Ирина Маленко - Совьетика
"Вышла болгарка на берег Дуная,
Бросила в воду цветок…
Этот цветок увидали словаки
Со своего бережка
Стали бросать они алые маки,
Их принимала река.
Дунай, Дунай, а ну, узнай,
Где чей подарок?
К цветку цветок сплетай венок,
Пусть будет красив он и ярок"
"За правду сражается наш народ,
Мы знаем, в бою нас победа ждет
За счастье цветущей страны родной,
За мир и свободу идем мы на бой.
Шагайте, кубинцы!
Нам будет счастье
Родины наградой
Народа любимцы,
Мы солнечнoй республики сыны,
Нам рабства не надо,
Мы веpы и решимости полны,
Мы против власти беспощадной
И чужеземной своры жадной
Подняли знамя священной войны."
Ещё до школы я знала наизусть стихотворение:
"Если скажут слово Родина,
Сразу в памяти встает
Старый дом, в саду смородина,
Тонкий тополь у ворот…»
Я тогда не знала ещё, до какой же мне степени повезло. Повезло, что мы были "нецивилизованными". Там, где я выросла, все дышало связью поколений, связью прошлого и настоящего – и дедушка донашивал ещё свою телогрейку фасона конца 20-х, такую, какие показывают теперь в фильме "Собачье сердце",- и стоял на столе стеклянный графинчик с водой, и висели часы на стене, которые принадлежали ещё дедушкиным родителям, и каждоe утро мимо окон проходила с ведрами на коромысле к колонке за водой мать моей подружки Кати…. А высоко над нашим домом, на "горе", как назывался местный пригорок, под сенью огромных тополей, скрипели до поздней ночи на повороте новенькие чешские трамваи, за 20 минут довозившие нас до центра города…
Сегодня, как нас уверяют, ещё совсем немножко, ещё один рывок – и моя Родина с её смородиной в саду, запах которой я до сих пор помню, наконец "цивилизуeтся". Войдет, наконец, в мир, где у детей фактически нет бабушек и дедушeк, нет сказок перед сном, нет подвижных игр на улицах – и вероятно, поэтому нет и сострадания к малюткам на улице или к кому бы то ни было ещё. "Burn, motherfucker, burn!" – вопит под звуки рок-музыки в наушниках выросший с джойстиком в руке американский солдат в своем танке в Ираке, расстреливая в упор мирных жителей….
Хотим ли мы этого? Мира, где дома не варят варенья ("мы отучим российских жeнщин варить варенье!" – хвастались ещё в самом начале "демократии" немецкиe консервные фирмы, как будто бы это – действительное мерило нашего прогресса), мира, где меняют свои привязанности как перчатки, любя не то, что по душe, а то, что "в моде" (это только в "нецивилизованной" России ещё до сих пор помнят, кто такие «Смоки», Африк Симон и «Бони М» – и любят их!), где кладут ноги на сиденье в транспорте прямо рядом со специальным знаком, что это делать запрещается (в СССР в самом таком знаке нужды не было – никому из нас не пришло бы такое в голову. Видимо, из-за «несвободы» и «тоталитаризма»!), где никто, кроме иностранцев из стран Восточной Европы (по привычке ещё) и Третьего Мира, не знает, что в транспорте вообще-то хорошо бы уступать места старикам, беременным женщинам и маленьким детям… Мира, в котором вещи нельзя называть своими именами. Мир, в котором нельзя расиста назвать расистом, если у него толстый кошелек (это дефамация!) . Мира, где нельзя иметь свое собственное мнение, отличающееся от того, что "полагается" думать (или уж, по крайней мере, выражать это отличное мнение вслух)?
В этом мире нет места и детским колыбельным, с которых начиналось мое познание мира. Потому что чем. меньше знает и чем. меньше учится думать и чувствовать будущий потребитель и будущее пушечное мясо, тем лучше. Колыбельные остались для него чем.-то аномальным, ассоциирующимся с "недоразвитыми" (нехорошими) странами: недавно на Западе здешними "антиглобалистами" выпущен даже диск с колыбельными из Сирии, Ирака, Ирана, Афганистана, Кубы и Северной Кореи под названием "Колыбельные из "осей зла"!
Колыбельные мне все дома пели по очереди, и я спала в постели со всеми родными по очереди, и никому из нас просто в голову не могло бы прийти, что в этом могло быть что-то неприличное. И я и по сей день помню запах каждого из моих близких людей. И то чувство покоя и уверенности в завтрашнем дне, которое исходило от каждого из них.
…В отличие от спокойной бабушки, дедушка Илья, наоборот, был человеком с взрывным темпераментом, но зато очень отходчивым. Он мог наговорить тебе гадостей (в рамках приличий: нецензурных слов он не употреблял, но был очень категоричен и резок в своих оценках окружающих – и прям, почти как голландцы!), а потом ходить вокруг с виноватым видом и пытаться загладить свои слова. Бабушку он глубоко уважал. Хотя ей приходилось с ним несладко из-за его ершистого характера (дома дедушка никогда не скандалил: вместо этого у него была привычка выходить на улицу и заводить "дискуссии" с соседями!), бабушка в такие моменты героически грудью преграждала ему путь, а он потом отлеживался на топчане, служившем ему кроватью на кухне около печи, пил огуречный рассол и стонал: «Ой, какой же я дурак! Ой, мне плохо! Больше никогда пить не буду!»
Как и большинство наших мужчин, дедушка Илья был не прочь выпить, – а из-за того, что на работе у него был свободный доступ к спирту, проблема эта одно время приобрела почти катастрофические размеры. В те времена за выпивку на работе карали строго, вплоть до тюремного заключения – и Илья "принимал" буквально за 5 минут до конца рабочего дня, а потом галопом бежал к проходным , "пока не развезло". К дому он подходил уже на полусогнутых…
.Бабушка и дедушка и познакомились на заводе, где они вместе работали в химической лаборатории. Дедушка был гальваником по профессии. Закончив всего 7 классов, он не всегда мог четко и ясно изложить свои светлые мысли на бумаге, – и вот тут-то ему на помощь приходила бабушка. После её редактирования мысли обретали читаемую форму, и дедушка внес не одно рацпредложение и получил не одну премию за это на своем заводе.
С годами дедушка остепенился. Перед выходом на пенсию выпивал он уже только по большим праздникам и только в хорошей компании. И я его в самые "буйные" годы уже не застала. Мне было 3 годика, когда дедушка вышел на пенсию. Помню даже, как мы вместе ходили к нему на завод его пенсию оформлять.
В трезвом же состоянии он был просто замечательным: работал дома и на огороде не покладая рук ни летом, ни зимой. Он все время находил себе занятие: таскал из леса дрова, что-то чинил, копал огород, окучивал картошку, бегал по утрам с бидончиком за молоком… Он рассказывал мне придуманные им самим истории о 16 девочках, которые жили сами по себе, без родителей в доме на улице Металлургов (я потом долго искала там их дом!). С девочками случались всякие невероятные приключения, чаще всего -к ним залезали в рюкзаки разные зверюшки, зайчики или белочки, когда они ходили в лес за грибами.
«Аленка сидит в электричке, вдруг рюкзак ее к-а-а-к толкнет в бок!»- рассказывал в сотый раз дедушка, к моему такому же как в первый раз полному восторгу. А еще он рассказывал мне правдивые истории – о своей кошке, которой он носил с работы из заводской столовой блины в голодные годы, и которая точно знала, во сколько он приходит с работы и ждала его на углу; и о другом своем коте- крысолове. И о поросенке, который танцевал вальс, когда на улице играли на баяне, и сбивал пятачком с ног соседа, которого он за что-то недолюбливал.
Дедушка пел мне собственную версию песни «Во поле березка стояла», в которой были странные таинственные слова «чувиль на чувиль, чувиль на виль-виль-виль-виль» (мы так никогда и не узнали, что это такое!), возил меня с собой за грибами и на рыбалку, сделал мне на огороде качели, ходил со мной вместе за родниковой водой по железной дороге и купаться на речку. А зимой катал меня на санках. От дедушки я ещё до школы научилась названиям различных деревьев и растений, что не переставало поражать моих западных знакомых («откуда ты знаешь, как все деревья называются?”), научилась , какие грибы съедобные, а какие – нет (Сонни приводило в ужас когда я приносила из голландского леса белые грибы и пыталась их зажарить!) , и как надо копать картошку (чего дедушка, впрочем, все равно никому из нас не доверял!). Мы так и жили по-прежнему в доме его родителей, в старинной городской слободе – совсем близко от городского центра, но почти как в деревне. Все мы здесь друг друга знали и лицо, – однако со временем начало появляться все больше и больше переселенцев из деревень, которых дедушка, коренной горожанин, не выносил на дух (другой образ жизни, другое поведение: лузгание семечек перед домом на лавочке, мещанская, мелкобуржуазная любовь к вещам и деньгам, желание "жить так, чтобы Манька с Танькой завидовали" были ему глубоко противны) – и он всегда в открытую об этом говорил. А ещё, как и многие наши коренные горожане его поколения, он был заядлым голубятником.
Когда дома было что-то особенно вкусное, дедушка никогда это вкусное не ел – «берег для ребят» (для нас); зато когда еда уже портилась, он съедал ее – «чтобы не выбрасывать». Ни крошки у него не пропадало. Весь черствый хлеб шел голубям, для остального тоже находилось использование. Я еще была воспитана в таких традициях, что даже сейчас, почти 20 лет спустя, прихожу в ужас, когда вижу, как тоннами выбрасывают еще хорошие продукты зажравшиеся Westerlingen …
