Ласло Краснахоркаи - Сатанинское танго
IV. Работа пауков I
Горизонтальная восьмерка«Печку бы затопил!» — сказал Керекеш, хуторянин. Осенние слепни с гудением носились вокруг покрытого трещинами плафона, выписывая в слабом свете неровные восьмерки. Снова и снова ударялись они о грязный фарфор, чтобы после глухого удара свалиться обратно в сотканную ими невидимую сеть и продолжать бесконечное непрерывное движение по замкнутой траектории до тех пор, пока не погасят свет; но рука, которой предстояло совершить это безжалостное действие, все еще подпирала небритое лицо, принадлежавшее хозяину трактира. В его ушах шумел, не желая переставать, дождь, сонно прищурив глаза, он поглядел на слепней и пробормотал: «Чтоб вас черти взяли!» Халич сидел в углу возле двери на ветхом стуле с железным остовом, в застегнутой до подбородка служебной штормовке, которую — чтобы сесть — ему пришлось задрать до паха, поскольку, откровенно говоря, ни дождь, ни ветер не пощадили ни штормовку, ни ее владельца. Они обезобразили и сделали расплывчатыми очертания Халича, вымочили из куртки всю упругость, так что она защищала не от шумящих вод судьбы, а, скорее, как сам Халич часто говаривал «от слез роковых внутренних дождей» которые, вытекая из высохшего сердца, ночью и днем беспрестанно омывали его беззащитные внутренности. Лужа вокруг его сапог всё увеличивалась, руки обременял уже опустевший стакан, и он напрасно пытался не слышать: сзади, облокотившись на «бильярдный стол», уставившись слепым взглядом на трактирщика, Керекеш медленно процедил сквозь зубы, а затем грубо, жадно проглотил вино. «Печку, говорю, затопи…» — повторил он и склонил голову чуть вправо, чтобы не упустить ни единого звука. Запах плесени, доносящийся из углов, обволакивал кольцом спускающийся по задней стене авангард рыжих тараканов, за которым вскоре явились и основные силы и разбежались по замасленному полу. Трактирщик ответил Керекешу непристойным жестом, а затем с хитрой улыбкой сообщника поглядел во влажные глаза Халича, но тут же услышал грозные слова хуторянина («Ты что мне там показываешь, придурок?») и испуганно съежился. За обитой жестью стойкой, на стене криво висел покрытый пятнами известки, кусок плаката, напротив, вне круга света лампы, рядом с выцветшей рекламой «кока-колы» торчала металлическая вешалка с забытыми кем-то запыленной шляпой и халатом — издали эта композиция походила на висельника. Керекеш направился к трактирщику, сжимая в руке опустошенный стакан; пол поскрипывал под его ногами. Он слегка кренился вперед, его огромное тело казалось, заполнило собой почти все помещение, как моментально суживается пространство вокруг вырвавшегося из загона быка. Халич увидел, как трактирщик исчез за дверью, ведущей в кладовую, и услышал, как тот быстро защелкнул за собой засов. Он испугался, что сейчас что-то случится, но несколько успокоился, приняв во внимание, что в этот раз не ему придется прятаться среди годами неподвижно громоздящихся друг на друга мешков с искусственными удобрениями, садовых инструментов и корма для свиней, обоняя резкие запахи и прижимаясь спиной к холодной как лед двери. Он даже почувствовал радость или, лучше сказать, некоторое удовлетворение, что вышеуказанный хозяин искрящихся вин сейчас, став пленником несокрушимой силы хуторянина, ждет шороха, который позволит ему выйти из кладовки. «Еще бутылку», — раздраженно потребовал Керекеш. Он вытащил из кармана пачку купюр, но так быстро, что одна — с достоинством покачавшись в воздухе — упала на пол рядом с громоздкими башмаками своего владельца. Халич — поскольку ему были известны законы момента, когда становится ясно, что сейчас сделает другой, и что следует предпринять самому — сразу же встал, подождал немного, не наклонится ли хуторянин за деньгами, затем откашлялся, подошел, собрал в горсть свои последние гроши и разжал ладонь. Монеты, звеня, разлетелись по полу, и — когда последняя улеглась неподвижно — Халич опустился на колени, чтобы собрать их. «Мою сотню тоже подбери!» — прогромыхал над ним Керекеш, и Халич, хорошо знающий, как устроен мир («Я-то насквозь все вижу!») с хитрой преданностью слуги, услужливо, молча и с ненавистью поднял деньги и протянул их хуторянину. «В номинале только ошиблись», — сказал он, внутренне дрожа от страха. — «Только в номинале…» Теперь, услышав приглушенные слова хуторянина («Так что там?») он вскочил, отряхнул колени и с надеждой, но на подобающей дистанции от Керекеша облокотился о стойку, словно не был уверен, к кому именно относились только что прозвучавшие слова. Керекеш, казалось, колебался — если такое было вообще возможно — и прозвучавший в тишине едва слышный голос Халича («Ну, сколько нам еще ждать?») многократно усилился, как всякое слово, которое уже нельзя взять обратно. Вынужденный находится рядом с такой могучей силой и дистанцироваться от случайно вырвавшихся у него слов, он ощутил некое смутное чувство товарищества с Керекешем, единственной доступной для него формой которого было — поскольку не только уязвленное самолюбие, но и каждая его клетка протестовала против невозможности вырваться из всеобщего братства трусов — испуганное сотрудничество. Когда хуторянин медленно повернулся к нему, таящаяся в Халиче преданность уже уступила место волнению, поскольку он гордо констатировал, что «вслепую сделанный выстрел всё же попал в цель». Все произошло совершенно неожиданно, так что его собственный голос не был подготовлен к тому, чтобы отразить и каким-то образом нейтрализовать явное удивление хуторянина, быстро — в качестве немедленного и безоговорочного отказа — он добавил: «Конечно, мне до этого и дела нет…» Керекеш начал терять терпение. Он опустил голову и заметил, что на стойке перед ним выстроились вымытые бокалы для вина; он уже поднял было кулак, но в этот момент трактирщик вышел из кладовки и остановился на пороге. Привалившись плечом к двери, он потирал глаза. Пары минут, проведенных на задворках его владения, было достаточно, чтобы опыт смыл внезапный, и, как не погляди, смехотворный испуг («Как он набросился! Словно дикий зверь!») с кожи, поскольку глубже нее вряд ли что-то могло проникнуть, а если бы такое и случилось, то это было бы подобно камню, брошенному в бездонный колодец». «Еще бутылку!» — повторил Керекеш и швырнул на стойку деньги. Затем, поскольку трактирщик все еще посматривал на него издалека, не решаясь приблизиться, добавил: «Да не бойся, ты, придурок. Я тебя не трону. Только палец больше не показывай». К тому моменту, когда Керекеш вернулся на свое место у «бильярдного стола» и осторожно, словно опасаясь, что кто-нибудь выдернет из-под него стул, сел, трактирщик уже успел поменять руку, поддерживающую подбородок; его лисьи глаза цвета сыворотки покрыла дымка недоверчивости и тоски по чему-то осязаемому; его белое как мел лицо излучало затхлое тепло вечной готовности, от которой кожа становилась рыхлой, а ладони влажными, его тонкие, лоснящиеся, вытянутые пальцы, которые за годы работы обрели идеальную форму, опущенные плечи, выпирающий пупок… все было неподвижно, лишь пальцы ног шевелились в разношенных туфлях. Лампа, висевшая до того словно парализованная, вдруг начала раскачиваться, и ее узкий круг света, оставлявший в тени потолок и верхнюю часть стен, слабо озарил трех человек внизу, стойку, уставленную засохшими булочками, лапшой для супа и стаканами для вина и палинки, столы, стулья и одуревших слепней; так что в вечерних сумерках зал трактира стал похож на корабль в штормовую погоду. Керекеш откупорил бутылку, свободной рукой поставил перед собой стакан и так сидел неподвижно некоторое время — вино в одной руке, стакан в другой — словно забыл, что надо делать, или же просто в темноте, в которой он жил, на время умерли все слова и звуки, и так слепо и глухо стало невесомым все, что окружало его даже собственное тело, зад, руки и расставленные ноги; словно он разом утратил малейшую способность к осязанию, вкусу и обонянию, и, возможно, сейчас в его глубокой бессознательности остались только грохот крови внутри и холодная механика органов, поскольку таинственные центры полушарий вновь погрузились в адскую тьму, недоступную воображению область, откуда приходилось снова и снова вырываться. Халич, не зная, как все это понимать, нервно ерзал туда-сюда на месте, поскольку ему казалось, что Керекеш следит за ним. Было бы слишком самонадеянно принять его неожиданную неподвижность за нечто вроде неторопливого приглашения; в мертвом взгляде, обращенном к нему, Халич чувствовал скорее неопределенную угрозу; напрасно он рылся в памяти, он не причинил никаких обид, за которые в эту минуту его можно было бы привлечь к ответственности, тем более, что в тяжелые часы, когда «страдающий человек» погружается в освобождающие глубины самообвинения, он признался себе, что его пятьдесят два легко ускользнувших года столь же незначительны на фоне великой борьбы за существование, как незаметен дым папиросы в пылающем вагоне поезда. Это краткое, неопределенное чувство вины (да было ли оно вообще? Ведь когда «ореол греха перегорает, словно изношенная лампочка», то мрак можно легко отождествить с нечистой совестью) исчезло прежде, чем могло бы проникнуть глубже в душу, и уже растворилось в истерике нёба, горла, пищевода и желудка, в той первой и последней потребности, которая преследовала его задолго до того, как в нем могла возникнуть надежда, что придут Шмидты и отсчитают «то, что ему причитается». Холод только больше усугублял ситуацию, так что единственный взгляд на ящики с вином, уложенные друг на друга возле стула трактирщика, закрутил его воображение в опасном водовороте, который окончательно поглотил угрозу, особенно тогда, когда он, наконец, услышал, как булькает вино, льющееся из бутылки хуторянина. Халич не мог устоять: высшая сила притянула его взгляд, стремящийся увидеть в стакане мимолетный жемчужный блеск. Трактирщик, опустив глаза, слышал, как скрипит пол под сапогами приближающегося Халича, но не поднял взгляда даже тогда, когда ощутил кисловатое дыхание, на его лице, покрытом бисеринками пота, отсутствовало малейшее любопытство, поскольку он знал, что в третий раз отказать он не сможет. «Послушай, дружище… — Халич обстоятельно прочистил горло. — Один стаканчик, только один!». Серьезный, уверенный в себе, более того — кредитоспособный, он смотрел на трактирщика ясным взглядом, подняв указательный палец: — «Ты же знаешь, скоро здесь будут Шмидты…» Зажмурив глаза, он поднял стакан и неторопливо, мелкими глоточками стал пить, слегка запрокинув голову, а когда осушил до дна, подержал некоторое время, приложив к губам, чтобы дать скатиться последней капле. «Доброе винцо», — смущенно прищелкнул он языком, и мягким, неуверенным движением поставил стакан на стойку, словно надеясь на что-то в последний миг, затем медленно повернулся и, бормоча про себя («Что за бурда!»), побрел на прежнее место. Керекеш опустил отяжелевшую голову на зеленое сукно «бильярдного стола», трактирщик, осененный светом лампы, потер занемевший зад, а затем тряпкой принялся очищать вокруг себя паутину. «Слушай, Халич… Скажи, что там?» Халич недоуменно посмотрел на него: «Где?» Трактирщик повторил. «А, в клубе?.. Ну, — почесал он голову, — ничего особенного». «Ладно, что показывают-то?» «А… — махнул рукой Халич. — Я этот фильм раза три уже смотрел. Я же, собственно, только жену проводил, а сам сразу пошел сюда». Трактирщик снова сел на стул, оперся о стену и закурил. «Скажи, наконец, какой фильм?» «Ну, этот, как его там… «Скандал в Сохо»». «Вот как?» — кивнул головой трактирщик. Стол, за которым сидел Халич, скрипнул, затем долгим треском вздохнула гнилая крышка стойки, словно бы тихо сдвинулось с места старое колесо повозки, разорвав монотонное гудение слепней, воскрешая прошлое и в то время повествуя о непрерывном упадке. И на треск дерева, как рука, бессильно листающая пахнущую пылью книгу, стараясь отыскать исчезнувшую основную мысль, задал вопрос завертевшийся над трактиром ветер, чтобы отнести «дешевую видимость ответа» ленивой грязи и создать притяжение между деревьями, воздухом и землей, а затем отыскать в незаметных щелях в стенах и двери путь к изначальному звуку — отрыжке Халича. Хуторянин громко храпел за «бильярдным столом», из уголков раскрытого рта текла слюна. Неожиданно, словно медленно приближающийся издалека шумящее пятно, в котором нельзя с уверенностью распознать — то ли это рев бредущего домой стада коров, то ли тарахтенье украшенного флажками школьного автобуса, то ли музыка военного оркестра — из глубокой заводи желудка Керекеша поднялось вверх нераспознаваемое ворчание, которые затем разбилось о сухие, неподвижные губы — можно было различить только что-то вроде «шлюха…» и то ли «больше», то ли «вошь». Ворчание, наконец, завершилось ударом, направленным на кого-то или на что-то, находящее перед ним. Стакан опрокинулся, вино, словно очертания сбитого и расплющенного трупа собаки, растеклось по сукну, а затем, стремительно меняя очертания, впиталось, так что на его месте осталось лишь пятно сложно определимой формы (впиталось? или протекло сквозь щели в сукне и расплылось по поверхности потрескавшейся доски, образовав там систему то соприкасающихся, то отделяющихся друг от друга озер… Все это не имело для Халича никакого значения, поэтому…). Халич резко втянул воздух. «К черту эту пьяную скотину!» И дико погрозил кулаком в сторону Керекеша, затем с бессильной яростью, словно не желая верить собственным глазам, и одновременно в качестве объяснения повернулся к трактирщику и яростно сказал: «Расплескал тут…» Тот долго, со значением посмотрел на Халича и только потом бросил искоса короткий взгляд на хуторянина, точнее — не на него самого, а только в ту сторону, чтобы быстро определить степень нанесенного ущерба. Он оценил раздражение неискушенного в подобных Халича пренебрежительной улыбкой, слегка кивнул головой и перевел разговор на другую тему. «Что за тупая скотина, эта падаль, не правда ли?» Халич растерянно посмотрел на трактирщика, полуприкрытые глаза которого издевательски поблескивали, покачал головой и критически оглядел растянувшегося, словно бычья туша, хуторянина. «Как ты думаешь, — глухо спросил он, — сколько такому надо есть?» «Есть? — фыркнул трактирщик. — Он не ест, он жрет!» Халич подошел к стойке и облокотился об нее. «Он слопает за один присест полсвиньи. Веришь?» «Верю». Керекеш громко всхрапнул и затих. С изумлением и страхом смотрели они на неподвижное, спокойное, гигантское тело, голову, усеянную кровоподтеками, исчезающие во мраке под «бильярдным столом» грязные башмаки, как рассматривают спящего хищного зверя, отделенные от него двойной гарантией безопасности — сном и решеткой. Халич искал и вот нашел — на миг? на минуту? — общность с трактирщиком, то тепло взаимной зависимости запертой в клетке гиены и кружащего над ней на свободе стервятника, когда даже полное ничтожество может рассчитывать на приязнь… Оба внезапно очнулись от громкого хлопка, прозвучавшего так, словно над ними раскололось небо. Трактир озарило ярким светом, и почти можно было почувствовать запах молнии. «Совсем близко ударило…» — начал было Халич, но в это время кто-то энергично постучал в дверь. Трактирщик вскочил, но открывать пошел не сразу, так как почувствовал, что между ударом молнии и стуком в дверь существует некая зависимость. Он только тогда собрался и пошел открывать дверь, когда снаружи в нее начали колотить. «Да что вы…» Халич вытаращил глаза. Сперва из-за спины трактирщика он не увидел ничего, затем — два тяжелых сапога и водонепроницаемый плащ, а затем разглядел одутловатое лицо Келемена и его промокшую шоферскую кепку. Оба облегченно вздохнули. Вновь прибывший, ругаясь, стряхнул с плаща воду, яростно швырнул его на печку, а затем рявкнул на трактирщика, который все еще возился с засовом: «Вы что, оглохли? Я дергаю эту чертову дверь, тут бьет молния, а мне никто не открывает!» Трактирщик, вернувшись за стойку, налил стакан палинки и поставил перед стариком. «Такой гром — это же просто удивительно», — оправдывался он. Колючими глазами он изучал гостя, с лихорадочной быстротой пытаясь определить, каким ветром занесло его сюда в такую погоду, почему в его руках дрожит стакан, и отчего так загадочно блестят глаза. Ни трактирщик, ни Халич пока что ни о чем не спрашивали; снаружи снова громко затрещало небо, и загрохотал дождь, обрушившись на землю единой колоссальной массой. Старик, выжав воду из кепки, несколькими привычными движениями вернул ей прежнюю форму, надел на голову и с озабоченным лицом выпил палинку. Сейчас, в первый раз после того, как он запряг коней и, затаив дух, отыскал в кромешной тьме заброшенную дорогу, по которой с незапамятных времен никто не ездил (так что вся она заросла травой), промелькнули перед его внутренним взором взволнованные морды двух лошадей, недоуменно оглядывающихся на растерянного, но отважного хозяина, он видел их нервно подрагивающие крупы, слышал их тяжелое дыхание и отчаянный скрип телеги на дороге, полной опасных рытвин, и видел себя самого, стоящего на козлах, сжав поводья, по колено забрызганного грязью, наклонившегося навстречу бьющему в лицо ветру, и, по сути, он только теперь понял, что на самом деле произошло; он знал, что без них он никогда не поехал бы, «нет другой силы», которая могла бы заставить его, поэтому он уже полностью уверился в том, что это правда, ведь — наконец-то — его ведет высшая сила, как рядового на поле боя, который заранее предчувствует приказ генерала и исполняет его прежде, чем тот будет отдан. Безмолвные образы вновь и вновь проходили у него перед глазами во все более строгой последовательности, словно все то, что человек считает важным сберечь, образовало единый независимый и неизменный порядок; и до тех пор, пока память старается недолговечное, легко ускользающее «сейчас» наполнить уверенностью и связать с жизнью, соединить живые нити правил этого порядка в свободной череде событий, человек вынужден перебрасывать мост между жизнью и воспоминаниями не с чувством свободы, но, скорее, со стесненным удовлетворением владельца; поэтому теперь, вспомнив все, что произошло, он почувствовал ужас, хотя очень скоро он начнет цепляться за свои воспоминания, и еще не раз в «последние оставшиеся ему годы» он мысленно вернется к этим образам, когда в самые мрачные ночные часы, высовываясь из обращенного на север окна своего дома, будет в одиночестве дожидаться рассвета. «Откуда вы?» — спросил, наконец, трактирщик. «Из дому». Халич с удивленным лицом подошел ближе. «Это ведь, по крайней мере, полдня пути…» Пришлец молча закурил. «Пешком?» — неуверенно поинтересовался трактирщик. «Какое там. На лошадях, в повозке. По старой дороге». Напиток уже согрел его, прищурившись, переводил он взгляд с одного лица на другое, но ничего не говорил, не зная, как начать, поскольку случай не был благоприятным: поскольку момент был не вполне подходящим, вернее — он не мог точно определиться, ибо не знал, на что именно он рассчитывает, и хотя ему было ясно, что ощущение пустоты и скуки, исходившее от стен, является чистой видимостью, ведь (правда, речь идет только о награде вестнику) уже теперь в этой невидимой, но осязаемой точке пересечения всего поселка можно было различить лихорадочное оживление последующих часов, уже близящийся дикий, праздничный шум, и все же он рассчитывал на большее, гораздо большее внимание, чем ему могли предложить трактирщик и Халич вместе взятые, поскольку он чувствовал, что судьба несправедлива к нему, раз в решающий момент посылает этих двух человек: трактирщика, от которого его отделяла «бездонная пропасть», как и он для него всего лишь «прохожий», или, точнее, один из «клиентов»… и Халича, этого «высохшего пузыря», с котором и говорить не стоит о таких вещах как «дисциплина, решительность, готовность к бою и надежность». Трактирщик напряженно смотрел на затененный затылок шофера, медленно, осторожно втягивая воздух. А Халич — до того момента, пока шофер не начал, наконец, свою речь — думал: «Видать, кто-то умер». Новость стремительно распространилась по поселку, и тех тридцати минут, пока трактирщик отсутствовал, было вполне достаточно Халичу, чтобы тайком выяснить, что на самом деле скрыто за этикетками выстроившихся на стойке бутылок с вызывавшей у него множество ассоциаций надписью «РИСЛИНГ», и у него хватило времени, чтобы — в присутствии одно спящего и одного клюющего носом — на основании молниеносно полученного опыта подтвердить давнее предположение, что при смешивании вина с водой цвет получившейся смеси обладает обманчивым сходством с оригинальным цветом вина. В то время, когда он удачно завершил свое исследование, госпоже Халич, направлявшейся к трактиру, показалось, что над мельницей пролетела падающая звезда. Она остановилась, приложила руку к сердцу, но напрасно изучала она упрямым ищущим взглядом небеса, заполненные, казалось, множеством гудящих колоколов, ей пришлось признать, что, скорее всего, у нее зарябило в глазах от неожиданного волнения. Однако неуверенность, сам факт возможности в этой заброшенной местности подобного события с такой тяжестью навалилось на нее, что она передумала, повернула обратно к дому, отыскала там под грудой туго накрахмаленного белья потертую Библию и, прижав ее к груди, с растущим сознанием собственной вины вновь отправилась в путь. Она свернула на шоссе на том месте, где висела табличка с названием поселка и сделала — лицом к безжалостно хлещущему дождю — сто семь шагов до трактира — в то время как внутри нее зрело осознание случившегося. Чтобы выиграть время — поскольку от возбуждения слова хаотично крутились в ее сознании, и поскольку она хотела сформулировать свое послание («Наступают библейские времена!») с ослепительной, безоговорочной ясностью — госпожа Халич остановилась у двери трактира и только тогда открыла дверь, чтобы поставив ногу на порог, с пораженным лицом возгласить: «ВОСКРЕСЕНИЕ!», когда уже было ясно, что она безошибочно нашла подходящее слово, своей лаконичностью только усиливавшее тот захватывающий эффект, который мог вызывать факт сам по себе. На ее крик хуторянин вскинул голову, шофер так вскочил, словно его укололи, а что касается трактирщика, тот тоже не бездействовал: с такой силой и опрометчивой внезапностью оттолкнул себя назад, что врезался головой в стену, и на короткое время у него в глазах потемнело. Однако они тут же узнали госпожу Халич. Трактирщик не удержался от восклицания («Да что это такое, бога ради, что с вами, госпожа Халич?»), а затем попытался ввинтить обратно в дверь вырванный с мясом засов. Халич в большом смущении оттащил свою жену к стоящему рядом с ним стулу (что было нелегко: «Иди сюда, бога ради, дождь льет!»), затем, согласно кивая головой, успокаивал тараторящую супругу, и приступы слов, в которых звучали то надменный пафос, то жалобный испуг, стихли только тогда, когда госпожа Халич, придя в бешенство от насмешливых перемигиваний шофера и трактирщика, крикнула: «Ничего смешного! Ну вот ни капельки!», и Халичу удалось, наконец, усадить ее на стул рядом с собой. Тогда она обиженно замолчала, прижала к груди Библию и стала смотреть поверх голов грешников в некую озаренную нездешним светом высь, и ее глаза заволокла обретенная уверенность. Как жердь из земли, так и она выступала сейчас из магнитного поля, созданного опущенными головами и согбенными спинами; и место, которое она в ближайшие часы не собиралась покидать, было словно брешь в закрытом пространстве трактира — брешь, через которую беспрепятственно проходил воздух, чтобы разогнать парализующие, ледяные, ядовитые испарения. В напряженной тишине было слышно только упорное гудение слепней, да из-за окна слышался безостановочный шум дождя, и эти два звука объединяло все чаще слышавшееся потрескивание гнущихся под ветром акаций, в ножках столов и несущей конструкции стойки шла странная ночная работа, неровно пульсирующие сигналы которой отмеривали отрезки времени, безжалостно установив пределы территории, куда не могло поместиться ни одно слово, ни одна фраза, ни одно движение. Единым пульсом билась эта ночь конца октября: словами и воображением невозможно было постичь странный ритм, отдающийся в деревьях, в дожде, в грязи, в сумраке, в медленно наплывающей темноте, в промокших тенях и устало работающих мускулах, в тишине, в людских вещах, в колышущихся изгибах шоссе; волосы развивались в ином ритме, чем разлезающиеся ткани тела; рост и распад двигались в разных направлениях; однако эти тысячи отдающихся эхом стуков, этот хаотично звучащий шум ночи образовывали сливались в единый общий ритм, чтобы скрыть свое отчаяние: за одними вещами внезапно появлялись другие, и вне пределов взгляда они уже не объединялись. Дверь, вечно открытая настежь, никогда не отпирающийся замок. Брешь, трещина. Трактирщик, признав, что его усилия напрасны, поскольку в прогнившей двери нельзя было найти ни одного живого места, отбросил щеколду и заменил ее клином. С досадой вернулся он на свой стул («Щель останется щелью», — успокоил он себя), чтобы, пока это возможно, покоем своего тела противостоять все больше усиливавшемуся беспокойству, освободиться от которого — и он это прекрасно знал — у него вряд ли получится. Поэтому все было напрасно: и внезапно охватившее его желание отомстить госпоже Халич тут же сменилась беспредельным отчаянием. Он оглядел столы, прикинул, сколько осталось еще вина и палинки, затем встал и закрыл за собой дверь в кладовку. Здесь, где его сейчас никто не видел, он дал волю своей ярости: угрожающе размахивая руками, корча пугающие гримасы, он бегал среди запаха ржавчины («запах любви» — так называл он его много раз в те времена, когда это помещение служило штаб-квартирой девицам Хоргош) по не менявшемуся годами установленному маршруту, как всегда, когда для решения спешных проблем требовалось длительное уединенное размышление: по направлению к окну, защищенному от воров железными решетками в два пальца толщиной и густой сетью паутины, затем к мешкам с мукой, мимо высящихся полок с едой прямо к стоящему между ними столику, где хранились его деловые книги, записи, табак и личные вещи. От столика он направился обратно к окошку и там — после того, как уже без былого пыла попытался пристыдить Создателя, почему, дескать, тот пытается испортить ему жизнь «проклятыми пауками» — переступил через кучу рассыпанного зерна и снова оказался возле железной двери. Полная чушь: он не верит ни в какое воскресение, он оставляет эти россказни госпоже Халич, он-то хорошо знает все эти штучки… И все же он испытывал некоторое беспокойство — а если выяснится, что мертвый все же воскрес? Не было никаких причин подвергать сомнению то, о чем уверенно рассказал тогда младший Хоргош; он отозвал мальчика в сторону, чтобы основательно «допросить» обо всех подробностях; и, несмотря на то, что некоторые мелочи показались ему подозрительными, что некоторые столпы этой истории «стояли не так, как должны были бы стоять», ему не приходило в голову, что весь рассказ Хоргоша — выдумка от первого до последнего слова. Да с какой стати, спрашивал он, по какой причине понадобилась мальчишке так нагло врать? Хотя со своей стороны он готов был поклясться, что мир еще не видел более испорченного щенка, и тем не менее он не желал поверить, что ребенок способен такое придумать — без чьей-то посторонней помощи. В то же время он был полностью убежден: от того, что кто-то якобы видел их в городе, факт смерти остается фактом. Впрочем, он ни капли не удивился: чего иного можно было ожидать от Иримиаша? Со своей стороны он был склонен поверить чему угодно, если речь шла об этом грязном бродяге, поскольку бесспорно — он и его дружок были парой отменнейших негодяев. В одном он был уверен наверняка: как бы там ни было, а он колебаться не станет — за вино им придется заплатить. В конце концов, его не волнует, пусть они даже привидения, но тот, кто здесь пьет, тот платит. Он не может нести убытки. Не для того он «горбатился всю свою жизнь», не для того проливал горький пот, открыв этот трактир, чтобы «какие-то там бездельники» даром дули его вино. Широкие жесты не в его духе, и в кредит он продавать не станет. Впрочем, не следует исключать, что Иримиаша все-таки задавил автомобиль. И что? Разве кроме него никто не слышал о такой штуке как летаргия? Кому-то удалось вернуть этих двоих к их жалкой жизни — и что дальше? По его мнению, медицина достигла таких успехов, что и представить себе трудно, так что было бы большим недомыслием отрицать подобную возможность. А в общем, так или иначе, они его не интересуют: не из того теста он слеплен, чтобы испугаться какого-то подозрительного «покойника». Трактирщик сел за столик, смахнул с него паутину, раскрыл инвентарную книгу, достал лист бумаги и изжеванный с тупого конца карандаш и, лихорадочно подытоживая данные, приведенные на последней странице, набросал на бумаге грубые цифры под аккомпанемент собственного неразборчивого ворчания:
