Александр Новиков - Записки уголовного барда
Следом шагал третий. Совсем негромко и без особых манер. В углу они вполголоса перекинулись несколькими фразами и плюхнулись на кровати. Потянуло табачным дымом.
Крамар прошел до самой главной койки.
— Есть будете? — спросил он Захара, и, повернувшись ко второму, рослому, повторил услужливо: — Петруха, есть будешь?
— Давай, неси чего-нибудь.
Дима-шнырь схватил банки и рванул к выходу.
Завхоз опустился на шконарь напротив Захара. Они говорили тихо, вполголоса. Несколько раз, мне показалось, прозвучала моя фамилия. Я приподнялся. Захар, наклонившись в сторону, прямо из-за спины Крамара разглядывал меня. Мы встретились глазами, но он тут же перевел взгляд на того, которого звали «Петрухой».
Я тоже отвернулся и стал думать, как же нам предстоит знакомиться. Идти представляться я посчитал для себя слишком унизительным. Он, скорее всего, тоже. Поэтому все должно было состояться завтра на работе. Или в кабинете начальника отряда Грибанова, который, конечно же. нагрянет прямо с утра. Об этом перед отбоем всех известил Крамаренко:
— Завтра утром отрядник будет. Не дай бог у кого кровать окажется плохо заправлена! Я предупредил, блядь!
Прибежал Дима-шнырь с газетным свертком в руках. Застучал консервным ножом. Из угла запахло килькой в томатном соусе, луком, чесноком и салом. Однако есть почему-то не начинали. Тихо переговаривались, время от времени гогоча. Я перевернулся набок, накрылся подушкой, чтобы заглушить весь этот базар. Завтра на работу, надо бы поспать...
— Санек... Новиков... Саня... Ты чего лежишь, присоединяйся. Идем чифирнем да познакомимся, — в наступившей вдруг тишине громко и отчетливо произнес голос из угла.
Я повернулся. Не вставая со шконаря, откинувшись спиной на стену, на меня глядел Захар. Все звуки, шорохи и храпы в бараке мгновенно улетучились.
— А то мы тебя только по песням знаем, ты уж извини... Песни твои уважаем. Так, братва?..
Все одобрительно закивали.
— Мы, конечно, народ простой, давно на воле не были, хе-хе... Хоть расскажи, что там делается. Про перестройку... Что это за хуйня такая? Да, пацаны? Ха-ха!.. — заржал Захар.
Я рассмеялся в его же манере и для поддержания разговора ответил:
— Благодарю. Какая на хуй перестройка? Если бы была перестройка, я бы здесь не сидел.
— А-га-га-га!.. — одобрительно ответил угол.
Я поднялся и пошел.
— Садись поближе. — Захар подвинулся на край, освободив место. — Располагаться в лагере надо сразу поудобней, жизнь — она здесь у каждого долгая... да... Если, конечно, не накосячишь, га-га...
— А если накосячишь, то, бля буду, может показаться еще дольше, хе-хе!.. — ответил в тон Захару тот, которого звали Петрухой.
— Петруха, — протянул он мне руку.
— Это у нас тут самый блатной, вишь, бля, весь на пантомимах, — начал в ерническом тоне Захар. — Надо, бля, закрыть тебя суток на десять, га-га!.. чтоб с шарниров спрыгнул!
— Человек только пришел, а ты, в натуре, уже свои кумовские замашки засвечиваешь. А я тут с тобой кентуюсь. Подумает, что я тоже, бля буду, такая же кумовская крыса, хе-хе, — прихохатывая, отвечал Петруха.
С первых же минут знакомства я понял, что Петруха при Захаре играет какую-то особенную роль. Что он не просто «старшак» — старший сменного звена, как его представил Захар. Несмотря на его подчиненность Захару по работе, он держится уверенно, отпускает острые и ядовитые шутки в его сторону, да и в адрес администрации, и при этом гогочет так, будто сидит вовсе не в тюрьме, а в рабочем общежитии золотодобывающего прииска. Как бывалый, повидавший виды, даром что 27 лет, намывший золотишка не только для страны, но и для своей заначки, в предостаточном количестве.
С виду, конечно, Петруха был намного ярче и колоритнее Захара — рослый, красиво сложенный, с неимоверно сильным рукопожатием и мускулатурой. А главное, веселый и очень располагающий к себе. Единственное, что портило всю картину, так это нервный тик, который изредка его беспокоил. Со стороны казалось, будто он по-цыгански передергивает плечами. В руке он вращал четки, виртуозно накидывая их петлями на пальцы — сказывалась длительная и многолетняя тренировка. Отсидел он к моменту нашего знакомства из отпущенных ему девяти лет почти семь.
Шутками он сыпал, не уступая Захару, и, безусловно, имел незаурядное чувство юмора. У Захара это чувство было более изощренное и грубое. А иногда и зловещее. Хотя абсолютно не похожее ни на чье и присущее только ему.
Третий, что пришел вместе с Захаром и Петрухой, сидел молча.
— Это Вася, старшаком последнее время в бригаде ходит. Скоро освобождается. Так, не работает уже... дни добивает, — представил его Захар. — Десяточку отдал хозяину. Вот так.
— А у тебя сколько? — спросил я.
— А у меня пятнашка. Одиннадцать лет уже здесь. Повидал немало всего. Тут место гиблое. Последние годы полегче стало. А раньше что было, рассказать — мозги сведет. Эта зона, Санек, раньше так и звалась — «Мясорубка». Я срок начинал в лесоцехе на самом жутком месте. Все прошел. Здесь каждый должен пройти все. Пока через огонь и воду не пройдешь — хозяин тебя на теплую должность не поставит. Тут и блатные через это прошли. А кто не хотел — по полгода в БУРе отсидели и — бегом на производство. Или этапом на Белый Лебедь. Слышал? Это — ад. А кто и вон туда, за забор, в холодный цех, — показал он за спину. — Вон, Петруха тоже в БУРе не один раз чалился. Если б не я, так там бы и сидел, блатовал перед вшами, га-га!.. Перед ментами много не поблатуешь. В «нулевке» был? — спросил он меня, резко повернувшись.
Я кивнул. В «нулевке» я не был, но в свердловской тюрьме, сидючи в карцере, в непосредственной близости от этой самой «нулевки», прекрасно знал о ее замораживающих свойствах и особой роли в исправлении нарушителей режима содержания.
— На тюрьме «нулевка» — санаторий по сравнению со здешней. Здесь зимой минус пятьдесят градусов. Решетку откроют, и через полчаса будешь как ледяной балан. Тихий, тяжелый и готовый к выносу, хе-хе, — добавил Петруха. — У Дюжева это любимая хата. Он любит ее больше, чем свой дом родной, га-га!.. Так, бля буду, и говорит, что очень любит эту камеру и всем в ней пожить желает, хотя бы денек.
— А там, бля, больше и не проживешь! Разве что с салом туда заедешь, хе-хе! А, Петруха? Когда сидел в БУРе, на матрасе из сала спал?
— Да не-е... Я по мнению чалился. Полгода БУРа дали, а я в Сочи мотанул, бля. Дюжеву говорю: «Ты точкуй. Как полгода подойдет — цинкани мне по телефону, я подъеду...» Га-га-га!..
— Э, а где у нас завхоз? Дневальный!.. Где эта крыса? В одиночку, что ли, в каптерке трамбует? Видал, Санек, какую харю Лысый насосал? Га-га...
— Эй, скажите там шнырю, чтобы Лысого позвал!
Пришел Крамаренко. Вид у него был не заспанный — ждал, когда позовут. Может, он бы и сам притащился из любопытства, но без ведома и приглашения Захара сделать этого не мог.
Вероятно, какой-то из захаровских тестов на начальной стадии я прошел, поэтому приглашение завхоза в нашу компанию означало следующее: «Новиков — парень нормальный, поддержку даем. Из общей массы выделить, возникающие вопросы решить. Объяснить более подробно отрядную жизнь и особенности всех обитателей барака. В рамках позволенного, разумеется. В общем, Лысый, пошевели рогами».
— Завтра утром отрядник придет с тобой беседовать, — перешел, как мне показалось, к основному вопросу Захар, — он так собой мужик ничего, но на лесть, правда, падкий, сучара, и к мелочам любит цепляться — шконарь, заправка койки, форма одежды и прочая мудня. Ты ему не груби. Да-а... Во всем соглашайся. Он будет про семью спрашивать, как иск погашать будешь. Признаешь вину — не признаешь вину? В общем, скажи так и так, мол, с Захаром разговор был. От работы не отказываюсь. Остальное со временем осознаю.
— Ну, ты сейчас, бля буду, человека на стахановский путь настроишь, хе-хе, — вмешался Петруха. — «Ударным трудом, примерным поведением и явкой с повинной на нераскрытую делюгу искуплю, в натуре, гражданин начальник!..»
— Во, бля, чешет, га-га! Как по заученному. На каждой встрече с начальником все шесть лет, поди, это повторяешь? Не-е, я же говорю, Санек, тут каждый второй — пересиженный. А каждый третий — кумовская рожа! Га-га- га!.. — заржал Захар.
— У тебя, Захар, образование — три класса церковноприходской. А у человека — институт. А ты сидишь тут ему втираешь, что говорить и как говорить. Твой Грибанов — тоже три класса образования. Он до того, как отрядником стать, на гидролизном заводе не то бульдозеристом был, не то еще каким хуйлом. У него на морде солидол, бля буду, до сих пор намазан, хе-хе!..
— Да хули — институт! Институт... Здесь, Санек, другой институт. И педагоги, бля, другие. Здесь педагог — Грибанов. Завкафедрой — Дюжев. А академик — Нижников!
— А ты тогда кто? — ядовито вставил Петруха.
— А я... Я, бля, лабораторные работы преподаю, а-га- га!.. — загоготал Захар.
— Ну, ладно, хорош базарить, давай поедим, что там бог послал.
