Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)
Когда Воронов явился в СМЕРШ за письмом из дома, он не заподозрил никакого подвоха. Мало ли, может, во время войны все письма должны приходить только через СМЕРШ. Евдокимов уже знал, как будет его колоть. В таких случаях главным было — убедить себя, будто подозреваемому есть что скрывать; проще докапываться до истины. В СМЕРШе, еще в академии Дзержинского, всем внушали: невиноватых нет. Задача исключительно в том, чтобы найти вину. Народ прав, говоря, что у нас просто так не сажают. Выдерни из народа любого и сажай — и будет за что. Настоящий военный психолог должен был тщательно разобраться в прошлом и настоящем объекта, чтобы отмести случайные и побочные вины, сосредоточившись на главной. Воронов был удобен. Он был настолько виноват, что у Евдокимова через два дня оказался в руках букет расстрельных статей.
— Рядовой Воронов по вашему приказанию прибыл!— четко рапортовала жертва, еще не подозревая о своем новом статусе.
— Так-так,— медлительно сказал Евдокимов.— Так-так… (Это тоже была азбука СМЕРШевца — тянуть время, чтобы жертва пометалась).— Ну что же… ммм… Воронов, да? Значит, письмеца ждете?
— Так точно.
— От кого же, любопытно узнать?
— От матери, товарищ майор.
— Мать — дело хорошее. Один у матери?
— Так точно.
— А почему ждете письма? Адрес сообщили уже?
— Так точно.
— Ага. Ну, ладно. А почему вы думаете, что мать вам сразу напишет?
Воронов растерялся.
— Потому… потому что волнуется, товарищ майор.
— Волнуется? А почему она волнуется? Вы что, сообщили ей в письме что-то такое, от чего она может разволноваться?
— Никак нет, товарищ майор,— густо покраснел Воронов.— Просто… ну… я подумал, что она будет волноваться. Война же.
— А вы сообщили матери, что находитесь в районе боевых действий?— Голос Евдокимова начал наливаться свинцом. Попадая на фронт, солдаты не имели права об этом сообщать. Такова была особенно хитрая, иезуитская установка Генштаба: родители знали только номер части. Любая информация в письме, из которой можно было почерпнуть намек на истинное местонахождение солдата, расценивалась как измена и немедленно каралась.
— Никак нет, товарищ майор. Просто написал, что прибыли в часть.
— Так что ж она тогда волнуется? Нервная, что ли? Может быть, больная какая-то?
— Никак нет, товарищ майор.
— Я сам знаю, что я товарищ майор. Что вы мне все время — товарищ майор, товарищ майор? Вы, может быть, думаете, что в СМЕРШе дураки сидят?
— Никак нет, това… Никак нет, я так не думаю.
— А. Интересно. А как думаете?
— Я про СМЕРШ никак не думаю, това…
— «Товарищ майор», надо добавлять. Вы в армии находитесь или где? Вы, может быть, забыли основы субординации?
— Никак нет, товарищ майор.
— Я сам знаю, что я товарищ майор!— заорал Евдокимов. Воронов дошел до кондиции. Момент для перемены регистра был выбран безошибочно.— Значит, сначала волнуем мать, доводим ее, можно сказать, до нервного стресса,— а потом вот так запросто являемся в СМЕРШ за письмецом? Я правильно вас понял, товарищ рядовой?— Это тоже был любимый прием: перечислить с грозной интонацией несколько невинных фактов, из которых сейчас будет сделан неожиданный и убийственный вывод.
— Я не являюсь, товарищ майор… то есть самовольно не являюсь… я явился по вашему вызову…
— Я знаю, что по вызову!— громко прервал Евдокимов.— Не в маразме еще, слава Богу! Или вы полагаете, что у нас в СМЕРШе служат маразматики? Отвечать!
— Никак нет, товарищ майор!
— Что никак нет?
— Никак не маразматики служат в СМЕРШе, товарищ майор.
— А вы откуда можете знать, кто служит в СМЕРШе? Вы, может быть, уже имели вызовы? Приводы? (В лучших варяжских традициях Евдокимов предпочитал ставить дактилическое ударение, хотя слова такого не знал, ибо академиев не кончал: «фуражку к осмотру», «приводы», «возбуждено», «осуждено»; «возбужденный палач взобрался на осужденную женщину»).
Так, мысленно поворачивая перед собою Воронова, как деревянный шар, ища на нем зацепку, заусеницу, шероховатость,— майор Евдокимов к концу второго дня был сполна вознагражден. Воронов впал в истерику. Биясь в майорских сетях, как обреченная муха, мечтая хоть о часе передышки (Евдокимову уже два раза подали чай, Воронов еще ни разу не получил даже разрешения пойти на двор), рядовой был уже готов каяться в чем угодно. Евдокимов припомнил ему разговор с однополчанином о тяготах и лишениях воинской службы, сетования на то, что устав трудно запомнить из-за бессмысленных повторений, и пригрозил очной ставкой с рядовым Кружкиным, донесшим, что Воронов не обнаруживал смысла в войне.
— Значит, не видим смысла в войне?— спросил он хмуро.
— Никак нет, товарищ майор.
— Не видим, значит?
— Никак нет, видим,— повторял Воронов.
— Ты издеваться надо мной, засранец?!— вскочил Евдокимов.— Я душу из тебя выбью, понял, щенок?! Ты издеваться над боевым офицером?! (Внутри у Евдокимова все пело. Он даже забыл, что ни разу не был в бою: был приказ — СМЕРШевцев в бой не посылать, ценные кадры, вдруг чего!). У меня тут такие сидели и кололись, что не тебе чета, а ты издеваться надо мной?! Никак нет видим или никак нет не видим?
Перепуганный Воронов некоторое время соображал, но мозги ему еще не отказали.
— Никак нет, видим смысл, товарищ майор!
— Кто видит?
— Мы видим!
Это была необходимая проговорка.
— Запротоколировал?— спросил Евдокимов у высокого бойца Бабуры, своего секретаря, вялого малого несколько педерастического вида.
— Так точно,— небрежно отвечал Бабура. Он был тут свой парень и давно понял, что Воронова живым не выпустят.
— Так кто это мы?— нежно, вкрадчиво спросил Евдокимов.
— Мы все, товарищ майор. Все видим смысл.
— А ты за прочих не расписывайся! Что, уже и мысли читаешь? Признался бы сразу: мы есть тайная организация, действующая в войсках противника для приведения их к небоеготовности!
— Никак нет, товарищ майор,— вскочил Воронов,— никакой тайной организации!
— Проговорился, проговорился,— глядя в стол, словно жалуясь ему на чужое вероломство, заговорил следователь.— Предал мать. Всех предал. Себя предал. Но себя — что? Кто ты есть? Ты никто, ты понял? Но мать! Как ты смел предать свою мать!
— Никак нет, я не предавал матери,— сказал Воронов, собрав остатки мужества.
— Да? А Родина тебе уже не мать? Ты запротоколировал, Бабура?
— Тык-точно,— небрежней прежнего рапортовал Бабура.
— Не считать Родину матерью! Отречься от Родины! Где вы выросли, Воронов?— Евдокимов перешел на вы, словно рядовой только что бесповоротно пересек тайную грань, отделявшую пусть провинившегося, но гражданина Родины от изменника, недостойного звания человека.
— В Москве, товарищ майор.
— Что есть Москва? По уставу!— завопил майор.
— Москва… Москва есть столица Русской земли, стольно-престольный град, исторический центр ее объединения вокруг себя, мать русских городов и национально очищенный от всякого мусора краснобелокаменный город-герой, неоднократно отстоявший свою честь от иноплеменных захватчиков!— пролепетал Воронов формулировку гласа второго Устава российской истории и местоблюстительства.
— Ну вот,— удовлетворенно проговорил Евдокимов, и в истерзанной душе Воронова проснулась надежда.— Сами же говорите: мать русских городов. И от этой матери вы отреклись, создав боевую организацию и обсуждая в ее рядах, осмысленную или бессмысленную войну ведет ваша Родина. Хотя сама такая постановка вопроса, рядовой Воронов, есть уже государственная измена! Вы понимаете теперь, что с вами будет? Вы понимаете, что будет с вашей семьей? Купить жизнь своей семье,— отчеканил майор,— вы можете только полной сдачей всего личного состава вашей организации, поименно, тут! Мы слушаем вас, рядовой Воронов.
Рядовой Воронов молчал. Тогда Евдокимов лениво встал, поднял его за грудки так, что отлетели пуговицы гимнастерки, и несколько раз ощутимо, хоть и не в полную силу, ударил в живот.
— Я так долго могу,— предупредил он.
Воронов молчал весь следующий день и всю ночь, когда над ним трудились еще трое подручных Евдокимова — добровольцев, которым все равно было, кого бить,— но когда Евдокимов показал ему представление на арест всех его родственников, направляемое по месту жительства в связи с разлагающей пропагандой в военное время (представление было отпечатано на специальном бланке, такой метод воздействия официально разрешался Генштабом), Воронов признался в существовании тайной организации и назвал весь списочный состав своей роты. Он помнил не всех и потому попросил список.
— Все?!— спросил Евдокимов, не ожидавший такой удачи.
