере, заставила бы вас страдать от чувства вины до конца ваших дней, так что в любом случае это была бы ее победа. Мой тебе совет: убирайся оттуда к чертовой матери… прежде чем она снова запустит в тебя свои когти.
Я о многом жалела тогда. Жалела о том, что мною так бессовестно манипулировали. Жалела, что потеряла летнюю работу (и жалованье в 80 долларов, которое к ней прилагалось). Жалела, что на весь семестр буду прикована к Вермонту. Жалела отца, который стал жертвой столь изощренного шантажа. Но больше всего я жалела о том, что все-таки произнесла: «Прости меня».
