Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
Евгения Сергеевна недоуменно посмотрела на нее.
— Такова жизнь, милая. Уж не знаю, как там соотносятся с нею законы Дарвина и Ньютона, а этот безусловно справедлив…
— Вы о чем?
— Каждому — свое, — сказала грустно Анна Францевна. — Меня не трогают, и я счастлив…
— Если это закон, то слишком жестокий, — возразила Евгения Сергеевна. — Какой-то нечеловеческий… Вы же совсем одна, и в этих ужасных условиях…
— Когда речь идет о выживании, трудно надеяться на милосердие. А наши с вами условия не самые худшие, уж поверьте мне.
И она права, со страхом подумала Евгения Сергеевна. Выходит, что в иных обстоятельствах жестокость может обернуться милосердием?.. Неужели мир так и задуман при сотворении?.. Нет, нет, мысленно воскликнула она. Здравый смысл, да и все, что она знала раньше, чему ее учили с детства, — все противилось этому кощунственному выводу, но в нем как будто была и своя логика, и разумность, а оттого становилось вовсе уж не по себе…
— Извините, что потревожила, — сказала Евгения Сергеевна, нечаянно найдя повод, чтобы произнести это слово — «извините», и Анна Францевна поняла ее, усмехнулась чуть снисходительно и предложила:
— А не выпить ли нам по чашечке чаю? У меня есть хороший чай и вишневое варенье без косточек.
— Спасибо, в другой раз как-нибудь.
— В другой раз будет и другой чай. Отказываться, когда вас угощают от чистого сердца, еще менее благородно, чем просить, и как-то, простите, не по-русски. Не обижайтесь за прямоту.
— Что вы… — Евгения Сергеевна почувствовала, что краснеет. Нет, она решительно не знала, как держать себя. Получается, что бы она ни сказала, все невпопад.
— Вот и прекрасно. — Анна Францевна включила электрочайник и, пока он грелся, поставила на ломберный столик, убрав с него карты, красивые чашечки, каких Евгения Сергеевна не видывала никогда, розетки, достала варенье. — Вы не задумывались, как много значит чай для русского человека?.. Чае-питие! Это совсем, совсем не то, что выпить стакан чаю с бутербродом, да еще на скорую руку. Это… ритуал, действо. К сожалению, вино тоже. Но мы с вами обойдемся без вина, хотя бокал настоящего вина… — Она прикрыла глаза. — Много, очень много всего намешано в нас, русских людях. И хорошего, и дурного.
— У всех, наверное, так.
— Не думаю, — возразила Анна Францевна. — Мы особенная нация, пограничная между западом и востоком. В медицине есть такой термин — «пограничное состояние». Это когда человек еще не болен, но уже и не здоров…
— У вас не женский ум, — неожиданно сказала Евгения Сергеевна.
— Да, мне, знаете, и отец говорил об этом. Он был опечален этим обстоятельством и оказался не прав. Во-первых, мы находили общий язык с моим мужем, он ценил мое умение слушать — простите за бахвальство; во-вторых, способность анализировать и делать выводы, которой как раз и наградил меня отец, не желая этого, помогает теперь выжить. О, мой отец был большой аналитик! Увы, его прекрасный ум работал впустую.
— И почему же?
— Лентяй он был, мой папа. Куда там Обломову!..
— Он был барин?
— Барином, милая, может быть даже дворник. А лентяй не может быть и дворником. Между тем мой отец был генерал.
— Генерал? — почему-то удивилась Евгения Сергеевна.
— Цивильный. Действительный тайный советник. Но это, милая, строго между нами.
— Конечно, конечно…
— Видите, как мы с вами разговорились за чаем! Я рада. Но вообще, по нынешним временам нужно быть осторожнее. Особенно нам с вами. Странно, не правда ли, что вот мы сидим с вами, пьем чай, откровенничаем, как старинные приятельницы, стараемся первыми — не опоздать бы! — раскланяться с дворником, с нашей соседкой — техничкой, а между тем нас разделяет пропасть… Разделяла. Ваш муж в тюрьме, мой там умер…
— Действительно странно, — согласно кивнула Евгения Сергеевна.
— Рождение и радость разделяют людей, а смерть и несчастье — соединяют. Тоже ведь странность… А вы как считаете?
— Даже не знаю.
— Поэтому смерть — в конце земного пути, — проговорила Анна Францевна едва ли не с пафосом. — Люди стремятся к объединению, не подозревая об этом. Поняв это, вы станете жить гораздо спокойнее и трезво будете смотреть на происходящее. Заходите ко мне почаще, и сын пусть заходит. Передайте ему, что Анна Францевна приглашает его в гости. У меня найдется, что показать ему. У вас замечательный мальчик, умница.
— Спасибо, но у вас достаточно своих забот.
— Помилуйте, да какие же у меня заботы? Сойдется или не сойдется пасьянс?.. Имеет ли это значение? А если я буду знать, что вы не брезгуете зайти ко мне просто поболтать, выпить чашку чаю, тогда у меня появится и надежда, что не откажете мне в помощи. А помощь может понадобиться каждую минуту…
— Что вы, конечно поможем.
— Видите, я уже и не совсем одинока. Да, милая, люди должны помогать друг другу в горе. В счастье и в радости никто в посторонней помощи не нуждается…
— С вами трудно не соглашаться, — сказала Евгения Сергеевна.
— Хотя иногда и хочется поспорить? — Анна Францевна снова улыбнулась своей тихой улыбкой. — Это не я придумала. В этом — долгий опыт человечества и его мудрость. Просто я всегда любила умные книги и умных людей.
* * *
Я получил квартиру в новом районе. Нашими ближайшими соседями оказалась пожилая пара. По соображениям этики назову их просто В. К. и Л. М. Оба они уже ушли в мир иной, но все равно…
С В. К. мы познакомились еще до вселения в дом; пришли вставлять замки. Я возился внутри квартиры, пытаясь приладить замок, когда постучался В. К.
— Здравствуйте, молодой человек, — сказал он, пристально и, кажется, критически оглядывая меня. — Это вы будете жить здесь?..
— Да.
— И что у вас за хоромы? — Он обошел всю квартиру, заглянул и на балкон. — Ничего, — сказал, — по теперешним временам даже прилично. Вас сколько человек?
— Трое.
— Вы, супруга и…
— Сын.
— Большой?
— Тринадцать.
— Балбес, значит. Супруга работает?
Это становилось похожим на допрос, к тому же я замучился с замком, который никак не мог подогнать, а в манере держаться и разговаривать, в голосе В. К. было нечто такое, что заставляло отвечать на его бесцеремонные вопросы, а я с детства питал отвращение к допросам, и в тот раз, взорвавшись, я ответил грубо и резко:
— Жена работает. Ее и мои родители умерли. Родственников за границей не имеем. Русские. В оккупации… — Но тут я вынужденно замолчал, потому что жена была в оккупации.
В. К. взглянул на меня, как на снежного человека, явившегося в Ленинграде, когда его ищут в Гималаях и на Памире, поклонился с каким-то подчеркнутым достоинством и молча вышел. Мне было стыдно, тем не менее я не кинулся за ним, чтобы тотчас извиниться, подумав грешным делом, что так-то, может, и лучше: не люблю, когда меня знают соседи, и сам предпочел бы никого не знать.
Он вернулся минут через пять. Отодвинул — именно отодвинул — меня от двери, вынул из кармана долото, деревянный молоток и быстренько, ловко так пригнал замок. Проверил, хорошо ли он работает, и сказал:
— Вы невоспитанный молодой человек и не имеете порядочного инструмента. Вашей стамеской гвозди заколачивать. Да и руки у вас… Придется взяться за ваше воспитание, хотя подозреваю, что это бессмысленное занятие. Если так воспитана вся ваша семья, моя супруга будет в диком восторге! Вы не в зеленном магазине работаете?
От злости я признался, что писатель.
— Вы — писатель?! Ну, знаете!.. В наше время писатели были другие. Разные, но вежливости обучены все. Впрочем, — он пожал плечами, — с моей супругой вы, кажется, все-таки найдете общий язык. Всего хорошего. — Он ушел, церемонно раскланявшись.
Я благодарен судьбе, что у нас были эти соседи.
С женой В. К., то есть с Л. М., мы действительно нашли «общий язык», и довольно скоро. Она была профессиональной художницей и аристократкой по крови Бог знает в каком поколении (со времен, если не ошибаюсь, Богдана Хмельницкого и присоединения Украины к России). В давние уже двадцатые годы на общественных началах, как сказали бы теперь, она создала детский кукольный театр, о чем знают, наверное, лишь историки театрального искусства, сама руководила им, сама делала кукол, оформляла спектакли и сама же сочиняла пьесы-сказки. Не берусь судить, каким художником была Л. М., возможно, и посредственным. Но она имела прекрасное, глубокое образование и была от природы талантлива и любознательна, так что могла бы стать и музыкантом — на фортепьяно играла превосходно. Но главное — гобелены. Несколько ее работ хранится в музейных запасниках.
У соседей собирался очень интересный народ. Тут можно было встретить «музейных дам», живущих как бы в прошлом веке, покойного ныне профессора-китаиста, престарелых музыкантов, художников, в том числе и авангардистов, начальника отдела труда и зарплаты большого завода — необычайной красоты женщину польской крови, просто любителей старины, не имеющих средств на собирание собственной коллекции, и профессиональных коллекционеров — эти, едва переступив порог, придирчиво осматривались, проверяя, все ли на месте, не ушло ли что-нибудь мимо них…
